Текст книги "Императрица Фике"

Автор книги: Всеволод Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

– Я, как смертный человек, могу сегодня или завтра умереть, – значит, ты должен будешь моему примеру следовать. В своих летах ты должен любить все; что содействует благу и чести отечества, любить верных советников и слуг, будут ли они чужие или свои, и не щадить никаких трудов для дела общего. Ты для сего учен!

А что из этого учения вышло? Да почти что ничего. Было однова даже так, что царевич Алешка сам себе руку из пистоли прострелил, абы отец не заставил его планов чертить… Не хотел он учиться! Не умел! Где его труды? Нет трудов! Ленив он! Ему бы в шубе татарской сидеть на престоле да преть, как деды да прадеды прели, а подданные бы перед ним – Ивашки да Петрушки – в ногах бы кувыркались; «Смилуйся, осударь! Пожалуй!» Эдак то чего легче!

Барона-то Гизена скоро к разным дипломатическим службам приспособили, и тогда совсем уж ученье забросил царевич. Так доморощенным да домоученным и остался! Он, царь, с Карлом XII Шведским воевал, всё в походах да в боях, а царевич в Преображенском жил, по тысяче рублей на месяц денег имел, ничем не занимался, разве немного токарным делом баловался. И хоть саму-то царицу Авдотью Петр в монастырь упек, при царевиче оставалась и была крепка вся матерняя родня – Нарышкины, да тот же Вяземский.

И чем опаснее шли Петровы дела, тем больше ругались, все больше пищали на него эти избяные мыши, тем больше они к Алешке прилежали да с попами шептались. Клевета, злоречье, шепоты, слухи злобные по всей Руси из дворца разбегались: Карл-де Шведский силен, и нашему Петруше перед ним не устоять, и нечего людей-то напрасно губить!.. Карл-то и на Москву скоро придет!

И царевич Алексей, отца не боясь, уже с матерью, с Авдотьей переписываться стал, письма ей в монастырь суздальский, в Покровский слал. Да на что он, такой сын годен?

А воля Петра все ломала перед собой.

«После Полтавской победы вся Европа увидела в себе русское славное войско! Мы тогда злобных шведов разбили, которые нам мешали с Европой работать и разумным очам нашим задернули завес! – думал Петр. – Мы в Европу вышли, чтобы пить прямо из источника наук. А что делал Алексей! Алексей тогда с войсками нашими по Европе ходил, и в Польше, и Саксонии, и Карлсбаде, да гордился до зазнайства, что он-де царевич, что он-де такому великому делу наследник. И ничему опять не учился!» Петр писал тогда сыну: «Зоон![32]32
  Сын (голландск.).


[Закрыть] Ехать вам в Дрезден! Приказываем вам, чтобы вы, будучи там, жили бы честно и больше прилежали бы ученью, а именно языкам – французскому и немецкому, геометрии и фортификации, отчасти же и делам политическим».

И опять Петровы наставления втуне были… Ничему не учился его наследник!

Тогда Петр решил женить Алешку на доброй жене из иноземных принцесс, чтобы хоть эдак к иностранной новой жизни привык. И нашли Алешке такую невесту в Европе, одну из трех девок герцога Брауншвейг-Вольфенбюттельского – Шарлотту. Шарлота-то была середняя, ну лицо оспой немного бито, и не в теле, зато старшая ее сестра – за королем Испанским была, который в скором времени императором стал в Вене – Карлом VI.

А дома-то избяные мыши да мертвые мухи что подняли тогда шуму да писку: «На чужой-то девке Алешка женился – вон до чего дошло!» Осмелели мухи, стали того часа ждать, когда Петра не станет. Митрополит Степан Рязанский проповедь ни второй неделе поста на денья святого Алексея, человека божия, тогда говорил. Да чего наговорил! «Не удивляйтеся, что многомятежная наша Россия доселе в крепких бурях волнуется! – говорил он. – Не удивляйтеся, что доселе нет желанного мира: кто закон божий разоряет, от того мир далеко! О, угодник божий Алексее! Не забудь одноимянника твоего, хранителя заповедей и твоего доброго последователя. Ты оставил дом свой, и царевич тоже по чужим домам скитается. Ты удалился от родителей, и он тоже. Ты лишился и рабов, и слуг, и сродников – и он тоже. Боже наш! Защити крылами своими царевича, единую нашу надежду, как любимого птенца, сохрани его от всякого зла, пусть будет невредим. Дай же нам увидеть его вскоре, возрадоваться его присутствием». Вот как Степка-митрополит говорил в церкви, чему народ учил!

