Текст книги "Пархоменко (Роман)"

Автор книги: Всеволод Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 42 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

С юга к суровым городам севера шли войска Деникина.

Оркестры генерала Мамонтова пели уже на улицах Тамбова. 21 сентября уцелевшие колокола трезвонили в Курске, встречая деникинские погоны. Спустя полмесяца офицеры, подбоченясь, рассматривали с коней ампирные домики Воронежа. Передовые отряды деникинцев расставляли виселицы в Тульской губернии.

В серых и дождливых городах севера дети, женщины, старики умирали от голода. Мужчины все были на войне Промышленность почти остановилась. Сугробы снега свисали с замысловатых станков. Жалкие железные печки давали в день столько же тепла, сколько выстрел способен дать впечатлений о музыкальной гармонии звуков. Швейных машинок никто не покупал. Нитки шли только на починку, материя – на заплаты.

А на юге – роскошные разноцветные города, неугомонное солнце – и обогревающее, и обнадеживающее! Купцы распевают песни, коляски мчатся, рестораны постоянно наполнены обновами, и эти обновы – будут ли это чины, или наряды – все равно – с ужасом и омерзением смотрят на тех, кто способен сочувствовать северу, дыхание которого кажется им более страшным, чем дыхание чумы. И, чтобы подчеркнуть эту роскошь юга – как бы подсинить и без того синее небо, – буржуазия Запада, капиталистические его властители, привыкшие вкладывать капитал в русские предприятия, везут в Ростов и Новороссийск шелк, духи, шоколад, цветное белье, бархат, блестящие позументы, яркие сукна, румяна, – и не для балласта, конечно, на дне корабельных трюмов лежат огромные пушки, начищенные, смазанные, красуются снаряды и свежевыкрашенные, под осенние цвета севера, громадные танки. Вложение денег в хорошие предприятия, впрочем, всегда требует подобного равновесия.

И хотя деникинцы подходили к Туле, хотя голод, холод и мор терзали север, хотя торгаши уже собрали в Ростове миллион рублей в подарок тому полку, который первым ворвется в красную Москву, – по-прежнему душой страны и ее сердцем – от Москвы до Черного моря – руководила Коммунистическая партия, гений Ленина, которые, как никто, чувствовали и понимали потребности народа и руководили им так, чтобы возможно полней и скорей удовлетворить эти потребности, желания и мечты его. Потребностями же этими были: жизнь народа без помещиков и капиталистов, то есть чтобы сам народ через своих избранных управлял делами своей земли.

И напрасно искусный предатель Троцкий надоедливо настаивает на том, чтобы наступать на деникинцев через донские степи. Хотя перспектива казалась соблазнительной. Генерал Деникин действительно выскочил сильно, и если ударить ему в тыл и захватить Новороссийск, то генерал окажется в кольце!

Но самый короткий путь не всегда самый счастливый и легкий. Белое казачество еще не совсем разбито и будет сильно сопротивляться. Через донские степи нет дорог. Существующие магистрали или совершенно разрушены, или же бездействуют.

И Цека разрабатывает новый план наступления, наступления вдоль железной дороги к Донбассу – сердцу юга. Здесь есть и рабочие и крестьяне, которые любят Красную Армию и будут ей помогать. Здесь есть дороги. А кроме того, деникинская армия этим ударом будет расколота надвое, как раскалывают толстое сучковатое полено, чтобы оно скорее сгорело. Половина армии отлетит к Днепру на съедение к Махно, а другая половина – казаки – окажется под угрозой захода красных частей им в тыл. Страна получит уголь, чтобы пустить заводы, уже залитые лавой льда.

Но для этого необходимо, чтобы:

– Троцкий не вмешивался в дела южного фронта.

– С южного фронта надо отозвать ряд работников, не способных восстановить положение в войсках.

– На южный фронт немедленно командировать новых работников, по выбору Сталина.

Если вдуматься в эти три условия, то совершенно ясно можно понять, что ленинское руководство партии отчетливо видело, где и какие расставлены враждебные силы, кем они расставлены и как их теперь нужно обезвредить.

И Центральный Комитет принимает новый план наступления. Троцкого отстраняют от руководства операциями Красной Армии на юге.

Ленин пишет приказание полевому штабу об отмене изжившей себя директивы наступать через донские степи на Новороссийск.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Одиннадцатого ноября 1919 года в село Большая Михайловна по укатанной бурой дороге въехала большая группа всадников с несколькими санями, запряженными парами. Из села часа четыре тому назад выгнали деникинцев. Кое-где из снега торчат поломанные сани, и, опрокинув церковную ограду, грустно склонилась на могилу протоиерея короткая и толстая гаубица.

