Текст книги "Пархоменко (Роман)"

Автор книги: Всеволод Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 42 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Ординарец достал документы командира «Шляхты смерти». Пархоменко, не слезая с коня, просматривал их с недоумением. Барнацкий, опять-таки все из-за той же абсолютной уверенности в успехе, взял с собой письма Пилсудского, телеграммы из Варшавы, приказ об уничтожении дивизии Пархоменко, сообщение, что к нему едут его жандармы, служившие вместе с ним в Житомире…

«Вот он какой, Барнацкий», – думал Пархоменко, глядя на труп в синем, вокруг которого летали крупные мухи.

– Да, разные бывают встречи, – сказал он вслух. – Спросите у пленных, нет ли здесь еще агентов Штрауба и Ривелена?

Но никто из пленных не мог ничего сказать о Штраубе и Ривелене.

Пархоменко вернулся в свой штаб. Колоколов доложил, что операции дивизии, равно как и операции всей Конармии, развиваются успешно. Противник по всему фронту отступает к Львову. Пархоменко бросил на стол к начштаба документы, взятые у Барнацкого.

– Господи! Да они всех жандармов на фронт бросили! – радостно воскликнул Колоколов. – Ну, нам везет, Александр Яковлевич. В силу того, что жандармы на фронте, – политические в львовских тюрьмах, может быть, уцелеют. А затем – это же полный признак паники!

– А это – признак чего? – мрачно спросил Пархоменко, дрожащей рукой передавая Колоколову только что полученную шифровку.

Главное командование приняло решение о выводе Конармии с львовского направления и передаче ее в распоряжение командования западного фронта.

– А что Реввоенсовет юго-западного фронта?

Пархоменко передал Колоколову ответ на шифровку.

Реввоенсовет юго-западного фронта считал передачу Конармии и увод ее с Львовского направления возможным только в том случае, если будет установлена прочная оперативная связь со штабом западного фронта. Но штаб западного фронта находился в Минске. Какая же тут может быть прочная связь с ним? Поэтому командование юго-западного фронта предлагало главкому усилить Конармией крымский фронт, а пока, уничтожив противника сокрушительным ударом в короткий срок, форсировать Буг и захватить Львов.

– И правильно! – воскликнул Колоколов. – Нужно докончить успешно начатую операцию, а не ползти сквозь леса на западный фронт!

Так думал и Пархоменко, так думала и вся Конармия, начиная от рядового бойца и кончая командармом. Иначе она и не могла думать. Все вело к успеху, и успех войск должен был завершиться неминуемым захватом Львова.

Именно в этот день, когда явственно обозначилось падение Львова, когда белопольскому правительству и всей армии панов мог быть нанесен сокрушительный удар, – 10 августа 1920 года государственный секретарь США Бенбридж Кольби, отвечая на инспирированный им же запрос итальянского посла о политике США в отношении Советской России, в ноте своей Италии заявил, что США по-прежнему будут проводить в отношении Советской России политику вражды и бойкота. Это означало, в частности, что разгром белопольских войск под Львовом и даже занятие Львова – успехи временные и США постараются свести их к нулю, всячески помогая Пилсудскому, и что панские войска во Львове не должны унывать: им будет оказана немедленная всесторонняя помощь.

Эта нота государственного секретаря США была великолепно понята всеми реакционерами Европы, которые и вывели из нее соответствующие заключения. Белопольское правительство переслало правительству США глубокую благодарность «за неоценимую моральную поддержку», умалчивая деликатно о материальной. Французское правительство заверило, что оно полно решимости поддержать все «принципы, так ясно сформулированные Соединенными Штатами», – и действительно послало еще транспорты с оружием в Польшу. То же самое сделали и другие буржуазные правительства Европы.