Каково! И тут бунт! В церкви бунт! Везде бунт!

И ни за что загубили тогда ту немецкую девку Шарлотту! Жены своей Алексей не любил, еще больше пить стал, все радости себе искал, забвенья, чтобы время скорее летело до того часу, как сядет он сам на государстве, по-своему все управит…

Шарлотта на восьмом месяце ходила, а Алешка ее бросил, из Санктпитербурха в Карлсбад уехал для лечения якобы чахотки. Инкогнито поехал. Он, Петр; ему и паспорт сам указал дать. А когда Шарлотте пришлось второй раз родить, Алексей уже с дворовой девкой свалялся, с Афросиньей, что Вяземский нарошно подсунул… Он, Петр, царство строил, а Алексей царством гулял. Все шло вразор! Что делать?.. Что делать?

И чует Петр, как в неподвижности снежной московской ночи шуршит мышья беготня вокруг, шепоты да заговоры. И когда они крамолы-то куют? Теперь, когда кругом победы русские, когда он с войсками Карла Шведского, словно зайца, гонять стал по Европе.

«Ах, Алешка! Алешка!»

Глава 2. Сны Авдотьи-царицы

Тихо в древнем суздальском Покровском монастыре. Лежат снега кругом – ну, перина! Живет там в келье, в тишине, старица[33]33
  Монахиня.


[Закрыть] Елена, постриженная супруга Петра Первого – Авдотья Лопухина, мать царевича Алексея. Та монахиня не худо живет, иноческой одежды не носит, ходит в мирском платье, в душегрее золотной, в повойнике. На руке перстень с лазоревым камнем, на камне резан цветок да корона. В церковь та Елена ходит не просто, а за красными сукнами, как царица, – слуги кругом сукна несут на шестах, чтобы её не видно было…

В келье натоплено, и сидит у старицы Елены друг ее милый, Степан Богданович Глебов, маеор. Часто он сюда жалует в тишине монастырской с Еленой-монахиней целуются да милуются да разное, болтают:

– Слышно – едет назад на Москву Алешенька, благодетель наш! Из чужих земель едет! Еде-ет! И то пора! Пора!

Письмишки от сына к царице редки, да и много ли в письмишках тех скажешь? Опасно! А сны-то, сны-то так и одолевают. О, сны правду говорят! Неспроста видит Авдотья во сне, что государь ее обратно в Москву позвал, а Катьку-царицу прогнал. Снова сядет Авдотья на царство! Вот как! И другие ведь тоже видят. Епископ Досифей не только сон, а ночное видение имел от двух икон, он их потом приволок к царице в келью. И видение то говорило, что быть непременно Авдотье на царстве, при сыне, так Авдотья чуть не задушилась, поклоны перед всеми иконами кладучи. И спрашивала только царица потом Досифея-владыку:

– А через сколько-де времени сие исполнится? В чем задержка?

Ответ ей был таков:

– А по грехам отца твоего Федора Лопухина – задержка! Он в аду горит!

Царица тогда жертвы немалые сделала на помин души отца, а пророчество все не сбывается. Приходит Досифей, царица спрашивает:

– Ну, скоро ли гласы-то сбываться будут?

– А должно, скоро, – отвечает, – видел я в сонном видении батюшку твоего Федора, уж по пояс из ада выпущен! А как будет выпущен совсем, по пятки, так все и сбудется несумненно!