Сталин – в ушастой шапке, края которой слегка закуржевели, – отрясая снег с валенок, поднялся на крыльцо дома. За ним шли Ворошилов, Буденный, Щаденко. Когда они уже вошли в дом, к крыльцу подъехал Пархоменко, вызванный Сталиным из Самары, где Пархоменко лечился от малярии и «переутомления». Войдя в дом, он сел у порога на скамью возле рукомойника и, сбрасывая ледышки с усов, внимательно прислушивался к тому, что говорилось на совещании.

Сталин и на примере недавних боев – разгром корпуса Шкуро буденновцами, победа под Касторной, а также и на примере Царицына, – говорит, что в гражданской войне могущество конных масс для сокрушительного маневра неоспоримо. Опыт доказал это. Уже сейчас плоскости Российской равнины превратились для белых в откос. Надо сделать этот откос еще круче, чтобы если уж падать белым в море, так падать с хорошей вышины. И затем Сталин предлагает создать конную армию.

– Это будет первый опыт сведения кавалерийских дивизий в такое крупное соединение, как армия, – опираясь концами пальцев о стол, говорит он не спеша, прямой, спокойный. – Такого кавалерийского соединения, как армия, в прошлом ни у кого не было, в ученых трудах об этом ничего не написано. Но что ж, в ученых трудах господ военных тоже мало написано о возможности существования Советской республики.

И он медленно оглядывает присутствующих, как бы безмолвно читая опыт их жизни, ту книгу истории, которую они создают.

– История есть развитие, – говорит он, – и теперь развитие общества и науки перешло к рабочему классу. Ученые книги суждено писать рабочему классу. Мы это доказывали, и чем дальше, тем сильнее будем это доказывать.

Реввоенсовет южного фронта принял предложение Сталина. Выбран Реввоенсовет Первой Конной: Буденный, Ворошилов, Щаденко.

Пархоменко был чрезвычайно доволен. Еще недавно в Самаре, когда он говорил о важной роли коня, ему возражали: почему и откуда возьмется конь в центре, когда там и человеку-то есть нечего? И, вспоминая возражавших, Пархоменко думал: «Вот Ламычев-то порадуется».

Заседание продолжается. Идут разговоры о том, как устроить и как лучше организовать войска, как устранить нехватки и неполадки и каких лучших командиров и бойцов куда назначить.

Уходя, Сталин остановился возле Пархоменко и, слегка дотрагиваясь до его груди, мягко сказал:

– Напоминаю: не останавливайтесь ни перед какими препятствиями, товарищ Пархоменко, чтобы снабдить Конармию, сделать ее более сильной и стойкой. Вас мы поставили на очень ответственную работу, хотя, быть может, и не эффектную на первый взгляд.

Лицо Пархоменко покрылось розовым румянцем радости и гордости от большого доверия наркома. Он стоял выпрямившись, с широко раскрытыми глазами. Он хотел сказать очень многое, но от смущения мог только проговорить обычной своей скороговоркой:

– Учитывая опыт Царицына, думаю, что враги наши будут реветь.

Сталин улыбнулся:

– Само собой разумеется, что они будут реветь, потому что мы их бьем. Но надо заставить их реветь и потому, что мы много везем угля в Москву.

Так Пархоменко был назначен особоуполномоченным при командарме Первой Конной.

Станции Донбасса были загружены захваченными эшелонами, водокачки взорваны, технический персонал убежал с белыми, не было ни продовольствия, ни угля. Пархоменко сортировал эшелоны, доставал хлеб, отправлял уголь в центр. Надо напомнить, что на другой день после создания Первой Конной появилось циркулярное письмо ЦК РКП(б) к партийным организациям о борьбе с топливным голодом. А добывать уголь было очень трудно. Много рабочих ушло в Красную Армию, много погибло от эпидемии сыпняка, много было убито деникинцами, а многие, скрываясь от голода, ушли в деревню. Пархоменко организовал на узловых станциях, например Лопасне и Дебальцеве, бригады рабочих, открывал депо и помогал бригадам ремонтировать мертвые паровозы и вагоны, чтобы потом эти паровозы и вагоны могли везти снаряжение и пищу в Первую Конную. И как приходилось трудно, видно хоть бы из того, что на станции Дебальцево стояло сто двадцать паровозов, а замерзло из них восемьдесят, и за ремонтом этих восьмидесяти пришлось наблюдать все время самому. А тут сообщили кстати, что на ближайших станциях появились банды белых, и тогда Пархоменко мобилизовал рабочих и поехал разгонять эти банды.