На четвертый день после появления знаменитой ноты государственного секретаря Кольби, то есть 14 августа, Троцкий и Тухачевский прислали распоряжение о том, что с сего дня Конармия поступила в оперативное командование западного фронта. Для связи со штабом западного фронта в Киеве создался особый оперативный пункт. Но что сейчас, в эти великие и грозные часы, должна была делать Конармия, в распоряжении ничего не говорилось. Разоружая морально Конармию, главное командование этим молчанием хотело показать, что оно не придает операциям под Львовом никакого значения.

Конармию не так легко можно было сломить!

Конармия, продолжая бой, приближалась к Львову.

Началась местность, обильно изрытая канавами, с множеством волчьих ям, с таким обилием колючей проволоки, что, казалось, ее больше, чем травы. Приходилось в силу этого действовать почти исключительно в пешем строю.

И все же Конармия двигалась и двигалась.

Ночью в бинокль Пархоменко увидел мерцающие оранжевые огоньки. Львов? Не веря своим глазам, он передал бинокль Колоколову.

– Львов?

– Львов, – ответил Колоколов.

– Львов, – сказал Фома Бондарь.

И все трое вздохнули. Нужно было возвращаться в штаб и было страшно возвращаться в него. С минуты на минуту ждали нового распоряжения главного командования. Оно не замедлило.

Конармии, предполагали ее командиры, будет предложено идти на север, сплошными лесами и болотами, где коннице нельзя развернуться и где фактически она будет обречена на гибель.

Шестнадцатого августа была получена первая директива от Тухачевского, командующего западным фронтом. Конармии предлагалось идти на север.

Буденный и Ворошилов ответили:

«Армия в данный момент выйти из боя не может, так как линия реки Буг преодолена и наши части находятся на подступах к Львову, причем передние части находятся в пятнадцати километрах восточнее города и армии дана задача на 17 августа овладеть Львовом».

Киевский особый оперативный пункт связи, созданный Троцким, где сидел Быков, всячески мешал продвижению Конармии. Не скрывая радости, он передал главному командованию, что 17 августа Конармия не взяла Львов!.. Между тем наши войска приближались уже к окраинам Львова. Бойцы 14-й дивизии видели длинную вышку городской ратуши. Мосты и здания горели. Пленные сообщали, что город поспешно эвакуируется. В городе стоит шесть белопольских дивизий и собрано несколько полков из добровольцев, но состояние их духа таково, что они не сегодня-завтра разбегутся.

– Шесть дивизий! Привести в порядок бронепоезда, надеюсь их использовать против этих шести дивизий, – сказал Пархоменко, имея в виду захваченные возле Каменки два панских бронепоезда.

Конармия продвигалась вперед, несмотря на то, что ее обстреливали из тяжелых орудий, бросали бомбы с аэропланов и встречали минометами и пулеметами.

Командование западного фронта между тем, не обращая на это внимания, присылало резкие и оскорбительные телеграммы, стремясь, видимо, вызвать раздражение, обиду, а если возможно, то и полный отказ от повиновения, то есть бунт. Одна из последних телеграмм, например, говорила: «Впредь точно и беспрекословно исполнять отдаваемые нами приказы». И тотчас же после этой телеграммы Троцкий категорически потребовал ухода Конармии от Львова.

Ворошилов ответил: «Снятие Конармии с Львовского фронта в момент, когда армия подошла вплотную к городу, приковав к себе до семи дивизий противника, является крупнейшей ошибкой».

Троцкий именем верховного командования, обвиняя в неподчинении революционной дисциплине, приказал немедленно идти на север. Командование Конармии вынуждено было подчиниться.

Конармия повернула на север, на Замостье.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

К тому времени, когда Конармия вступила в леса, начались опять дожди, усиливающиеся с каждым днем. Дороги разбухли так, что те тяжелые дороги, по которым делали прорыв возле Самгородка, казались шуткой. Кроме дорог, мучили и плохие вести. Западные армии, то есть те самые, к которым Конармия шла на выручку, отступали, и выручить их теперь невозможно. Западным армиям уже пришлось оставить Брест-Литовск, тем самым позволив панам вести подкрепления с севера и бить Конармию в районах Замостья.