– Будет, будет великая радость! – говорит Авдотья Степану – милому. – Скоро! А кто теперь мне супротивные слова говорит, так ему мой сын вдосталь заплатит! Заплатит! Погоди ужо! Ужо-о!

Глава 3. Пропал царевич!

Чем крепче становилось русское дело в Европе, тем больше чудил царевич. Не учился, все бросил. В нем немецкого обычая и следу не осталось, только с попами сидит да с темными персонами пьянствует. Про свою жену, Шарлотту-принцессу, уже говорил так:

– Эту чертовку Гаврило Иванович Головкин мне на шею навязал! И ему, и сыну его Ивану за то быть на колу от меня в свое время…

Или напьется Алексей и орет:

– Что мне великие вельможи! Плюю на них! По мне – здоров был бы черный народ! Будет время без батюшки, шепну своим архиереям, архиерей попам скажут, попы по приходам – народу. Все мое будет!

Когда Шарлотту от чахотки злой похоронили, вернулась вся компания из Петропавловского собору после погребения на шлюпе прямо по Неве – во дворец, к царевичу. Скорбен был Алексей, а скорбная душа к пониманию расположена. И сказал тогда ему Петр прямо:

– Наши неприятели шведы, которых мы раньше трепетали, теперь нас трепещут. И все это сделано моими бедными трудами да трудами истинных сынов российских. А я на наследство мое с тревогой гляжу: кому же все мое дело оставлю? Радость моя о российских победах велика, да и горесть моя не меньше; ведь наследство мое достанется тебе, а ты к этому делу не годен. Ты – как попович! И не природа виновна, что ты таков, а ты сам! Бог тебя разума не лишил, и телом ты не слаб… Всего страшнее, что о военном деле ты слушать не хочешь, а через него мы из тьмы к свету вышли, и нас теперь за то везде уважают. Не воевать я люблю, нет! Такова необходимость! Греки в Царьграде в свое время войну бросили и от этого миролюбия погибли. Оружие держать надобно! Или же должны мы неприятелю свои земли уступать, а тот неприятель народ наш будет тиранить? Или ты думаешь, что твои попы да большие бороды, которые ты так любишь, тебе помогут? Или ты думаешь, что твои генералы без тебя управятся, а ты, как птенец молодой, будешь им в рот глядеть? Ты говоришь, что ты трудов нести не можешь? Не труды мне твои надобны, а охота! Как же ты, скажи, государством управишь, ежеле об отечестве своем не радеешь? Ты талант свой в землю закопал! Нрав у тебя злой, упрямый. Сколько я тебе ни говорил, сколько тебя ни бивал – ничего не помогло, все зря, все даром! Помогаешь ли ты мне в трудах моих? Нет! Николи! Все знают – ты труды мои ненавидишь. И потому тебе больше ни мясом ни рыбой оставаться нельзя – выбирай… Или нрав свой так переделай, что станешь моим наследником, либо иди в монахи! И мне ответ дай прямо! А не решишь – поступлю с тобой, как со злодеем!

Потом все сели за столы, Шарлотту поминать стали, и еще злее пил царевич на тех поминках. На Неве буря, ветер в окна бьет, аж свечи в шандалах сквозь щели задувает, а он на Меньшикова как зверь смотрит, скатерть ножом порет, а у самого да глазах слезы!

Пришло потом письмо Алексея отцу. Ответ там был… Где же это оно?

Царь тяжело поднялся из кресла – года! Вынул из баула с тайными делами бумаги, перебрал, нашел. Надел очки – писано полууставом московским, беглым:

«Милостивый государь-батюшка!

В ответ на слова ваши за болезнью моей много писать не могу. Желаю монашеского чину, и прошу о сем вашего милостивого позволения.

Раб ваш непотребный сын Алексей».

Вот оно, письмо! Написано чисто, а подпись «Алексей» размахнулась и наверх так и бросилась. Подписал – ровно плюнул.

Петр в ту пору лежал до самого Рождества больной, из комнаты не выходил. «Вот, – думал, – умру! Алешка-то в монахи, а кто же царством-то будет править? Кому отечество доверю? Худо! А не уйдет Алешка в монастырь, так ведь еще хуже! Хуже!»

