Текст книги "Пархоменко (Роман)"

Автор книги: Всеволод Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 42 страниц)

Народ кричал:

– Убивают!

Крутолобый парень притащил засов от ворот и через стражников, махавших плетьми, старался сшибить пристава.

На площади показались всадники. Это скакал Александр со своей боевой дружиной.

– Тихо! – крикнул он и выстрелил в воздух.

Стражники повернули коней и помчались в экономию.

Впереди несся пристав. Возле крыльца, у истоптанного лошадьми велосипеда, остались револьвер пристава и его шашка.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

На площадь вынесли стол. Его поставили так, чтоб голоса ораторов слышны были в экономии. «Некого нам бояться!» – говорил народ. Иван и Александр взлезли на стол. Народ пошатнулся и охнул. Братья были залиты кровью. От ударов плетьми на Иване уцелели только обшлага рубашки да ворот, белая майская фуражка его была вся в крови.

– Искровавили человека, подлые!..

– Бей помещико-ов!.. – вопил крутолобый парень.

Народ бушевал. Иван, как всегда, спокойно:

– Куда враги ускакали? В экономию? Ну, это крепость небольшая: взять ее нетрудно. Давайте поговорим пока о наших требованиях.

Начался митинг. Крестьяне пространно говорили о своих нуждах и бедах, о земле, о помещиках. Крутолобый парень выступал три раза и все не мог наговориться. К обеду начали говорить старики, и, когда высказалось несколько человек, Александр предложил избрать делегацию для переговоров с помещиком.

– Если помещик не пойдет на уступки, – сказал Александр, – снимем рабочих с экономии и откажемся работать. У него хлеб посохнет в полях да триста скаковых лошадей и три тысячи голов рогатого скота некормленными останутся. Пускай поймет, что такое забастовка.

В воротах экономии показалась делегация крестьян. Братья Пархоменко шли по бокам.

Помещики стояли на веранде. Веранда была увита виноградом, широкие листья его, казалось, прилипли к стеклам. Цветы на клумбе были потоптаны полицейскими конями: стражники стояли по обеим сторонам веранды, прямо на газоне. Пристав Творожников сидел за столом, у него разболелась голова. Рядом с ним рассуждал Эрнст Штрауб. Из всех присутствующих он, как ему казалось, только один сохранил должное достоинство; он плотно позавтракал, побрился и переменил воротничок и галстук. И поэтому он считал, что более чем когда-либо имеет право учить всех. Он говорил громко, указывая на высокого и широко шагавшего Александра Пархоменко:

– Нужно выдергивать те растения, которые причиняют наибольший вред важному для нас виду злаков. Собственно вот кого нужно пристрелить.

– Как же его пристрелить, батенька, когда их несметная толпа? – с тоской сказал пристав Творожников. – И что это у вас за дом, где нет порошков от головной боли?

– Даже если у волков убить предводителя, они разбегаются, – говорил Эрнст, приятно и неторопливо округляя слова.

Ильенко-отец, с раздвоенной бородой и вытянутыми вперед губами, в белой широкой рубахе, весь багровый, быстро переступал с ноги на ногу, словно танцуя, тряс револьверами и кричал стоявшей неподвижно делегации:

– Уберите Пархоменко! Он не крестьянин! Я с ним разговаривать не буду!

Младший Пархоменко сказал:

– Мы к вам не на дуэль пришли. Мы пришли предложить переговоры.

От его спокойного и ровного голоса Ильенко опустил револьверы и сказал:

– Я ведь это про твоего брата Ивана Яковлевича. Я тебя признаю крестьянином.

– Сегодня я крестьянин, а брат рабочий, завтра я рабочий, а он крестьянин. Правда у нас одна. Вы нашу правду признавайте. А раз не признаете, мы уходим.

Делегация повернула обратно.

Ушли и кучера гостей, которые обычно жили долго и оттого прозывались «курортниками». Шел слух, что Макаровские мужики разослали по окрестным селениям пакеты с призывом собраться на «всеобщий митинг» о разделе земли и о том, что помещики, вроде Ильенко, избивают крестьян и их делегатов.

Помещики обсуждали уход прислуги. Пристав Творожников прислушивался к их словам: «Эх, трусы!» Впрочем, нельзя сказать, чтоб он и сам чувствовал себя уверенно.

– Война!.. – сказал кто-то басом в глубине террасы.

– Вздор, – сказали в один голос Куница и Пробка.

– Нет, не вздор, – сказал Дорошенко. – Уланов придется вызвать.