Тридцатого августа Пархоменко спросил у Фомы Бондаря:

– А ты, Фома Ильич, помнишь всех генералов, которых мы били под Львовом?

– Разбили мы там, помнится…

– Подожди. А чью последнюю группу мы били?.. Она еще сформировалась во Франции…

– А!..

– Генерала Галлера, – подсказал Колоколов.

– Разбили мы генерала Галлера… – начал было Бондарь.

– Били, да разбить нам не дали, – сказал Пархоменко со злостью. – А теперь этот Галлер занял Камаров-Тышевце, отрезав нам отход к югу. Опираясь на действия Галлера, командующий белопольской армией Сикорский издал приказ. Мы перехватили его. Он начинается так: «Частям, находящимся в моем распоряжении, в один час ночи 31 августа перейти в энергичное наступление, в результате которого может быть окончательное уничтожение армии Буденного»…

Он бросил шифровку и, заложив руки за спину, крупными шагами стал ходить по избе.

– Сколько у тебя боеприпасов, Саввич?

– На исходе, – ответил Ламычев.

– А сухарей?

– На исходе.

– А энергии?

Ламычев захохотал:

– Пока хватает, Александр Яковлевич. Терпим. Всем туго. Всей стране. А все-таки и терпим, и живем, и даже мечтаем. Мне вон ребята из армейской газеты сказывали, что радио из Москвы прислано. И пишут в том радио, что строится в Москве воздушный корабль. Ну, а раз корабль строится, значит не только что мечтаем, а и полететь на корабле хочем! – И он, подмигнув, тоненьким голоском запел: – «На берегу сидит девица…»

– Кабы не дожди, – сказал, глядя в тусклое, залитое водой окно, Колоколов, – мы бы и из этого приключения с честью выкарабкались.

Пархоменко засмеялся:

– А вы не в окно глядите, а на Ламычева. Корабль! Не могут они нас погубить. У нас – корабль, выплывем. Не по воздуху, так по воде!

Ламычев обиделся.

– Да я не с обидой, а с уважением к тебе сказал, – проговорил Пархоменко, протягивая Ламычеву табак. – Кури, да надо к частям.

Частям идти было все трудней и трудней.

Просеки и лесные дороги превратились в непроходимое болото. Над этими болотами, как только расходились тучи, вместе с волнами комаров появлялись белопольские самолеты. Они бросали бомбы и обстреливали из пулеметов. Чтобы прогонять самолеты, эскадроны придумали «решето». При звуке мотора бойцы строились в большое каре, и, когда самолет оказывался над этим каре, они открывали огонь. Самолет, опутанный сплошной сетью пуль, падал на землю. И вскоре шум мотора не пугал, как раньше, бойцов, а, наоборот, веселил их, вызывая азарт.

Однажды дивизия увидела крупные просветы между соснами.

Бойцы прибавили шагу.

Перед ними, поросшие мелким кустарником, сквозь которые видны были нескончаемые кочки, простирались непроходимые торфяные болота. Конармия зашла в тупик.

Пархоменко, стоя перед вонючей коричнево-зеленой топью, сказал Колоколову:

– Когда-то, при царском режиме, сидел я в тюрьме. Я и тогда интересовался военным делом. И сидел там тоже один офицер. Я и попроси его: «Учи». Он учил ничего, с толком, только очень дефиле любил. «Дефиле, дескать, это такое положение, когда ты в узком месте заперт и со всех сторон на тебя враг жмет». Я не верил. Не может существовать такого положения для настоящего солдата! И ни разу в него не попадал. А теперь, товарищ начштаба, я в дефиле?

– В дефиле, – ответил Колоколов. – И, можно даже сказать, в классическом.