Петр тогда, как выздоровел, в Данию уезжал воевать с Карлом и пошел к сыну – проститься. Алешка тогда в постели тоже лежал. Болен ли был или нет – кто ж его знает!.. Руку отцову схватил, целует:

– Государь батюшко!..

– Ну это мы слыхивали! А ты скажи, какой ответ даешь? – говорил Петр.

– В монахи, – говорит, – хочу, в монахи! Богом клянусь!

– Алешка! Подумай немного – нелегко молодому человеку в монахи идти. Одумайся! Иди лучше за мной, моей иди дорогой. Прямой! Не в чернецы! Я подожду ответа еще с полгода…

И уехал Петр в Копенгаген, опять Карла XII по Северному морю гонял, а все Алексей из головы у него не выходит. С курьером Сафоновым послал сыну царь собственноручное письмо…

Царь привстал, закурил от свечи. Сел.

Писано-то было ясно: «Возьми же резолюцию – либо то, либо это. Дай ответ! И буде возьмешь первое, пойдешь со мной – приезжай сюда. Поспеешь к военным действиям. А возьмешь второе, в монахи, – так отпиши, в какой монастырь и когда пойдешь, чтобы у меня на душе было спокойно. И исполни сие беспременно, ибо ты время свое проводишь в обычном безделье».

Велено было тогда за царевичем присмотреть Меньшикову. Меньшиков вскорости прислал в Данию письмо, что царевич-де говорит, что скоро выезжает к государю, в поход, только вот надобно с сестрицами проститься.

И впрямь, выехал царевич в Копенгаген из Питера 22 сентября 1716 года. Тихо поехал, почтой.

И пропал…

Пропал царевич без следа…

Курьер Сафонов встретился царю в Шлезвиге уже в октябре, доложил, что царевич едет след. А прошло еще два месяца – а от царевича ни слуху ни духу… Сколько шепоту! Сколько мятежных слов!

Пропал царевич!

Глава 4. Почт-карета в Курляндии

В октябре в Курляндии какая погода? Известно! Дождь! Слякоть балтийская. Деревья голы, с них последний желтый лист летит в лужи. Шестериком скачет почтовая карета от Риги на Либаву-город. Мокрые вороны с деревьев кричат, зайцы то и дело дорогу перескакивают. В карете едет Алексей Петрович с Афросиньей да с братом ее Иваном Федоровым. Яков Носов рядом с немцем-кучером на козлах сидит да два Петра – Судаков да Меер – сзади на сиденье трясутся. С Риги пива набрали, водок:

– П-е-есни!

Трубит выпивший тоже поштильон, и видать – навстречу такая же карета катит. На козлах русский молодец. – Эй, кто едет? – орет Яков с козел, и сквозь ветер, дождь, рокот, колес долетает слабо: – Царевна Марья Алексеевна!

Кричит Яков в карету, вниз, по стеклу колотит:

– Царевна наша едет. Царевна Марья! И кучеру:

– Сто-ой, держи лошадей-то, немецкий дьявол! Сто-ой! Дождь льет, лист крутится желтый, обе кареты стоят под дождем, задами схлестнулись, кони головами трясут, зубом ноги чешут… Длинный, худой, в белых чулках, в башмаках с пряжками, перепрыгивает царевич под плащом через лужи, без парика, в треугольной шляпе бежит к теткиной карете. Та хоть и в Карлсбаде воды пила, ноги лечила, а раздобрела – квашня квашней среди узелков да баулов. Девку да шутиху из кареты выгнала, заскочил царевич в карету, тетку любимую целует.

– Куда едешь? – царевна спрашивает.

– К батюшке, служить еду! – отвечает царевич. И на тетку зорко смотрит.

– Хорошо, – говорит царевна, хитро прищуривая глазок маленький, алексеевский, мужичий. – Так! Надобно отцу-то угождать. То и богу приятно. А то на-ко, что выдумал, слышу – в монахи… Какой из тебя, бабника, монах? Да и что и толку в монастыре-то?

