Текст книги "Пархоменко (Роман)"

Автор книги: Всеволод Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 42 страниц)

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

После обеда Пархоменко не отдыхал. И не потому, что нельзя было урвать, пятнадцать минут на сон, а потому, что в эти минуты он привык учиться. Началось это с того, что вскоре как-то после начала похода, после обеда, лежа в постели в одной комнате с Пархоменко и Фомой Бондарем, после смерти Рубинштейна назначенным политкомом дивизии, начштаба Колоколов предался воспоминаниям о преподавании кавалерийской тактики в офицерской школе, где он когда-то учился. Преподавали, между прочим, неплохо, и особенно знающим был один полковник, участник русско-японской войны. Одна лекция, например, так хорошо была им прочитана, что он помнит ее наизусть.

– Какая? – спросил Пархоменко.

– Военная верховая езда.

– Сколько ж минут он ее говорил?

– Академический час: сорок пять минут. – И Колоколов объяснил, что такое академический час и почему в нем сорок пять минут.

Пархоменко выслушал и спросил:

– И неужели всю лекцию помнишь?

– От слова до слова.

В комнату вошел Ламычев. Пархоменко сказал:

– Подай-ка, казак, ковш вон там с квасом, в углу. Устал я, трудно встать. – Он выпил квасу, шумно вздохнул и, опершись на локоть, спросил у Ламычева: – Часы с тобой? Положи их сюда, на стул. – Он посмотрел на часы и затем, обернувшись к Колоколову, сказал: – Через час нам как раз учение ехать смотреть, значит сорок пять минут в твоем распоряжении, Дмитрий Иваныч. Начинай.

– Что начинай?

– А лекцию. Ты ж сказал, что наизусть помнишь. Начинай.

Глаза его построжали. Колоколов вспыхнул: «Неужели он думает: я врал?» И он начал читать лекцию своим обыкновенным голосом. Пархоменко лежал на кровати, закинув за голову руки и глядя упорно на свои ноги в белых носках, много раз заштопанных женой. Лицо у него было грустное. У порога, покуривая трубку и наблюдая за лицом Пархоменко, которое становилось все грустней и грустней, стоял неподвижно Фома Бондарь. На пороге сидел Ламычев.

Когда Колоколов окончил лекцию, Пархоменко, по-прежнему не двигаясь и по-прежнему с грустным лицом, сказал:

– Такую умную лекцию нельзя не запомнить. Обратно всю тебе, Дмитрий Иваныч, ее слушать некогда. А вот слушай со средины.

И неожиданно он начал слово в слово повторять лекцию начштаба. Колоколов слушал, буквально разинув рот, и Фома Бондарь, приосаниваясь все больше и больше, с огромной гордостью смотрел на этот разинутый рот Колоколова. «И можно ж до такой степени разевать!» – думал Фома Бондарь, и ему рисовались харьковские улицы и завод Гельферик-Саде, где он, вернувшись с войны, будет рассказывать об удивительной памяти необыкновенного начдива революционера. Ламычев старался казаться бесстрастным: «Так это ж Александр Яковлевич! С ним и не такое может случиться».

На середине какой-то длинной фразы Пархоменко поднял голову. Удивление, которое он увидал на лицах своих спутников, видимо, обрадовало его. Лицо у него настолько же повеселело, насколько оно перед тем было грустным. Он вскочил, выпрямился во весь свой огромный рост и, засмеявшись, сказал:

– Пора! По коням, товарищи слушатели. Часы не забудь, Ламычев.

Фома Бондарь скакал рядом с Колоколовым. Впереди их мчались Пархоменко и Ламычев.

– Ну и голова у Александра Яковлевича! – сказал с восхищением Колоколов. – Такому бы человеку да в университет.

– Для того и революцию сделали. Он, что же, опираясь на Суворова, говорил?

– Кто?

– Да ваш этот полковник с русско-японской войны.

– На Суворова, на Кутузова…

– Пугачева и Разина он, конечно, по своему положению прибавить не мог, – сказал Фома Бондарь. – А кабы прибавил, тут и ночь бы нам не заснуть. А вы вот, Дмитрий Иваныч, можете прибавить. Вы – революционерный офицер.

Колоколов обратил к Фоме Бондарю свое сиявшее благодарностью лицо. Бондарь продолжал:

– И прибавляйте. Теперь вы после каждого обеда и будете нам читать по лекции. Уговорились?