А пристав Творожников все ходил и ходил по террасе и так трещал подошвами, что не только у него, но и у остальных разболелась голова. Ночью он послал одного стражника в город, а другого через Донец в казачью станицу Митякинскую. Стражник, мечтая о медали, добился согласия у казаков и избрал двадцать пять человек с охотничьими ружьями. Но казаки собирались не спеша. Стражнику не терпелось сообщить о своей удаче, и он решил вернуться один. Возле экономии его изловил крестьянский патруль.

Стражника вели через селение. Все улицы были запружены дрогами, телегами, бричками и верховыми. В степи было слышно тарахтение приближающихся телег. «Куда они вместятся?» – смятенно думает стражник, и он забывает, что может получить медаль, и думает, что может получить смерть. Он вспоминает, что за вторую половину июля еще не было жалованья, что жена молода… И ему стало страшно смотреть на высокого худощавого парня в черной рубахе, который стоит, опершись на ружье, возле костра. «Никак, сам Александр Пархоменко? Атаман?!»

Двор громаден, темен, возле сараев жуют кони и кто-то тихонько звенит металлом.

Александр Пархоменко поднимает голову, и в глазах его отражается зловещий блеск костра.

– Фамилия?

– Григорий Ильич Кошин, – отвечает поспешно стражник.

– Говори правду.

– Так точно.

– Зачем ездил в Митякинскую?

– Господин пристав и господин предводитель поручили вызвать казаков. – Стражник вытягивает руки по швам и, стараясь не моргнуть, смотрит на атамана. К атаману подошел с вожжами в руках крутолобый парень и что-то шепчет на ухо. «Повесят», – думает стражник и бормочет торопливо: – А казаки, что ж, казаки рады сечь бедный люд…

– А ты не рад? – спрашивает атаман.

– Я-то? Господи! Я-то?

Пархоменко указывает на приземистого усатого агитатора, что со стариком проходит мимо костра.

– А его ты не сек?

– Я-то? Ваше благородие…

– Сколько казаков придет из-за Донца? Какое вооружение?

– Двадцать пять. Вооружение – дробовики.

– А из города кого ждете?

– Про город мне неизвестно. Отправлен один верховой, а кого приведет, не знаю.

– Ой, врешь!

Стражник падает на колени и крестится мелкими крестами, оставляя на груди следы мокрых пальцев.

– Ваше благородие, господин атаман, не вешайте! Говорю, как перед богом, не вешайте!

Он усердно стучит лбом в землю. Лицо у него покрывается пылью, глаза закрыты, изо рта бежит слюна.

– Вояка! – говорит Пархоменко. – Посадите его, хлопцы, в холодную. А ты, Рыбалка, ты, Шкворень, ты, Зубров, садись на коней да за мной к обрыву.

– Бонбу бы! – мечтательно сказал Рыбалка.

– И без бонбы хорош. Сам ты будто бонба, – рассмеялся Пархоменко.

Возле ворот он увидал брата. Иван стоял, прислонившись к забору, курил и отвечал на вопросы непрерывно подходивших крестьян. Была глубокая и тихая ночь, спичка горела в пальцах, почти не колеблясь. Брички все шли и шли на площадь. Сколько сел, сколько народу…

– А что в городе? Как Кронштадт и Свеаборг? – спросил Александр, хотя отлично знал, что из города посланцев нет.

– Надо полагать, держатся, – ответил Иван. – А ты куда?

– Да тут, разоружить кое-кого, – уклончиво ответил Александр.

– Ну, разоружай.

– Желаю, – сказал Александр, трогая коня.

– Желаю, – ответил Иван, и всем было понятно, чего желают братья друг другу, и крестьяне сказали в один голос:

– Желаем!

Четыре казачьи лодки неслышно переплыли Донец и приближались к песчаному обрыву. Здесь на песок можно вытащить лодки почти без шума и плеска, подняться по тропке, проползти небольшой луг и войти в сад помещика. Седой плечистый урядник с «Георгием», раненный в японскую войну, вел лодки. За помощь предводителю дворянства он выторговал племенного жеребца и ждал еще каких-нибудь наград. Макаровоярских «хохлов» он ненавидел. Играя бровями, он говаривал: «Варвары и конокрады» – и сейчас очень жалел, что ружья заряжены дробью.

– Картечью бы их, – сказал он, вздыхая и выпрыгивая первым на ласково хрустящий песок. – Весла-то суши, крещеные.

– Суши весла! – раздался вдруг с обрыва громкий и властный голос. – С чем пожаловали, станичники?