– Да вот, не знаю, угожу ли батюшке? – говорит царевич и руками бы развел, да негде – тесно в карете. – Такая стать, убежал бы, да куда убежишь?

– Тебе от отца уйти некуда! – поджала губы царевна Марья. – Тебя отец везде сыщет. Ты вот бы матери писал почаще.

– Опасно! – ответил царевич и вытер слезу.

– А што? – возразила царевна. – Хоть бы и пострадать за матку, ведь ма-ать! Не чужая. – Да жива ли она?

– Жива, жива! Ты слушай – было ей видение! – сказала тетка, и шепот ее слился с шепотом дождя. – Все, все говорят: Питербурх-то не устоит, быть ему пусту! И отец твой тогда мать к себе возьмет, после как питербурхское-то смятенье кончится. Верно говорю, так и будет. Ну, а когда ты отца-то пересидишь, чай, мать уважишь? К себе во дворец возьмешь! И об этом видения ей были. Верно говорю, а это значит: надо тебе отца пережидать!..

Радостный вернулся царевич в карету. Шутит, смеется – тетка ведь Марья-то, царевна любимая, что говорила? А? Афросинья в сиреневом шушуне с бедой выпушкой, рыжая, большая, царевича голубит, вино наливает. И со стаканом в руке говорит царевич, выкатив яростно большие глаза, – ах, кружат ему голову вино да тетка:

– Буду я государем, буду я жить на Москве зимой, в Ярославле летом. Питербурху быть пусту! И кораблей держать не буду, а войско только разве для обороны. Не буду и войн ни с кем вести. Умрет батюшка – вот будет хорошо! А Меньшикова – к черту…

Дождь стучит по стеклам. Топот копыт по чужой дороге вразброд. Ванькины смехотворные, льстивые речи. Афросиньюшка! Эх, хорошо! Только вот батюшку как бы избыть…

Глава 5. Розыск

И пришлось Петру, владыке всероссийскому, которого уже в своих кругах императором именовали, сыскивать… И кого же? Сына! Наследника престола! Надежду! Оле мне! – думал Петр. О-хо-хох! Разыскивать по всей Европе!

Была Петром послана мемория русскому генералу Вейдле, что стоял с корпусом своим в Мекленбургии, проведывал бы он, Вейдле, под рукой о государе-царевиче, рассылал бы тайно офицеров-исцов. И генерал Вейдле трех офицеров своих, с пачпортами как бы для скупки лошадей, отправил в немецкую армию.

Из Амстердама вызвал Петр к себе своего резидента в Вене Абрама Веселовского, поведал ему свое горе. Шел уже декабрь, и, возвращаясь из Амстердама, Веселовский ехал в Вену через Франкфурт-на-Одере. И тут-то у воротного писца, что проезжих записывал, услыхал, что в октябре, 29-го дня, проезжал здесь русский полковник Кохановский, при нем жена, да поручик Кременецкий, да служитель. Стояли они в гостинице «Под Черным Орлом». Полковник сам высок, жена тоже большая. Обедали, пили много. Через два часа на почтовой телеге подскакало к ним еще двое служителей. Уехали все по дороге на Бреславль.

– Царевич Алексей это! Он! Он! Шаг за шагом проследил потом хитрый Веселовский путь царевича через Бреславль на Вену. И в Вене уже Веселовский разузнал, что и тут был тот полковник, стоял в гостинице «Под Золотым Гусем», что здесь жене было куплено платье мужское кофейного цвета, и нарядилась та дама пажем. А расспрашивал полковник, как проехать до Рима и дорого ли обойдется проезд в ландкучерской карете…

Веселовский сам побывал в «Золотом Гусе» и от одного слуги там услышал, что слуге тому офицер показался похожим на сына московского царя, которого тот видывал и раньше в Вене. А таможенник, досматривающий багаж полковника, сказывал, что такая шуба соболья разве у московского царя быть может.