– Мне кое-какую литературу бы достать.

– Это я достану, Дмитрий Иваныч. За многое не обещаю, но томов десять – двадцать достану.

И так повелось, что почти каждый день после обеда они шли в комнату Пархоменко. Вечера были обычно заняты совещаниями и докладами в частях, утром вставали рано и шли походом, – оставалось только время после обеда, когда вся армия, с обозами и лошадьми, ложилась на короткий отдых. Колоколов садился за стол, Пархоменко ложился на кровать, Фома Бондарь стоял у дверей, Ламычев сидел на пороге, время от времени грозя кулаком какому-нибудь чересчур шумливому конармейцу, который шел мимо.

Но в этот день Пархоменко опоздал и на обед и на лекцию.

Он долго принимал коней. Кони были полукровки, их нужно раздать командирам, но, боже мой, как истощены эти кони! Пархоменко бранил коноводов, упрекал их, что они отнимали у коней корм. Коноводы, сердясь, доказывали ему вполне убедительно, что коней никто не обкрадывал, а что просто нет корму и не было. Пархоменко перевел коней на усиленный корм, достал ветеринарам лекарство, которое они никак не могли достать, кстати переодел и коноводов, которые пришли на передовую какими-то оборванцами… и когда он взглянул на часы, обед давным-давно прошел! Он поскакал к столовой.

– Накрываю, накрываю, товарищ начдив! – закричал завстоловой, зная, что Пархоменко всегда торопится. – Все уже готово!

Пархоменко хотел спрыгнуть с коня, но, вспомнив о лекции, сказал:

– Давай сюда суп… не надо супа! Жаркое давай. Да мою порцию хлеба. Соли, соли сыпь крупной! Кавалерист, как и конь, любит соль.

Не слезая с коня, он торопливо съел кусок пережаренной говядины, разломив свой хлебный паек пополам, и большую половину, стараясь не просыпать с нее соль, отдал коню. Он послушал, как конь с удовольствием жует хлеб, потрепал его по шее, тронул коня и теперь, уже сам жуя хлеб, шагом направился к своему дому. «Полчаса еще у нас есть», – думал он с радостью и мысленно слушал медленный и веский голос Колоколова.

Возле крыльца занимаемой им хаты к нему подскакал ординарец Буденного. Ординарец, молодой и веселый казак, весело и молча улыбаясь, откозырял ему. Пакет с приказом Реввоенсовета Конармии, переданный ординарцем, был настолько же строг и серьезен, насколько беспечно и легкомысленно было лицо молодого казака. Но эту уверенность молодости так же приятно было видеть, как приятно было читать строгие строки приказа.

Пархоменко шумно вошел в хату. Было жарко, и, ожидая его, Колоколов, Бондарь и Ламычев задремали. Он бросил бурку в угол, выпил квасу прямо из крынки и, держа ее в руках, стал ходить по комнате. Комната была мала – всего лишь четыре шага, – Пархоменко хотел умерить свои шаги, но ничего не получалось. Он сел на кровать и сказал:

– Категорически приказывается, чтоб первого июня Конармия захватила у белополяков район от станции Казатин до Бердичева. Армию Пилсудского, находящуюся в Киеве, отрежем от ее тыла и снабжения – и разгромим! Почетный прорыв приказано совершить двум дивизиям: четвертой, товарища Оки Городовикова, и четырнадцатой, под моим командованием. Что, страшно, Дмитрий Иваныч?

– Страшно, когда не выполним приказа. А мы все приказы выполняли, нам не страшно, – ответил Колоколов, заметно бледнея.

– Страшно, что пропустил что-то, не учел чего-то. Это – хороший страх, и он в сражении помогает. А такого страха, чтоб и у всадника и у коня ноги деревенели, я не признаю. Это уже подлость! Казак такого страха не знает. Начинай лекцию, Дмитрий Иваныч.

– Ливни вот мне не нравятся, – сказал Ламычев. – Казаку пыль глаза не съест, он ее любит. А вот ливень… Сегодня всю ночь лило и лило…

– Всю ночь, – добавил Бондарь, разжигая трубку. – Я ее, окаянную, не спал. Я этот приказ предчувствовал. А как же ливни? Помешают?