– А ты кто такой? – спросил урядник, кладя руку на эфес шашки.

– А я начальник боевой дружины, – сказал Пархоменко. – Видишь.

Было темно. На обрыве не то сидели, не то лежали люди. Звякнуло какое-то оружие и вроде как бы блеснули дула винтовок, и тут казаки подумали, что стоят они на голом песке у голой реки, по которой и вплавь пуститься нельзя, потому что речное сияние как ни слабо, а укажет твою голову. Бей на выбор. Сжалось урядничье сердце. Сжались и сердца казаков.

Начальник боевой дружины понял, должно быть, это, потому что бесстрашно спрыгнул с обрыва и подошел вплотную к казакам.

– Сдавай ружья, патроны, сумки, – сказал он скороговоркой. – Клади на песок.

Казаки положили на песок сначала сумки, затем патроны.

– Хорошие ружья, – сказал урядник.

– Головы еще дороже, – сказал начальник.

– Так, – сказал урядник, вздыхая и кладя первым свое ружье на песок. – Других распоряжений не будет?

– Будет, – сказал начальник. – Если еще вмешаетесь, станичники, красного петуха пустим. Хаты у вас деревянные, лето жаркое, а пожар станицу любит.

Урядник снял фуражку и бросил ее на песок:

– Дьявол попутал, господин начальник! Даем клятву. Не только сами не пойдем – и других не пустим.

Казаки все кинули фуражки на песок:

– Даем клятву, господин начальник!

– Ладно. Садись по лодкам!

Уже с середины реки урядник крикнул:

– А ружья-то когда-нибудь вернете, господин начальник?

Пархоменко рассмеялся:

– Когда-нибудь вернем.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Пора страдная, горячая. Пшеница в поле сухо звенит спелыми колосьями. Между рядов ее тянутся к Макарову Яру брички и дроги, хотя все селение уже занято вплоть до ветряков съехавшимся народом. Приехали крестьяне помещиков и Воробьева, и Дорошенко, и Подстаканникова, и двух друзей – Куницы и Пробки, и Гусарова, и множества других. Они едут среди рядов пшеницы с ее желто-галунным блеском и с хохотом глядят, как помещичья скотина идет в стойла без пастуха.

На площади продолжается митинг. Площадь охраняют крестьяне, вооруженные вилами и ружьями, отнятыми у стражников и казаков. Посреди, на площади, как раз против ворот экономии, стоит стол, а рядом с ним другой, поменьше. На этом столе лежат трофеи – двадцать пять казачьих фуражек.

Крестьяне опять рассказывают об избиениях: кто-то из приехавших плачет, кто-то радуется, что приехал, а какая-то старуха требует, чтобы отперли церковь и разрешили подать «грамотку» о здоровье Ивана и Александра – «крестьянских защитников». Поскрипывают брички, битком набитые народом, распространяя запах отличной колесной мази и прекрасно откормленных помещичьим сеном коней. Женщины одеты по-праздничному: на них свежие коленкоровые кофты, похожие на ковыль ленты; атласно-красные платки горят, червонные юбки шуршат, ярко начищенные ботинки отражают все, что можно отразить. Женщины стоят, обняв друг друга за плечи. И когда Александр на рыжем коне, пробираясь через площадь, чтобы проверить караулы, говорит: «Извиняюсь, посторонитесь», и женщины, полуоткрыв алые рты, и мужчины, поглаживая усы и поправляя соломенные шляпы, – все говорят:

– Гарные люди приехали, гарные!

А крестьянин, что подвез Ивана после дождя, кричит на всю площадь:

– А то не я первый сказал, шо гарные люди к нам едут?

Голоса ораторов твердеют:

– Довольно мы работали помещику! Заберем скот по дворам. Все равно и скот и хлеба наши!

На стол поднимается Александр Пархоменко. Слушают его, затая дыхание.

– Учитель наш Ленин говорит, что истребление имущества является лишь результатом неорганизованности, неуменья взять себе и удержать за собой имущество врага, вместо того чтобы уничтожать это имущество, или результатом слабости, когда воюющий мстит врагу, не имея силы уничтожить, раздавить врага. Вот как говорит Ленин. А разве у нас нет сил? Разве мы не удержим имущество, если понадобится, если придет время?

– А може, оно пришло? – спрашивают из толпы. – Може, уже подул ветер?

– Ждем ветра, – говорит Александр и смотрит на край неба, как бы ища скачущего всадника с сообщением о том, что подул ветер и пора разбросать огонь из костра. – Подождем.