Получив в Амстердаме донесение от Веселовского, Петр стал мрачен:

– Вот негодник, что делает! Какое время выбрал! Русский флот по Балтийскому морю плавает, Ригу взяли, Ревель взяли, взяли Финляндию. Из Дании на само Карлово логово, на саму Швецию наступаем… А в нем, в Алешке моем, семя Ивана Михайловича Милославского из земли лезет! Мало крови, мало ему крамолы. И сию крамолу следует разведать и лечить беспощадно!

В Амстердаме крепкие морозы стоят, каналы замерзли, ребята голландские краснощекие по каналам в школу на коньках бегают… Голландские печки натоплены тепло, и в низенькой горнице, где с поставцов смотрят начищенные медные да фаянсовые посуды, царь Петр собственноручно пишет Карлу императору в Вену письмо:

«Пресветлейший, державнейший цесарь! В дружелюбно братской конференции объявить должен об некоей сердечной печали. Сын наш Алексей всегда к высшему неудовольствию нашему являлся, так как он с покойной супругой своей, в вашем ближайшем свойстве состоявшей, непорядочно жил. А теперь, от нас получив приказание к нам ехать, взяв несколько молодых людей, с пути, ему указанного, съехал, и мы по сие время изведать не можем, где он обретается. И дали мы резиденту нашему, при вашем дворе пребывающему, Абраму Веселовскому, приказ – оного нашего сына сыскивать и к нам привезти. Того ради просим мы, ваше величество, если оный сын наш в ваших местах обретается тайно или явно, повелеть его с сим нашим резидентом к нам прислать, придав для безопасности несколько наших офицеров, дабы мы его отечески исправить могли, чем обяжете нас к вечным услугам и приязни.

Ваш брат Петр».

Глава 6. В Вене

Было 10 ноября 1716 году.

Вице-канцлер Германской империи, граф Шёнборн отпустил последнего докладчика из своего кабинета запоздно – пробило уже десять. Чиновник ловко откланялся, собрал бумаги, задом, не показывая спины, отпятился к выходу и бережно притворил за собой белую с золотыми украшениями дверь за бронзовую ручку в виде орлиной лапы, державшей синий шар. Он важно двинулся было вниз по мраморной, кенкетами освещенной лестнице, а навстречу ему подымался неизвестный, странно одетый человек, преувеличенно громко изъясняющийся на ломаном французско-немецком диалекте. Неизвестный был крепко пьян, его окружали лакеи.

Чиновник остановился, учтиво осведомился – что неизвестному нужно? Тот дерзко ответил, что прислан к графу Шёнборну по самонужнейшему делу. Настойчивость, которую являл неизвестный, была такова, что пришлось доложить графу, бывшему уже в шлафроке. Граф Шёборн согласился принять неизвестного завтра, в семь утра, так как он чувствовал, себя в данный момент очень утомленным, Но никакие реприманды не действовали на неизвестного. Он заявил, что в случае отказа здесь в свидании он отправится во дворец, к императору.

Гран Шёнборн наконец согласился принять незнакомца, который громко стуча сапогами по штучному полу, прошел в его кабинет. – Что вам угодно? – спросил граф Шёнборн.

– Его высочество царевич Алексей, наследник Великия и Малыя и Белые Русии желает видеться с вашим сиятельством, и немедля!

Граф Шёнборн раскрыл удивленно глаза, полез за эмалевой табакеркой, понюхал табачку, чтобы успокоиться. Затем осведомился.

– Но в таком случае, если все это удивительная правда, где же он?

Неизвестный ответил: – А вот тут перед домом вашего сиятельства! – и отчаянным жестом ткнул в окно. – На площади! Вот он!

При всей своей дипломатической выдержке граф Шёнборн ахнул, вскочил, подхватил полы халата, рысцой перебежал кабинет и, осторожно приподняв гардину, выглянул в окно. На углу, под тусклым фонарем, в мутном сиянии луны сквозь дождевые тучи маячила фигура в длинном плаще.

– Но каким же образом, очутился здесь царевич? – воскликнул граф Шёнборн. – Что такое? Почему он обращается ко мне?