– А корабль! – с хохотом сказал Пархоменко. – У нас же корабль есть в запасе! Корабль – вера он называется! Вера! Выйдем, Ламычев? Выплывем?

– Обязаны, – сказал Ламычев.

– Выйдем!

И вышли.

Так как армию нельзя было развернуть для боя, а дальнейшее углубление в леса грозило ей полной гибелью, командование приказало повернуть на восток.

– Выйдем!

Два дня, бешено рубясь, Конармия просекала себе дорогу среди белополяков. Генерала Галлера опять побили и вышли к Ровно.

Здесь выяснилось, что соседние 12-я и 14-я армии, под разлагающим действием различных контрреволюционных сил, пробравшихся к руководству, совершенно развалились и неспособны к бою. Вскоре утеряли связь с 14-й армией, а затем и с 12-й. Известно только было, что обе эти армии катились к Киеву.

– То-то порадуется Быков, – сказал Пархоменко. – Они там того и ждут, чтоб обнажить фронт.

Белополяки, узнав об этом приближающемся обнажении фронта, наступали с яростью, и, как ни велика и как ни опасна была эта все растущая ярость противника, командование Конармии, чтобы спасти Киев, решило принять на себя всю тяжесть удара.

В Москву полетели телеграммы, не замазывающие положение, а откровенно рассказывающие об угрозе Киеву. Требовали внимания, пополнения, снаряжения, доверия. Послали также телеграммы и в Донбасс, прося помощи у донбасских рабочих. На проселочных и на железных дорогах, на реках поставили сильные заградительные отряды, которые должны были ловить шпионов, диверсантов и дезертиров. Направили коммунистов в 12-ю и 14-ю армии с тем, чтобы подкрепить их.

Конармия развернулась вдоль реки Горынь.

– И назад больше ни шагу! – сказал Пархоменко. – Умрем на Горыни.

Бои с белополяками шли успешно. Как только Конармия развернулась, как только засияли ее кумачовые знамена, как только по полям послышалось ее «ура-а!» – белополяки остановились, и сразу же, увеличиваясь и увеличиваясь, полетела весть о новой, возросшей мощи Советской конницы, которую поход в лесах не обессилил, а, наоборот, укрепил.

Но Конармия и действительно укреплялась заметно. Поступили пополнения – и немалые – людьми, конями, снарядами. Москва не отказала в помощи. Приехали москвичи, приехали и донбасские шахтеры. А как результат всего этого 112-я и 14-я армии пришли в себя, оправились и с часу на час готовы были выступить в бой.

Белополяки начали отступать.

То с одного участка боя дивизии, то с другого приходили радостные донесения: паны снимаются, опять бросая вооружение и обозы. По всему чувствовалось, что произошел перелом – и перелом в нашу сторону!

Пархоменко при помощи Колоколова группировал эти донесения, чтобы передать их командованию Конармии. Вбежал сияющий Ламычев. Размахивая номером «Красного кавалериста», он остановился против Пархоменко и закричал:

– Корабль! Корабль, Александр Яковлевич!..

И Пархоменко с удивлением прочел в газете следующее:

– «Недавно особая комиссия выезжала в Петроград, где осматривала и одобрила проект нового воздушного корабля… Моторы корабля будут мощностью две тысячи триста лошадиных сил, грузоподъемность десять тысяч пудов. На корабле будут устроены каюты, расположенные этажами, сообщение между которыми будет поддерживаться лифтами (подъемными машинами). На корабле будет помещаться аэроплан, автомобиль, моторная лодка. Новый воздушный корабль будет поднимать до тысячи человек, скорость его будет около ста верст в час. Новый советский воздушный корабль является крупным завоеванием техники. Окончание работ по сооружению корабля предполагается к 1 мая 1921 года (Радио поезда)».

Когда Пархоменко кончил чтение, Ламычев сказал укоризненно:

– А ты еще смеялся, Александр Яковлевич!