Конармия стремительно приближалась к Ростову.

Возле Таганрога, на станции Матвеев Курган, когда уже стало ясно, что Ростов падет не сегодня-завтра, Пархоменко назначили комендантом и начальником гарнизона Ростова.

Нахичевань взяли в самое рождество. Ока Городовиков, комдив-4, ехал по пустынному городу, выбирая дом для ночлега. Один из домов на вид показался ему достаточно теплым. Городовиков постучался в дверь особняка.

– Чей дом? – спросил он у лакея, открывшего дверь.

– Коннозаводчика Мирошниченко.

«Э, постой, погоди, – думает Городовиков, – никак, старый знакомый? Когда-то в Сальских степях служил я у тебя табунщиком и пастухом».

Вошел. Электричество освещало большую столовую, громадный буфет красного дерева и белый стол, на котором играл хрусталь, розовым блестели поросята, багряно отливали окорока и в серебре струились большие рыбы.

– А где хозяин? – спросил Городовиков.

– Убежал.

– Не пропадать же столу, – сказал Городовиков и велел позвать гостей.

В час ночи пришли гости: Ворошилов, Буденный, Щаденко, Пархоменко. Гости с хохотом читали билетики из бристоля с фамилиями гостей, лежавшие поперек хрустальных бокалов. Как много знакомых фамилий! Где-то они, эти генералы, купцы, спекулянты, епископы? Где-то они встречают рождество?

Ворошилов шел вокруг стола и пальцем один за другим сшибал с бокалов белые квадратики. Обойдя стол, он сел на хозяйское место и сказал:

– Хотя в нашей программе и не значится встречать рождество, но все же отказать хозяину неудобно. Прошу садиться, товарищи.

Гости сели. Ворошилов, направляя в бокал густую багровую струю вина, сказал:

– Предлагаю и другим, как и раньше, следовать за мною. – Он поднял бокал. – Пью за Красную Армию! Пью за красный Ростов!

И, наливая второй бокал, проговорил:

– А теперь выпьем за красного коменданта города Ростова!

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Комендатура помещалась в пустом разгромленном доме, где не было ни столов, ни стульев. Телефон в городе бездействовал: часть служащих убежала. Так как в первые дни в городе не было никакой власти, кроме коменданта, то население приходило в комендатуру за всеми своими нуждами: здесь разыскивали потерянные вещи и акушерок, попы являлись сюда снимать свой сан, и сюда же приходили судиться поссорившиеся обыватели; здесь спрашивали, где и что можно продать и где приобрести продовольствие, сюда свозили книги и картины из пустых особняков, и здесь же, во дворе, стояли броневые машины и конники, которые по десятку раз в день выезжали усмирять беспорядки и попытки погромов, потому что белые, уходя, выпустили из тюрьмы всех уголовников, да и офицерья в городе осталось достаточно.

Пархоменко переписал бывших белых солдат, кого отпустил домой, а кого забрал в части. Попутно с этим он сформировал и направил в распоряжение штаба Конармии Первый ростовский революционный полк в две с половиной тысячи штыков. После этого он начал собирать разбежавшихся уголовников и скрывавшихся офицеров. И так как тюрьма была разбита и сожжена, то он отремонтировал ее при помощи тех уголовников, которых успел собрать.

И только войдет в помещение комендатуры, как его уже зовут к столу. Надо писать и писать! Надо записывать бывших офицеров и чиновников, служивших в полиции и деникинской «государственной страже»; нужно выдавать пропуска, и это трудно, так как буржуазия хочет рассеяться по республике; надо выдать удостоверения лицам, которые пострадали от преследования белых; надо выдавать ордера, мандаты, охранные свидетельства, и когда пора спать, то оказывается: как раз время проверить, как охраняются угольные склады города, кто считает и принимает уголь, как восстанавливают водопровод и утепляют лазареты. А к утру во что бы то ни стало необходимо попробовать в пекарнях хлеб: хорошо ли он испечен, и тут же кстати проверить, как его развозят в магазины и в воинские части.