– Начинай лекцию, Дмитрий Иваныч.

Колоколов развернул лист бумаги, заглянул в него и начал:

– Прошлый раз мы остановились перед полевыми укреплениями и окопами, которые штурмуют пехотные колонны. В этом случае кавалерию стараются скрыть, чтоб она была в полной готовности. Зачем ее скрывают и к чему она должна быть готова? Она должна быть готова кинуться на вылазку, чтоб разгромить зарвавшегося противника, который теснит наших. И она должна ворваться в укрепление, если эту возможность подготовит для нее пехота. Функции кавалерии редко бывают самостоятельными, в большинстве ограничиваясь функциями содействия другим войскам. Самостоятельные же действия кавалерии редко бывает удачными. Приведу примеры. Дивизии французских кирасир в сражении под Ваграмом пыталась было захватить австрийские укрепления, но потерпела неудачу и почти полностью была уничтожена.

– Ваграм? Ваграм? – припоминая, сказал Пархоменко. – А! Шестнадцать с лишком километров от Вены. Тысяча восемьсот девятый год? Там Наполеон одержал победу над герцогом Карлом? Верно?.. А у нас нынче, стало быть, тысяча девятьсот двадцатый годок? И, по словам вашего профессора, с тех пор в кавалерии ничего не произошло? Пехота, дескать, это крупный гвоздь, а кавалерия – маленький, тоненький, которым планочки прибивают? Осада укреплений? Кавалерия облагает атакуемые пункты, занимает дороги, окружающие села и все ждет помощи от пехоты… А что, если пехоты нет?

– Как нет?

– А вот так и нет! Вот нам вредители на юго-западный фронт такую пехоту подсунули, что ее вроде и нет. Осталась одна кавалерия, Конармия. А у нас перед глазами бетонированные укрепления, обширные проволочные заграждения, окопы! Да еще вдобавок Ливии. Конь в грязи вязнет. Пехоту ждать? Как тут твой профессор думает?

– Без пехоты здесь ему обойтись трудно, – сказал Колоколов.

– Ему? А вам?

– И мне трудно.

– Да ведь вы, Дмитрий Иваныч, начштаба кавалерийской дивизии, которой приказано первого июня во что бы то ни стало прорвать фронт противника? По-вашему, не прорвать?

– По словам профессора – не прорвать.

– А по приказу революционного народа, как думаешь, прорвем?

– Прорвем!

– Вот за это люблю. Выходит, ты, Дмитрий Иваныч, дальше своего профессора пошел?

– С коня видней, чем с кафедры, Александр Яковлевич.

Пархоменко улыбнулся. Глаза его хоть и сузились, но стали еще ярче. Усы поднялись к глазам. Обнажились зубы – белые, крупные. Все лицо его источало доброту и ласковость.

– Люблю, люблю! – И он еще раз повторил: – Люблю смелых людей. Смел не только тот, кто шашкой хорошо рубит, а кто умеет и головой работать. У пана, не спорю, в бою, может быть, и смелая голова, но в думе он слаб. Он думает, прости меня, Дмитрий Иваныч, как тот ваш профессор. Ваграм, Ваграм! А тут тебе не Ваграм, а Советская власть. Изменения! Пан твердит про себя: «Ваграм…»

– А конноармеец: «Страху дам!» – вставил Ламычев и громко захохотал.

– Вот, вот! По их опыту полагается коннице после тысячекилометрового похода отдыхать чуть ли не тысячу дней, а уж две недели во всяком случае. А Сталин говорит: «Нет! Вперед, товарищи! Сокращайте время отдыха». Что думают командиры? Даже из бывших аристократов, вроде тебя, Дмитрий Иваныч?

– Ну, какой я аристократ, Александр Яковлевич?

– Все-таки другого класса. Даже такие аристократы, которые с пролетариатом пошли, научились думать, как пролетариат. Они думают – вперед, в атаку!

– Верно.

– Несмотря на то, что у нас пехоты мало и ливни?

– Несмотря.

– Все ли командиры думают так? Теперь перейдем к солдату. Чем побеждает солдат? Верой, повиновением, порядком. Веруй не в бога, а в себя! Повинуйся не страху, а командиру. Держись не дурости, а дисциплины. В себя наш солдат верит, потому что верит в Советскую власть и Коммунистическую партию. Повинуется приказаниям потому, что верит своим командирам. Что касается порядка…

– Эй! Конноармеец! – закричал он, вдруг распахивая окно. – Не видишь, туча идет? Что приказывает порядок? Овес под дождем – прикрой. Привезешь мокрый, сгноишь.