– Царевич слышал, что чужестранцы, являющиеся ко двору его величества императора, должны сперва обращаться к вице-канцлеру! – ответил Яшка Носов – это был он. – Царевич прибыл только сегодня, оставил свой багаж в гостинице и просит ваше сиятельство принять его немедля.

– Но в таком случае доложите, что я сам сейчас же буду у его высочества в гостинице…

– Нет, его высочество сам придет! – ответил Носов. – Я за ним сбегаю!

И прежде чем граф Шёнборн успел сбросить свой шлафрок с турецкими разводами и натянуть кафтан со звездой, дверь его кабинета распахнулась, и, ступая косо, правым плечом вперед, стремительно и растерянно, почти бегом вошел высокий, бледный молодой человек в мокром мятом плаще.

– Ваше сиятельство! – крикнул он по-немецки. – Прошу дать мне возможность поговорить с вами наедине. Я нахожусь в трагическом положении. Пусть сюда никто не входит!

Он задыхался.

Получив заверения, что никто не войдет, прибывший бегал по кабинету, озирался с ужасом и говорил, ломая руки:

– Я прибыл сюда инкогнито, чтобы просить у императора-цесаря, у моего шурина, покровительства, спасения моей жизни.

– Но что угрожает вашему высочеству?

– Меня хотят погубить, моих детей лишить наследства! Только мой шурин, император, может один спасти меня, обеспечить права моих детей на престол…. Отец мой преследует меня! Да, я слабый человек. Да, я пью! Я и сейчас пьян! Но так уж воспитал меня князь Меньшиков. Это он нарочно споил меня. Мое здоровье умышленно расстроили пьянством.

Царевич остановился и стал оглядывать себя в зеркало.

– Пусть я негоден для власти, – продолжал он. – Пусть даже я негоден для правления. Согласен! Но ведь я вполне годен, чтобы царствовать! На это у меня ума хватит! Я докажу, что царствовать я могу. А отец меня гонит в монастырь! Не хочу! Не хочу! Ведите меня к императору! Вне себя он упал на стул, колотил каблуками по паркету.

– Успокойтесь же, ваше высочество! – говорил граф Шёнборн, бегая вокруг. – Выпейте воды!

– Не надо воды! – крикнул царевич. – Дайте пива! Пива на случай не оказалось, и царевич согласился на мозельвейн. Хлебнув вина и затем все время потягивая его, Алексей говорил жарко, безостановочно. Он утверждал, что против отца он ничего преступного не делал, что ему известно, что он пользуется любовью народа, что народ не простит никогда его отцу тиранства и кровопийства. По его словам, народ ненавидит Петра за нарушение старых обычаев, за новую недостойную царицу, за то, что Петр мать царевича – царицу Авдотью – заточил в монастырь из-за его любимцев. Любимчики эти и погубят Петра, ах, погубят интригами. Недаром они добиваются, чтобы Петр принял титул «императора».

– Как можно! Такой титул надлежит ведь иметь одному только Карлу-цесарю, императору Германии, как законному наследнику Римской империи.

Все эти рассказы и жалобы Алексей пересыпал требованиями видеть шурина-цесаря и запивал их вином. Граф Шёнборн, пустив в ход всю придворную обходительность, посоветовал его высочеству не добиваться свидания с императором немедленно, чтобы не нарушить своего, столь ему важного инкогнито, а лучше всего – лечь и отдохнуть.

Высокого гостя отвели наконец в приготовленный для него наскоро покой, и лакеи долго бились, стаскивая с него тесные ботфорты. Во время этой операции Алексей Петрович заснул, лежа на спине поперек кровати.

Во сне он захрапел, его лицо стало робким, незначительным, с него сошла хмельная истерия. И над русским наследником престола стоял австрийский длиннолицый дипломат в синем, шитом золотом кафтане, в белом жабо, рассматривал его в двойной лорнет.

– Боже мой! – произнес тихо граф Шёнборн. – О, насколько было бы лучше, если бы это был сам Петр! Какая ужасная страна! Какие ужасные нравы!