А в глубину степей, лютых, ветреных, где мороз непрестанно дергает тебя, торопя к смерти, где будь проворным, иначе свихнешь не только ноги, но и душу, – в бездонную глубину степей повернули белые войска, бросая запасы продовольствия, коней в упряжи и под седлом, новое английское обмундирование и новую французскую артиллерию. Тесно и холодно в степи! Сами собой опрокидываются повозки, уходят под снег, и сами собой ведут тебя ноги к зажженным скирдам соломы, чтобы хоть на минуту забыть о нестерпимых морозах. Гренадеры и казаки, кирасиры и пехотинцы греются у пылающих костров. А вдали, среди сверкания снегов, как зеркало, собирающее лучи, опять можно разглядеть поднятые высоко шашки. Приближается Первая Конная!

Все надежды белых положены в ранец приближающейся весны. Но ранец этот оказывается нищенской сумой. Мартовские дожди, отступающие повозки и кони размесили в кисель кубанские дороги. Увязая в этих реках грязи, тоскливо, по-вороньи, перекликаясь и вяло отстреливаясь, уходили белые, отдавая Екатеринодар, Майкоп, Новороссийск. Остатки их скрылись в Крыму, где скоро суждено было вспыхнуть им последним выстрелом западной интервенции – Врангелем!

Наконец-то Конармия смогла остановиться на отдых. Она расположилась в Майкопе. Оттуда-то и получил Пархоменко приказ о том, что он назначен чрезвычайным уполномоченным кавказского фронта по добыче и снабжению углем центра, то есть главным образом Москвы. Он должен был непременно отправлять из Александровск-Грушевской не менее девяноста вагонов в день – цифры по тогдашним временам почти неисполнимой!

– Сделай работы в Донбассе на фунтик, она тебе в Ростове обернется пудом, – ухмыляясь, сказал Пархоменко, получив приказ и сдавая ростовскую комендатуру и ее дела.

– Такой пудик каждому бы получать, – проговорил Ламычев, намекая на только что полученные Пархоменко награды: золотые часы за недавние бои и орден Красного Знамени за оборону Харькова.

Ламычев сидел у него в гостях вместе с зятем своим Василием Гайвороном и Лизой, которые только вчера приехали из Майкопа. Да и сам Ламычев недавно появился в Ростове. Самара долго держала его. Болезнь оказалась упорной. И сейчас он еще не освободился от мыслей о ней.

Рассеянно слушал он горячий рассказ Пархоменко о том, как тот составлял сегодня поезд для рабочих, которые после долгого перерыва собрались спуститься в шахты и должны были часа через два отправиться в Александровск! А как трудно погрузить несколько вагонов с продовольствием: снабженцы понимают, что пища нужна армии, но совсем разучились понимать, что пища так же необходима рабочим!

Когда Пархоменко замолчал, Ламычев опять начал говорить о своей недавней болезни, о том, как он очнулся на печи и, свесив ноги, впервые осмысленно посмотрел вниз. Он увидал кадку около печи и в кадке такую веселую воду, в которой так хорошо отражалось полотенце, висевшее на гвозде, что ему стало совсем прекрасно и он сказал: «Хорошо бы курицу сварить». И, как всем больным после тифа, ему непрерывно хотелось есть и полюбились разговоры о еде. Сейчас, посматривая на дочь, которая ходила по комнате, укачивая ребенка, он передавал сведения, полученные от зятя, о захваченном у белых продовольствии.

Ребенок освободил из-под одеяла толстую, пухлую ручонку и схватил мать за нос. Пархоменко подошел и, смеясь, дунул ребенку в лицо. Он чихнул. Мать встревожилась, а Ламычев, улыбаясь, сказал:

– Передают, что каждой рабочей делегации, которая из центра приезжала в Ростов, ты, Александр Яковлевич, по два вагона хлеба выхлопатывал?

– Чего тут выхлопатывать, надо было держать их за руки, чтобы они десять вагонов с собой не увели.

– Нет уж, мнение о тебе рабочие поддерживают. Я думаю, они и в шахте тебя поддержат. Что касается меня, так я чем владею, то и умею.

И Ламычев вынул из кармана бутылку водки, которую он привез сюда с Поволжья. Эта бутылка имела длинную историю, и Ламычев очень гордился ею. Давно когда-то, при уходе из Луганска, выдали уходящим по две бутылки водки с винных складов как лекарство на дорогу. Почтенная одна старушка хранила на всякий смертный случай бутылочку. Ламычев тогда владел двумя шапками: праздничной и будничной. Он и променял будничную свою шапку на эту старушечью бутылочку. «Я таким чудом уцелел, – сказал он, – что для меня теперь каждый день праздник».