На веранде в экономии помещики прислушиваются к голосам на площади. В полураскрытые ворота можно разглядеть пеструю, необычайную, набитую до отказа народом площадь. Можно увидеть и крестьян с вилами и ружьями. Эрнст Штрауб уже ничего не советует, про себя он решил бесповоротно, что пойдет теперь «по военному делу». Сверху, со второго этажа, слышны всхлипывания барынь: им самим пришлось сегодня готовить завтрак и даже разжигать плиту. Особенно громко всхлипывает Ася – старшая дочь Ильенко, жена земского начальника Филатова. Она обижается на мужа: он же земский, он обязан усмирить бунт, а он ждет каких-то казаков, каких-то уланов из города.

Филатов, брюхатый и лысый, с опухшими лиловыми веками, сидит в форменной тужурке на стуле возле крыльца и тупо смотрит на клумбы. Цветы без поливки увяли, на дорожках следы коней. Ух, тяжело!

Ильенко держит в руках фуражку земского и, быстро семеня, кружит возле стула.

– Ваш долг, Иван Константинович, – говорит он басом, – пока слышен разумный голос Пархоменко, вступить в переговоры. Надо выгадать время.

– А если в городе то же самое?

– Тогда мы выгадаем не только время, но и нашу жизнь.

– Почему же вы ее вчера не выгадывали? – язвительно говорит земский, вздыхает, берет фуражку и нахлобучивает ее до ушей. Он делает несколько шагов по дорожке, затем останавливается. – Дай мне портфель. Может быть, с портфелем меня бить не будут. Да и денег туда положи.

Ася пухлыми руками осторожно выносит рыжий портфель с блестящим замком. Грудь ее быстро поднимается и опускается. Земский целует ее в лоб и думает про себя: «Не понимаю, как можно в такое время носить декольте». Вздыхая, сопя, он медленно идет. В воротах он оборачивается. Ася издали крестит его. Земский думает: «Убьют меня, а она все будет в том же декольте. Ух, тяжело!»

Увидев земского, Пархоменко делает знак руками, и толпа расступается. Она стоит молча, хмуро, тяжело дыша. Земский, чувствуя мурашки в икрах, задыхаясь, идет к столу. У него нет сил достать платок, и он вытирает лоб просто ладонью. Фуражка сдвинулась на затылок, лысину жжет солнце, он устал, и ему смертельно хочется поскорей закончить переговоры. Он тихо говорит:

– Сделаем перерыв, Александр Яковлевич, покупаемся, пообедаем, а там поговорим.

Пархоменко кричит со стола прямо в толпу:

– Слышите, мужики! Господин Филатов приглашает меня обедать и купаться. За тем я приехал по поручению партии? Обедать, купаться? Слышите?

И он, с огромной силой, на всю площадь, резко говорит:

– Все народные права за один барский обед хочет купить? Не купишь нас!

Площадь вопит:

– Привыкли подкупать!

– Не кнутом, так копейкой?..

– В холодную начальника! В холодную!

– В Донец его! Там на дне холодно!

Филатов поспешно лезет на стол. Руки у него короткие и никак не могут достать до другого края стола. Пархоменко берет его за борт тужурки – и вот начальник на столе. В желудке у начальника начинает холодеть, сердце щемит. «Ух, тяжело», – думает он и поспешно спрашивает:

– Какие будут требования, православные? – Раскрывает портфель, достает оттуда карандаш, бумагу. – Какие требования?

Площадь гудит. Ничего понять невозможно.

Пархоменко говорит:

– Мы требуем, чтобы избитым полицией платили по пять рублей в день. Работать они не могут. Так? Кто согласен, прошу поднять руки.

Площадь вся поднимает руки.

Филатов не в состоянии и подумать, что не может же в самом деле полиция избить всю площадь, он думает только, щупая портфель, хватит ли денег.

– Кто избит, выступите вперед.

Выходит человек пятнадцать, двадцать.

«Хватит», – радостно думает Филатов, легко спрыгивая со стола, и дает каждому по пять рублей.

– Теперь я могу уйти? – говорит он.

– Куда вам торопиться? – отвечает Пархоменко. – Прошу на стол.

Филатов опять на столе.

– Какие еще убытки? – спрашивает Александр. – Ну, вот еще стражники потоптали наш велосипед.

– Сколько стоит велосипед?

– Велосипед стоит сто двадцать рублей, – отвечает Иван.

Филатов раскрывает портфель.

– Я сейчас, сейчас, – бормочет он.