– Сгноим, – послышался голос возницы.

– Ну так прикрой.

– Да нечем. Разве шинелью? Да ведь сам будешь ругаться: скажешь, дали тебе тело прикрывать, а ты – овес…

– Не буду, – сказал, смеясь, Пархоменко, захлопывая окно. – Беда, братцы, с овсом. Кулак не только овес держит – скупает и прячет. Значит, паны и Махно инструкции ему соответствующие перебросили. Спасибо, беднота деревенская не зевает, следит за кулаком…

– Вчера опять семнадцать ям с зерном открыли, – сказал Ламычев. – Что, товарищ комдив, лекция окончена? Там бежавшие из житомирской тюрьмы пришли записываться в дивизию. Может, поговорите?

Командиры вышли на крыльцо, закурили. С юга шла темная охватывающая полнеба туча. Ветра еще не было. Верхние ветви деревьев стряхивали на высокую траву и остатки костра большие капли недавно прошедшего дождя. Кони мотали головами, тонко звякая уздечками.

– Идет, окаянная! – глядя сердито на тучу, сказал Ламычев. – С подвозом плохо, с атакой плохо…

– Только то хорошо, – проговорил Пархоменко, вскакивая в седло, – что польские самолеты летать не могут, а то бы они давно разглядели, куда мы пробрались, сорвали бы, пожалуй, и внезапность нашей атаки. Патроны бойцам розданы, Ламычев?

– Норма. И сверх нормы! Такая «сверх», что ни в одной дивизии нету, – самодовольно ответил Ламычев. – Ты, Александр Яковлевич, с Ламычевым не пропадешь.

Не успели всадники тронуть коней, как увидели, что из лесу выходят беженцы. Их окружали конармейцы, комиссары, ординарцы, санитары. Много они встречали лохмотьев и горя, но эти полосатые тиковые рубища, забрызганные кровью убитых, с засохшими следами панских сапог, эти впавшие глаза с белками неподвижными, точно латунными, – все это кричало о небывалых муках, о злобе чудовищной.

Пархоменко спрыгнул с коня.

– Прошу, кто сможет, расскажите: откуда и как вырвались от панов? Что думает народ на Западной Украине, если кто там был?

– Ждут, ждут! – раздались голоса. – Я был, я!.. Не польская там земля! Народ ждет друзей с России и Украины!..

Худой, высокий, с русыми мокрыми волосами кричал торопливо:

– Отправляют нас они в тыл. Погрузили в теплушки. Били, били, будто мы стадо, которое дверей не понимает. Потом привесили замки. Ну, тогда и говорим мы между собой…

Он протянул вперед неумело забинтованную грязной тряпкой руку, точно показывая на этой руке всем то горе, о котором не говорили тогда между собой. Сосед его, широкоплечий, с лицом, покрытым заматерелыми складками страданий, разъяснил:

– Решили мы: пора пленным бежать.

И он вздохнул, принимая в себя запах родных полей и родного войска, окружавшего его.

– Бежать решили, – подтвердил русый и опять взмахнул рукой. – Сорвали мы доски у пола в вагоне, товарищи, и на ходу кинулись между колесами. Навсегда – так навсегда расставаться с Маланьей, а войну будем продолжать.

Многие при прыжке получили ушибы, а русому покалечило пальцы. Тогда приятель его, тот, что с обширными ноздрями, ампутировал ему пальцы осколком косы.

Закончив рассказ о бегстве, русый заявил от имени всех, что они желают вступить добровольцами в Конармию.

– Коней не хватает, хлопцы, – сказал растроганно Пархоменко. – Придется обождать, пока коня у пана отобьем. А твоя как фамилия, забинтованный? Тебя в лазарет надо.

Забинтованный, не веря, что для его стремления не найдется седла, закричал:

– Левую-то не отрезало, товарищ командующий! Левой буду стрелять пана! А фамилия моя Снегирев! И во многих армиях укажу знакомых коммунистов, которые считают меня на полной платформе.