– А что имею, – сказал он, вышибая ударом о колено пробку из бутылки, – то и кладу на стол. Мы, рабочий класс, должны выпить за окончание войны и за возобновление шахт.

Пришли двое ординарцев-шоферов, и все они, впятером, распили эту бутылку. После этого пели песни и попробовали даже разучить новую, которую привез Гайворон, но не вышло: Пархоменко очень торопился к поезду, а Ламычев, выпив, взволновался, какую теперь даст ему службу Пархоменко. «Смогу ли я быть полезным теперь, после болезни?» – думал Терентий Саввич. Уходя, Пархоменко сказал ему:

– Я денька через четыре вернусь, потолкуем, а ты пока, Терентий Саввич, с домашними погуляй.

Пархоменко решил, перед тем как захватить свой багаж, сначала заехать на вокзал, чтобы проверить, погружен ли автомобиль, необходимый для успешной работы рудников. Но машины не оказалось ни на станции, ни в поезде. Поезд был собран, и паровоз уже брал воду. Минут через сорок можно было отправляться. Пархоменко расспрашивал о машине, но никто ничего не знал, и, наконец, какой-то доброжелатель на телеграфе сказал ему:

– Машина стояла возле станции, только увели кому-то другому.

– Как другому? – удивленно спросил Пархоменко. – Такая зеленая машина, и на дверках медные ручки?

– Во-во! Я же ее знаю. Увели.

– Куда увели? Кому?

– Кому-то из ревкома, – сказал доброжелатель. – Девчат, небось, катать.

Пархоменко разозлился и, вскочив на тачанку, погнал ее к Реввоенсовету. Здесь он доложил, что машину, необходимую для обслуживания углем Москвы, передали кому-то другому.

– Безобразие, – сказали ему в Реввоенсовете. – Машину найти! Виновных арестовать!

Пархоменко направился к ревкому. У коричневого облупленного здания ревкома он нашел эту зеленую машину. Машина стояла у парадного подъезда. Часовой в прозодежде охранял ее. Пархоменко подумал про него, что это шофер из ревкомовского гаража. Пархоменко стремительно соскочил с тачанки и так быстро подбежал к часовому, что тот от неожиданности перенес всю тяжесть тела на правую ногу, а левую приподнял и как-то даже скрючил.

– Где начальник гаража? – спросил Пархоменко.

– Не знаю.

– Какой ты части?

Громкий голос, стремительность, а главное испуг, который испытал он и которого сейчас уже стыдился, заставили часового крикнуть:

– Да убирайся ты к чертям!

Эта неожиданная грубость ошарашила Пархоменко. Все еще думая, что начальник гаража защищает машину, дабы ее не угнал кто-нибудь другой, Пархоменко сказал:

– Машина предназначена для меня. И охранять ее буду я, а тебе приказываю немедленно сдать оружие и позвать ко мне начальника гаража.

Часовой подчинился. Пархоменко ждал начальника гаража. Но из дверей, куда скрылся часовой, выскочила вместо начальника гаража целая группа людей в прозодежде, с винтовками наизготовку. Продолжая думать, что часовой его не понял и даже не знает, кто он, и по глупости своей позвал шоферов защищать машину от угона и что теперь, наверное, сам ее угонит куда-нибудь, Пархоменко закричал, выхватывая шашку:

– На месте стоять! Суду предам! Я Пархоменко.

Он ударил слегка плашмя одного шофера по плечу, а другому разрубил тулуп. Тогда команда успокоилась, поставила ружья к ноге, и Пархоменко начал ей разъяснять, что здесь происходит. Однако добиться толку, по чьему же распоряжению угнана машина, так и не удалось. В средине его разъяснений из дверей выскочил взбешенный штатский, без шапки, но в калошах, надетых на длинные, выше колен, сапоги. Он подскочил сзади к Пархоменко и схватил его за плечи, крикнув:

– Я председатель ростовского ревкома! Как вы смеете разоружать мою команду?

Пархоменко мотнул плечами, и хотя толчок был плавным и мягким, все же председатель ревкома упал. Пархоменко обернулся к нему и спросил:

– В чем дело? Что вы хватаетесь то за мою машину, то за мои плечи?

– Ворвался в парадное ревкома, чинит безобразия, разоружает команду и еще спрашивает, в чем дело. Именем ревкома – сдавайте оружие!