– Обожди, – говорит Иван. – Я приехал сюда не торговать велосипедом. Мы приехали сюда, рискуя не велосипедом, а жизнью. Нас могут повесить. Мы проводим это собрание по поручению партии, а партия хочет знать, как вы, помещики, будете дальше жить с народом. Вот что ты нам расскажи.

– Рассказывай! – вопит площадь. – Рассказывай!

– Ведь вы, – говорит Александр, – берете с десятины по пятнадцать рублей аренды. Это как же? Ведь человек родился на этой земле, чтобы ходить по ней, работать, жить. А где же он будет ходить, если по пятнадцати рублей аренды? Где он будет жить? Вот про все это и расскажи.

– Рассказывай! – кричит площадь. – Все рассказывай!

Сквозь народ пробирается Ася. Филатов говорит, что это, наверное, помещики шлют новые условия. Пропускают Асю к столу. Филатов наклоняется. Ася говорит ему тихо: вернулся стражник, тот, что ездил в город. Исправник обещал драгун. Кроме того, отряд стражников приближается к Макарову Яру.

Филатов поспешно пишет записку Творожникову: «Выручайте, меня убивают. Берите с ограды народ на прицел». Ася сует записку в декольте. Филатов становится рядом с Александром.

– Записочку написали? – обращается тот к Асе. – Разрешите прочитать.

– Да это так, к детям, – говорит Ася.

Пархоменко говорит площади:

– Вот, товарищи, барское упрямство. Только что меня подкупить хотели, а теперь пишут какие-то записки. Давайте записку, госпожа.

– Я ее изорвала.

– И никуда не прятали? – Пархоменко показывает пальцем на декольте.

– Что ж, вы женщину будете раздевать? – кричит Филатов.

– Зачем раздевать? Разве у нас старушек нет?

Пархоменко подзывает старушку в синем платке и велит мужчинам отвернуться. Сам он тоже отворачивается. Две молодайки берут Асю за руки. Старушка осторожно лезет в декольте.

Пархоменко громко читает записку.

– Какой же вы земский начальник, если приказываете брать народ на прицел, потому что народ с вами разговаривает?

– В Донец его! – кричит опять площадь.

– Вот как о вас думает народ, – говорит Пархоменко. – Мы вас арестуем.

Филатов срывает тужурку и кидает ее на стол, где лежат казачьи фуражки.

– Даю клятву, – говорит он, крестясь на церковь, – что больше земским начальником не буду.

Передают тужурку Асе.

– Она нам не нужна. Идите, барыня, с тужуркой, а мужа вашего мы все-таки арестуем, пусть он послушает, что о нем думают крестьяне.

Поздно ночью узкому кружку, ведущему забастовку, сообщили, что крестьян, возвращавшихся с митинга, возле речки, у моста, встретили стражники. Стражники, не смея ехать в Макаров Яр, решили ловить крестьян по дороге.

Но дело в том, что крестьяне не только возвращались с митинга, но и ехали на митинг, и стражники попали между двух обозов. Стражники начали отстреливаться, и тогда крестьяне взяли их в оглобли. Так убили урядника, а троих стражников, распухших и темных, как ошпаренные свиньи, привезли в Макаров Яр.

– Нехорошо сделали, – сказали в кружке, ведущем забастовку. – Но что сделано, не уничтожишь.

И велено было: избитых стражников сдать в больницу, а мертвого урядника отвезли в экономию.

Рано утром на площадь пришел сам Ильенко и с ним нотариус Стриж-Загорный.

– Чего хотите? – сказал Ильенко.

Александр Пархоменко спросил:

– За землю по банковской задолженности сколько уплачиваете?

– Два рубля.

– Подтверждаете? – спросил Пархоменко у нотариуса.

– Подтверждаю.

Крестьяне посоветовались, и самый старый сказал:

– Так вот, барин, будем платить тебе два с полтиной. Два рубля будешь ты вносить в банк, а полтинник останется тебе на прожитие.

Ильенко начал торговаться, и торговались до обеда. Сначала он запросил одиннадцать рублей. Мужики прибавляли по копейке. К обеду сошлись на двух рублях восьмидесяти трех копейках. Нотариус написал договор. Вторым пунктом стояло условие, что помещик не может повышать арендную плату, пока земля не перейдет к государству.

– Поставим лучше: вовеки веков, – сказал нотариус. – А то к государству… Утопия!

– Утопят, да не нас, – сказал самый старый. – Ты пиши, пиши, раз рука идет.

Волостной писарь приложил печать к договору. Подписались Ильенко, нотариус Стриж-Загорный, братья Пархоменко, волостной староста и трое крестьян.