Лекпом подошел к русому. Тот сел на влажную мягкую землю. Пока лекпом перевязывал ему рану, русый, не обращая внимания на боль, кричал в хмурившееся все больше и больше лицо Пархоменко:

– В Житомире капиталисты все собрались! Из Америки, Германии, Франции, Англии, не считая Польшу!.. Товарищ комдив! Прошу пустить меня в передних рядах на тех международных грабителей!..

Пархоменко сказал Ламычеву:

– Его направить в восемьдесят первый полк. И выдать коня. Остальных – по другим частям. Кто не в состоянии обнажить шашку, пусть выступает на митинге. За все мучения, пролетариата плохо скоро будет пану!

Пархоменко поехал дальше. Фома Бондарь задержался. Он подозвал журналиста из газеты и, указывая на беженцев, сказал:

– Митинг митингом, но пригласите их в «Красный кавалерист»: пусть расскажут бойцам, что испытывают пленные красноармейцы, которые с голода едят траву на грязном дворе житомирской тюрьмы! Пусть опишет газета, как прикалывает штыками защитников нашей родины ротмистр Барнацкий! Пусть опишут, как устраивают заговоры и как мучают наших людей съехавшиеся отовсюду контрразведчики, шпионы и жандармы, вся эта сволочь, ополчившаяся против нас в третьем походе Антанты!..

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Целые реки грязи, переливаясь через шоссе, заполняли и выравнивали придорожные канавы. Деревья, под непрерывным ливнем, хлестали ветвями по этим потокам, и казалось, что никогда теперь не выпрямятся эти ветви! Жутко было глядеть на бесконечные то холодные, то теплые ливни…

«Глядеть? А каково-то стоять под ними ночью да перед рассветом, когда подует ветер?.. У-у…» – думал Пархоменко, проезжая через какой-то брошенный населением городок. По городку шел обоз со снарядами и пулеметами, а перегоняя его, спешил на передовую 81-й полк. В передних рядах полка, подтянутый и веселый, ехал вчерашний беженец. И, глядя на него, Пархоменко подумал с удовольствием: «Этот и до эскадронного выслужится. А пожалуй, и дальше».

На площади маршировали спешенные бойцы. Пархоменко остановил коня и, глядя на них, задумался. «Грязь, а как отлично идут! Ага, атаку в пешем строю показывают? Хорошо, ребятки, хорошо!.. Сталин, зная, что плоскости лесостепи позволяют здесь широко маневрировать коннице, предвидел возможность и спешенного боя. Эту возможность диктуют хорошо укрепленные панские окопы, прикрытые сильными проволочными заграждениями. Вот почему нужно уметь атаковывать врага комбинированно: и в конном и в пешем строю. Молодцы, ребята!»

Увидав начдива, обучающий дал команду, и бойцы подтянулись. Они пошли через площадь, прямо на Пархоменко, парадно растягивая шаг. Одетые с той щегольской бедностью, которой отличались те времена, они маршировали превосходно, выпячивая грудь и хмуря бурые, выцветшие в походе брови.

– Молодцы! Неплохо идете, – сказал Пархоменко. – Вижу, и биться будете хорошо. Бой близок, товарищи.

* * *

И бой наступил.

Двум кавдивизиям, 14-й Пархоменко и 4-й Городовикова, ведущим авангардные стычки на правом фланге Конармии, было приказано прорвать фронт белополяков северо-восточнее Ново-Хвастова и, уничтожая живую силу противника, выйти на линию Марьяновка – Молчановка, с тем чтобы двигаться дальше на местечко Сквира, сильно укрепленное панами. В этой задаче первый удар должен был быть направлен на долину речки Березанки, очень разлившейся от дождей.

4-я и 14-я стояли рядом, но видеть друг друга не видели. Их разделяли развалины села и кладбище с приземистыми соснами.

Перед дивизией Городовикова лежал луг, за лугом виднелась сгоревшая роща и в ней остатки барского дома с пятью уцелевшими колоннами и ярко блестевшим прудом, по которому плавал небольшой плот. За рощей начиналась широкая и ровная долина реки Березанки. Трава в долине, скошенная местами, была сметана в копны.

Разведчики сообщили Городовикову, что по этой долине, направляясь к местоположению дивизии Пархоменко; двигается бесчисленная польская пехота. Ночь была туманная, и солнце вышло, как в промерзшем фонаре. Городовиков спросил:

– А не от тумана пехота показалась бесчисленной?