– Я не смеялся, чудак. Я – радовался. Я, Терентий Саввич, гораздо раньше тебя на строительство этого корабля записался. И знаешь, что это радио означает?

Ламычев сказал:

– Полетим!

– Полететь – не чудо. Мы – полетим. А вот лично для тебя, для всей твоей семьи, для Лизы, для твоих внуков, что это радио означает?

Ламычев молчал.

– Ну?

– Не знаю, Александр Яковлевич.

– А тут написано: постройка будет окончена к 1 мая 1921 года?

– Не знаю.

– Это значит, что скоро война кончится и мы, в двадцать первом году, приступим к мирному строительству. Корабль? Выплывем?

– Выплывем, Александр Яковлевич!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

В те годы на Тверской, наискось Глазной больницы и кино «Арс», в небольшом двухэтажном доме помещались вегетарианская столовка, библиотека-читальня и школа «Центрального международного языка АО». Здесь группировались остатки «Всероссийской организации анархистов подполья», разгромленной МЧК в сентябре 1919 года, после взрыва бомбы, брошенной анархистами в помещение МК РКП(б) в Леонтьевском переулке, когда было убито и ранено 67 большевиков. Глава анархистов, в том числе многие из знакомых Штрауба, были расстреляны; уцелели второстепенные люди, но и эти второстепенные знали Штрауба, и поэтому он опасался ходить на Тверскую, изучать язык «АО», на котором, по утверждению анархистов, скоро должен был заговорить весь мир.

Как-то в последних числах июля Вера Николаевна, придя к себе на Остоженку, где они со Штраубом вдвоем занимали огромную барскую квартиру из семи комнат, полученную по ордеру, сказала:

– Ривелен просит тебя вечерком прийти в «АО».

– Я сказал тебе, Вера, что не пойду туда. У меня нет никакого интереса разговаривать ни с Дзержинским, ни с его следователями.

– Думаю, что у Ривелена еще меньше интереса.

– Но почему тогда нельзя встретиться в другом месте? В крайнем случае у нас. Ходят же к нам люди!

– Мне кажется, тебе надо пойти в «АО», – сказала она серьезно, пристально глядя в глаза Штрауба. – Завтра мы уезжаем.

– Куда?

– Ривелен тебе скажет.

– Но ты, по-видимому, знаешь это не меньше его!

– Ривелен тебе скажет, – повторила она тем холодным и многозначительным тоном, который тревожил Штрауба.

Ривелена он нашел в библиотеке-читальне. Никого, кроме него, в ней не было. На столах из сосновых досок лежала анархистская литература: две-три газетки, брошюры, книга братьев Гординых «Свобода духа». Ривелен, чуть заметно улыбаясь, перелистывал эту книгу. Дверь в коридор была открыта.

– Садитесь лицом к коридору, – сказал Ривелен, – и скажите мне, когда пройдет мимо Аршинов.

Аршинов был один из друзей и «идеологов» махновщины. Штрауб хорошо знал его и часто поддерживал своими статьями в анархистской прессе.

– А разве он здесь?

– Да, приехал с поручениями от Махно. Но ни со мной, ни с вами видеться не желает.

– Странно! Почему?

– А потому что после вашего отъезда они расхлябались и ужасно плохо работают. Ну, судите сами, Штрауб. Одна из главных целей, которые ставит Заокеанская Добрая Мать…

– Бросьте вы всю эту отвратительную символику. Говорите проще!

– Вы стали раздражительны, Штрауб. Это для нашей профессии не годится. Терпение и спокойствие – два главных качества, которые…

– …ставит нам Добрая Заокеанская Мать?