Пархоменко, недоумевая, сдал оружие. Его увели в комендатуру, а оттуда, к крайнему его удивлению, в тюрьму.

Пархоменко не знал, да и не мог знать, что зеленая машина была передана Быкову, только что приехавшему из Москвы со специальным поручением «раздела сферы влияний» между 8-й армией и Конармией, и так как Ворошилов, Буденный и Орджоникидзе уехали в Москву на Первую сессию ВЦИКа VII созыва, то надо было, воспользовавшись их отсутствием, торопиться так провести этот «раздел сфер», чтобы он был возможно более выгоден для троцкистов. Председатель ревкома был выдвинут на свой пост троцкистами и потому, зная хорошо Быкова, относился к нему с полным подобострастием.

Быков беседовал с председателем ревкома, когда увидал в окно, у которого он сидел, подлетевшую к парадной двери тачанку, выскочившего из нее Пархоменко и услышал крики. И так как у него не было никаких оснований огорчаться этим скандалом, то он проговорил и весело и в то же время многозначительно, чтоб обобщить и тем самым довести до степени преступления факт этого скандала:

– Ну и нравы у вас, скажу я вам!

– Бандитизм, он заразителен, – проговорил охваченный негодованием председатель ревкома при виде многозначительного лица Быкова.

Когда он вернулся в свой кабинет, запыхавшись, утирая пот и от усталости и волнения шаркая ногами по полу, Быков слегка приподнялся со стула и спокойно спросил, кладя руки на стол, как бы составляя доклад о происшедшем:

– Какие же выводы?

Председатель посмотрел в его высоко вскинутое пенсне и слегка приподнятую верхнюю губу, перевел взор на носок быковского сапога, нервно шмыгавший по полу, и сказал:

– Под суд.

Начался суд. Он длился три дня. Весь Реввоенсовет южного фронта находился в Москве, и поэтому доклад о поступке Пархоменко некому в Реввоенсовете было рассмотреть, в Москву же ничего не сообщили. В докладе говорилось, что Пархоменко буянил пьяный и хотел угнать машину, принадлежащую ревкому. Следствие велось поспешно, один день.

На суде свидетели, так же как и при допросе у следователя, дали путаные показания, а когда попробовали свести двух свидетелей из той команды, что была в прозодежде, то один сказал про другого, что тот врет. Публику в ревтрибунал не допустили. С громадным трудом прорвался Ламычев, но его вывели в первый же день из зала суда, потому что он делал, как думалось суду, мало почтительные замечания.

Пархоменко подробно рассказал, как произошел весь скандал, и почему он торопился, и почему ему нужна была машина. Заканчивая свою речь, он повторил, что машина нужна была шахтерам, а не ему для личных целей, что же касается самовольных поступков, так увечья он никому не нанес, ругаться, верно, ругался, но, может быть, ругаться-то еще и не так надо.

– Я сколько раз писал ревкому, что они в свой гараж всякое офицерское охвостье собирают! – воскликнул он.

– Кто прохвосты? – шутя в манере Быкова, спросил председатель ревтрибунала.

В комнате суда, маленькой, тусклой, было холодно и сыро. Председатель суда все время склонял набок голову и выносил вперед руки, расставляя широко в сторону локти.

– Ну, не будем углублять вопроса, точка! – сказал Пархоменко. – Мне бы хотелось, чтобы вы поняли: надо дать уголь, надо к сессии ВЦИКа пригнать уголь в Москву и показать, как способен работать ростовский пролетариат.

– Вот вы и показали, – шутливо разводя локти, проговорил председатель. – Есть у вас вопросы?

– Нет.

– Дополнения, замечания?

– Нету.

К концу третьего дня председатель, все так же расставляя локти, прочел приговор:

– «…Революционный трибунал юго-восточного фронта, учитывая все эти самочинные, преступные действия А. Я. Пархоменко, приговорил отобрать у него все награды, орден Красного Знамени и присудил его к смертной казни…»

Председатель положил бумагу на стол и посмотрел в лицо Пархоменко. Оно было спокойно, и по-прежнему едко и прозрачно светились большие глаза, окруженные чуть припухшими веками под тонкими бровями, длинными и черными. «А, пожалуй, влипнем мы с этим Быковым», – подумал председатель и, взяв бумагу, дочитал приговор:

– «…но ввиду заслуг А. Я. Пархоменко перед революцией и Советской властью заменить ему смертную казнь годом тюрьмы».