– Туман и позволил нам подползти близко, товарищ начдив. Девять полков разворачиваются по всем правилам сомкнутого строя.

– Ого!

И, чтобы задержать вражескую пехоту, начдив-4 направил против нее две свои бригады, оставив при себе только одну. Одновременно с этим Городовиков послал к Пархоменко связистов, чтобы сообщить о создавшемся положении.

Едва лишь скрылись связисты и две бригады, обогнув пруд слева, начали спускаться в долину реки Березанки, как к Городовикову приблизился раненый всадник.

– Дивизия генерала Корницкого смяла наши заставы и близится сюда!

– Где она идет?

– Справа от пруда, товарищ начдив, – ответил всадник, падая с коня.

По-видимому, бригады, обходившие пруд слева, не заметили панских кавалеристов. Это плохо. Корницкий может ударить им с тыла как раз в тот момент, когда бригады должны встретить белопольскую пехоту. И Городовиков приказал оставшейся при нем бригаде приготовиться к атаке. Белополяки остановились возле пруда, видимо намереваясь встретить эту атаку. Послышалась команда… Но тут начдив-4 с изумлением узнал, что дивизия Корницкого неожиданно всей своей массой повернула на запад, в тыл его двум бригадам. Сердце у Городовикова похолодело. «Соображают паны. Сейчас Корницкий так по моим конникам ударит, что конец дивизии… А моих сомнут – и Пархоменко несдобровать».

Бригада стояла недвижно, словно прислушиваясь к мыслям своего командира. И, однако, Городовиков слышал приближающийся топот огромной конной массы. Он с трепетом оглянулся назад.

Высокий вороной конь, рассекая лужи и топча склоняющуюся рожь, скакал впереди дивизии. Пархоменко?

– Ока, друг! Какое тут беспокойство?

– А такое беспокойство, что ты снялся, вижу, целой дивизией, а на тебя там девять полков пехоты идут. Прорыв образуют!

– Прорыв образуем мы у них, а не они у нас.

И громадный плечистый всадник, стянутый желтыми ремнями, размахивая кривой саблей, захохотал:

– Они идут на восток, а мы им ударим в тыл, с запада. Огибай, Ока, пруд слева, а я обогну его справа. До свиданья!

Пархоменко рысью повел свою 14-ю вокруг пруда в долину.

Начало накрапывать. Туч много, и темные они: сулят ливень.

– Что ж, значит с атакой надо торопиться, – сказал он, разглядывая пруд, на котором по-прежнему качался легкий плотик, сколоченный из плах. Ребятишки, наверное, плавали… где-то они… все сожжено… – Быстрей, быстрей, товарищи!..

За прудом, по холмикам, раскинулся большой вишневый сад, спускавшийся в долину. С холмиков дивизия увидала все огромное пространство долины. В глубине долины, по-прежнему двигаясь на восток, шла белопольская пехота. Арьергарды ее, прикрываясь бронемашинами, вели перестрелку с приближающимися бригадами Городовикова. К этим бригадам, по всей видимости настроенным очень нервно, скакала дивизия Корницкого.

– Картина! – сказал Пархоменко, разглядывая в бинокль движение конницы. – Сначала мы им намереваемся ударить в тыл, а затем они нам…

Подскочил комбриг-3 Моисеев, белоусый, с большими золотистыми глазами шахтер. Пархоменко очень ценил его и всегда прислушивался к его мнению. И теперь он повернул к нему взволнованное лицо:

– В чем дело, товарищ Моисеев?

– Товарищ начдив! Вверенной мне третьей бригаде прикажете начать атаку?

– Хм. А чего я жду, как ты думаешь?

– Меня, – улыбаясь веселой и несколько балованной улыбкой, ответил красавец-шахтер.

– Нет, не тебя, – хмуро сказал Пархоменко. – Я жду, когда наши броневики пройдут краем сада и встанут во фланге кавалерии Корницкого. Вернись и стой на своем чистеньком месте, Моисеев.

– Разрешите доложить, – продолжал нетерпеливый комбриг, вздрагивая от жажды боя и обшлагом рукава вытирая сухие губы, – что Городовиков опередит нас и ударит своей бригадой на Корницкого. Городовикову надо выручать свои зарвавшиеся бригады!