– Ну да. Так вот, одна из главных целей последней военной кампании против большевиков – соединение на берегах Днепра войск Врангеля и Польши. Эта цель достигнута? Нет. И не достигнута, несмотря на то, что мы отвели Конармию от стен Львова; несмотря на то, что французское правительство назначило руководителем польской армии своего любимого генерала Вейгана; несмотря на то, что мы, американцы, послали в Севастополь, в штаб Врангеля, дипломатическую и военно-морскую миссии адмирала Мак-Келли, несмотря на то, что мы снабжаем врангелевские армии…

– Я все это отлично знаю. Отчего же, по-вашему, поляки не соединились с врангелевцами?

– Оттого, что мы плохо действуем в тылу большевиков.

– Опять!

– Да, опять.

– Вы сами находитесь в тылу большевиков! Себя и вините. Я человек маленький. Меня даже к разговору с Пилсудским не допустили.

– Берегли вас. Пилсудский на вас гневался, а он – страшен в гневе.

Штрауб захохотал:

– Я видел на шоссе, как этот страшный в гневе пан удирал от большевиков. Бросьте, Ривелен. Мы сейчас с вами – анархисты, люди «духа освобожденного»; давайте говорить правду. Что вы от меня хотите?

– Хочу, чтоб вы меня познакомили с Аршиновым. Я должен передать ему партию оружия и денег, во-первых. А, во-вторых, он должен поддерживать все ваши начинания, Штрауб, в Гуляй-поле.

– Ага, я еду, значит, к Махно? Почему не к Врангелю? Почему не к полякам?

– Поляки скоро заключат мир с большевиками. Полякам – плохо.

– Несмотря на Вейгана?

– Да, они могут заключить плохой мир. И вы, вы, Штрауб, виноваты в этом плохом мире.

– Я?

– Если б вы оставались у Махно, он вел бы более правильную политику: он должен был напасть на большевиков, когда мы их оттянули от Львова. А он – мямлил, занимался «прямыми действиями», то есть бандитскими налетами. Сейчас нужно поторопить его! Он должен вышибить советский клин между Врангелем и поляками. Врангель и поляки должны соединиться во что бы то ни стало! Вот почему мы считаем, что вам, Штрауб, необходимо вернуться в государство «анархического строя», в Гуляй-поле.

– Веру Николаевну вы тоже направляете туда?

Ривелен пожал плечами:

– Она ваша супруга, как я ее могу куда-либо направлять?

– А я хочу знать: направляете вы ее или нет?

– Что с вами, Штрауб? Вы не в себе.

– Не в себе! Я ее люблю и желаю знать: действительно ли она близкий мне человек или она более близка американской разведке?

– А зачем вам это? Любовь и разведка – две вещи разные.

– Вы находите?

– Я нахожу, что в моем возрасте, Штрауб, непристойно разговаривать о любви. Мой возраст не верит в нее; он больше верит в доллар. И, право, эта вера верней. Что и вам советую.

Он взглянул в коридор и, указывая на приземистого человека в пенсне и длинных сапогах, спросил:

– Аршинов?

– Аршинов, – ответил Штрауб вставая. – А вы мне так и не скажете ничего, Ривелен?

– Голубчик, вы хотите, чтоб я измерил глубину дамской любви! Ах, Штрауб, если мы будем заниматься этими проблемами, мы никогда ничего путного не сделаем. Давайте отложим этот вопрос до соединения врангелевцев и поляков. Господин Аршинов? – сказал он еле слышно в коридор. – А это я, Таган, слышали?

Аршинов побледнел и, поспешно снимая потное пенсне, поклонился. Ривелен, улыбаясь, тихо прошептал Штраубу на ухо:

– Загордились они там, у Махно. Слышал, что Таган его зовет, а идти не хотел. Прошу вас, проходите сюда, в читальню, господин Аршинов. Здесь пусто, и мы поговорим по душам, открыто, как и подобает честным анархистам. Я еще в Америке о вас слышал, господин Аршинов. Широкий, признаюсь, у вас ум, такой широкий, что и забывает часто, чьи деньги расходует. Наши денежки, наши!..