– А ты вглядись. Паны увидали нас с тобой.

И действительно, кавалерия Корницкого, двигавшаяся было за бригадами Городовикова, внезапно остановилась, перестроилась и повернула к западу, навстречу Пархоменко. Корницкий, по-видимому, не желал, во-первых, чтобы его били в тыл, а, во-вторых, узнав, что на него идет Пархоменко, желал атакой своей задержать его дивизию, с тем чтобы девять полков белопольской пехоты могли свершить прорыв, заняв позиции, оставленные конниками Пархоменко. Пархоменко, как ему казалось, понял соображения Корницкого; также понял их и побледневший комбриг Моисеев.

– Картина, – сказал сквозь зубы Пархоменко. – На вторую бригаду хотят обрушить удар?

– На вторую, – сказал, отъезжая, Моисеев.

– Не нравится мне, как стоит вторая. Моя бригада, а не нравится.

Белопольские кавалеристы стремительно мчались прямо на 2-ю. Видно было, что белополяки имеют великолепный конский состав, хорошо вооружены и снабжены пиками.

Вторая стояла недвижно, полувытянув шашки. Напряжение невольно заставляло кавалеристов приподниматься на стременах.

– Чересчур что-то они вытянулись к панам, – сказал Пархоменко, передавая бинокль Фоме Бондарю. – Ну, не нравится мне это! Что они вытянулись, как невеста на свадьбе? А, Бондарь?

– Согласен, – ответил Бондарь. – Прикажете мне поехать к ним?

– Обожди.

Белопольские всадники, хотя мчались на русских отчаянным галопом, чувствовали себя, однако, не совсем хорошо. Крупные и мелкие шляхтичи, торговцы и сыновья торговцев, шинкари, ресторанщики, владельцы и пайщики заводских и фабричных предприятий, домовладельцы и хозяева сапожных, слесарных, часовых и других мастерских, просто бездельники, шатавшиеся по краковским и варшавским улицам, украшенные золотыми и серебряными галунами, обвешанные медалями, которые они получили невесть за что, но только не за военные подвиги, – спали эту ночь плохо. Они верили и не верили в слабость советской конницы. Верили потому, что им хотелось и нужно было верить, а не верили потому, что те, кто прививал им эту веру, сами не внушали никакого доверия. И в эти минуты полного неверия им чудилось, что, прежде чем они двинут своего коня с места, их отрубленные казацкой саблей головы упадут, мягко стукнув о мокрую землю! Холодный пот выступал на шее. Они требовали водки. Им ее выдавали. И сейчас, скача на всадников Конной, белополяки были сильно пьяны.

И они атаковывали 2-ю бригаду стремительно, с дикими криками, пьяными голосами, внушая ужас и себе и другим.

– Э-эх, орут! Никогда такого рева не слышал. Ну, дрогнут мои хлопцы, честное слово, дрогнут, – сказал Пархоменко. – Пожалуй, верно, попридержать их надо, Фома. Пойдем-ка к второй!

Тем временем 2-я бригада, опешив, опустила клинки…

И повернула было коней…

– Моисеев, чего смотришь? Броневики подошли. В атаку пора. Третья, вперед – и получше! – подскакивая к 3-й, крикнул Пархоменко.

Третья выхватила шашки и рванула с места. И тотчас же все вокруг загремело, загрохотало, завопило. Пархоменко не то чтобы услышал это движение бригады, – он почувствовал его всем телом. На галопе, вытянув голову вперед, глядя на панов зоркими и острыми глазами, видя и разбираясь здраво во всем свершавшемся, он вместе с тем ощущал какой-то необыкновенный подъем, какое-то странное и прозрачное чувство, будто и он и все его окружающие бойцы глядели куда-то далеко в будущее.

– За Ленина! За партию! За землю! За советский народ! – кричал он. – Вперед!

– Ура-а-а!.. – нескончаемо охватывая его с боков, сверху, гремело и звенело вокруг. – За Ленина, ура-а!..

И сквозь крики, топот, звон он слышал молодой и задорный голос комбрига Моисеева:

– Товарищ Пархоменко! Почему вы впереди комбрига скачете?!

– После боя ори! – смеясь во весь рот, отвечал Пархоменко. – После боя считайся, кто был впереди, Моисеев.

На всем скаку оборачиваясь назад, крикнул:

– Смотри! Ты пример показал. Вторая-то… не побежала… стоит…

– Постоит и пойдет вперед.

Высоко подняв саблю, Пархоменко закричал мощным голосом, который сразу заглушил панскую команду, раздававшуюся на французско-польско-английском языке:

– Покажем пример, товарищи! Рубить панов до гроба!..

И тут-то панские кавалеристы разглядели то, что они боялись разглядеть. Они рассчитывали увидеть задыхающихся от слабости, изнуренных лошадей и еще более изнуренных, оборванных и бородатых «мужиков», бессмысленно размахивающих дубинами и казачьими пиками. Однако все оказалось по-другому. Не было ни пик, ни дубин, а было перед ними – стройное войско, великолепное, сгруппированное, воодушевленное, мчащееся – неуклонно и неустрашимо – по тому направлению, которое им указывали их командиры. Этот стройный порядок навел на врага ужас. Приказчики, купцы, коммивояжеры, помещики, кулаки, приехавшие из своих имений, магазинов, хуторов Польши, Франции или Америки, долго обучавшиеся военным эволюциям у английских, американских и французских инструкторов, замерли, – и «виват» застыло у них на губах.

– Ура-а-а!

– Ура-а-а!..

– Слышишь! – крикнул Пархоменко Моисееву. – Это уже вторая за нами двинулась.

Вторая бригада действительно остановилась, пришла в себя.

И вот она повернула коней.

И вот – двинулась на панов!

– Я ж сказал, наши ребята не любят отступать! – проговорил сам себе Пархоменко, ударяя на всем скаку саблей по голове нарядного и громко кричащего команду польского офицера. – Я второй верю! Она добьется своего.

– Совсем плохо отступает вторая! – сказал он, рубя наискось другого офицера, который устремил было на него свой длинный и тонкий палаш. – А куда второй отступать? – крикнул он, проткнув грудь и топча конем третьего офицера, наскочившего на него. – Куда нам отступать, товарищи? К буржуазной власти? Не видали мы такой дряни?

– Впе-е-ред, за-а Ленина-а!.. – неслось отовсюду.

Он привстал на стременах и оглядел поле боя.

Польская пехота, увидав, что кавалеристы генерала Корницкого бегут, повернула обратно и кинулась за реку Березанку. Пехоту преследовали конники Городовикова. Дивизия Пархоменко, добив остатки кавалерии Корницкого, присоединилась к Городовикову. К вечеру вся линия реки от деревни Березна до деревни Токаревка была в руках 14-й и 4-й дивизий. Однако разгромленные остатки наступавших белопольских войск спасли себя, уйдя за бетонированные, обтянутые колючей проволокой укрепления, перед которыми дивизии остановились. Враг не бросил укреплений, а прочно сидел за ними.

И тогда Пархоменко выстроил 2-ю бригаду.

Бойцы стояли на лугу, между кочек. Высокая болотная трава доходила им почти до плеч.

Пархоменко, сдвинув фуражку на затылок и обнажив влажный лоб, густым, нисколько не уставшим голосом громко сказал:

– Что же это, товарищи из второй бригады? Что, у вас штаны такие хорошие, что понадобилось их сзаду показывать панам? Или домой торопитесь? Думаете, поцелуи вас ждут? Дворовый пес, и тот вас не поцелует, не говоря уже о ваших детях.

Молоденький, даже и теперь, после перенесенных усталостей и тревог, румяный нежный парень плакал. Слезы струились у него по щекам, попадая в рот, который этот простой и наивный деревенский парень, видимо, не мог закрыть от стыда и горя.

Пархоменко провел взглядом по рядам. У многих он увидал такие же, как у этого парня, страдающие и огорченные лица.

Пархоменко продолжал:

– Это – верно. Надо стыдиться трусости. Думать, что дело революции, которое мы с вами выполняем, сделает за нас кто-то другой, посмелее, – глупо. Глупо и постыдно! Партия и правительство послали нас спасать родину. Народ нас послал! Так что ж, думаете, народ нам простит трусость? Забудутся голод, холод, нужда, болезни, а вот трусость наша никогда не забудется, потому что только благодаря ей могут овладеть нами паны и буржуи! И вот почему я понимаю ваши слезы…