Текст книги "Пархоменко (Роман)"

Автор книги: Всеволод Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 42 страниц)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Эрнст Штрауб уже свыше двух месяцев находился при казачьем правительстве «всевеликого войска Донского». Впрочем, нельзя сказать, что он постоянно находился при этом правительстве: эмиссары постарше все время старались отправить его в экспедицию поответственней, как бы опасаясь, что он перехватит их замыслы и поймет интриги. Так, например, он побывал два раза в Царицыне, а как ни слабы были там органы Советской власти, все же с пойманными агентами они обращались достаточно сурово, чтобы Эрнст Штрауб мог прекратить свое существование. Последний раз он провел в Царицыне десять дней.

Вначале он жил на квартире у лютеранского пастора возле кирки, а затем, когда в Царицын приехал нарком Сталин, революционная бдительность в городе усилилась, начались аресты спекулянтов, саботажников и заговорщиков, Штрауб переехал в «Московские номера», что возле пристани.

За свою жизнь Штрауб видел множество гостиниц и постоялых дворов, но такой духоты, такого количества клопов, как в «Московских», он не встречал никогда. И все же здесь было очень удобно. В окно своего номера он любовался пристанью, баржами, пустыми цистернами. На барже «Мария 17» водоливом служил его агент, тот, который переводил его через фронт. Баржа была гружена железным ломом и стояла здесь с незапамятных времен. Вся пристань знала, что Иван Сергеич, водолив «Марии 17», страстный поклонник преферанса и что к вечеру он уже стоит на сходнях и ловит «перекинуться» всех проходящих мимо баржи знакомых.

С баржи видны нефтяные резервуары, серые и круглые, к ним деревянный переход над цистернами и над зданием железнодорожной станции, покрытым ржавой жестью, которую надо давно сменить. Видны также мрачные здания сталелитейного завода, да и весь город перед тобой. Приятно сознавать, что знаешь, как, почему, где и кто живет.

В будку водолива собрались почти все, ожидали только «ответственнейшего». Водолив, с багровым длинным носом и узкими губами, сморкаясь в цветной платок, сказал:

– Не спуститься ли нам, господа, в трюм?

Гуськом прошли в трюм. На реке, сияющей так, что непременно надо было поднести козырьком руку к глазам, разворачивалась волжская флотилия. Матросы, синие, коренастые, перекликались могучими голосами.

В трюме пахло илом, неподалеку от трапа были настланы доски, и на них стояли стулья, стол, покрытый голубой клеенкой, на которой играли отсветы солнца. Возле стола стоял бочонок со льдом, грязным и тающим так быстро, как будто он только и ждал того, чтобы показаться людям и исчезнуть. В воде, окруженные кусочками льда, лежали бутылки нарзана.

– Роскошь-то какая! – сказал водолив, хлопая рукой по бочонку и поглядывая на Эрнста. – Это по случаю вашего отъезда.

По трапу спустился низенький истомленный человек в военном кителе. Несмотря на то, что у него стало такое худое лицо, от которого, казалось, уцелело только одно название, несмотря на то, что резко изменились походка и голос, все Же Эрнст сразу узнал его. Это был Овцев, комендант крепости в Ковно, отец Веры. Овцев же не узнал Эрнста. Он небрежно пожал ему руку и хотел было отойти. Эрнст, чтобы не темнить сознания и не думать о постороннем, важном в иное время, спросил:

– Вы не узнаете, генерал?

– Кажется, из Сибири? – спросил, моргая серыми веками, Овцев. Эрнст понял, что это не насмешка. А просто Овцев видел такое количество людей, так устал, так ему трудно вспоминать, что на минуту даже Эрнсту показались мелочными вся эта воскресшая внезапно любовь к Вере, все эти думы о ней и мечты о том, что она до сих пор не вышла замуж. Какое там не вышла. Вышла преотличнейшим образом и страшно заботится о толстом муже, страдающем одышкой и завистью к более удачливым коллегам.

– А Вера Николаевна?

– И Вера здесь, – устало ответил Овцев.

– А зять?

– О зяте я доложу особо, – так же устало добавил он. И не смог удержаться, чтобы не повторить остроты, которой, видимо, сильно гордился: – Овцу на быка переменила.

Фамилия зятя – Быков, он служит во Всероссийском главном штабе. Советскую власть, так же как и его тесть, он считает явлением временным. Овцев служит в артиллерийском управлении комиссариата Северо-кавказского военного округа, отступавшем и недавно прибывшем в Царицын.

Овцев достает из кармана листки разграфленной чистой бумаги и кладет перед собой – во время прений он привык рисовать барашков. Он сидит вялый, пустой и слегка раздраженный, в коротеньких худых пальцах его – карандаш.

– Так как значение Царицына после недавних успехов антибольшевиков возрастает, – без всякого вступления начинает Штрауб, – то возрастает и необходимость борьбы с большевиками внутри города. Я попрошу Николая Григорьевича доложить нам, что сделано в сферах Северо-кавказского военного округа.

Овцев, глядя на листки белой бумаги, заговорил ровным и усталым голосом:

– Приезд Сталина несколько осложнил обстановку. Но это преодолимо. У него большой партийный авторитет, и это имело бы значение, если бы партийные организации в городе обладали какими-либо силами, а вам известно, наверное, что в городе всего полторы тысячи партийцев и мало, как говорится, «испытанных товарищей». Сталин – глубоко штатский человек и, как всякий штатский, попадающий в армию, начнет с переформирований. На этот предмет… – он заметно улыбнулся, стукнув средним пальцем по столу, что означало насмешку, – на этот предмет у нас создан проект переформирований, посланный на утверждение во Всероссийский главный штаб. Я имею все основания думать, что проект этот будет утвержден. Сущность этих мероприятий заключается в том, что мы берем за основу штаты сибирского стрелкового корпуса старой армии и формируем на основе этих штатов дивизии пехоты. Штаты создают громоздкость, малоподвижность, расширяют тыл, и в тылу можно спасаться, как в кустарнике.

– Конкретно, что это даст? – спросил Штрауб.

– Дивизия будет иметь шестьдесят тысяч стрелков и тридцать тысяч лошадей – вот что это даст, – ответил Овцев не без гордости.

– Вы, значит, создаете позиционную дивизию?

– Да.

– Превосходно. Но этого мало.

– Вот как?

– Да. Сталин, кажется, будет настаивать на создании бронеавтомашин, а в особенности бронепоездов. Вы вот забыли, что у Царицына существует круговая железная дорога, вращаясь по которой бронепоезд может создать стальное непроницаемое кольцо…

Он подчеркнул слово «стальное» и пристально посмотрел на Овцева. Тот сидел, бесстрастно моргая и постукивая средним пальцем по столу. Остальные слушали внимательно.

– Вы все, господа, надеетесь на внутренние восстания, а тем временем армия врага крепнет…

– Где же это? – спросил Овцев.

Штрауб, не слушая его, продолжал:

– Носович, мне известно, связался с представителем добровольческой армии Савинковым и с Лаверни – представителем французского штаба. От обоих он получил и привез сюда деньги на заговор. Инженер Алексеев, «специалист-организатор по транспортированию нефтетоплива», тоже приехал с заговором и с деньгами…

– А вы без денег разве? – спросил его сидевший за водоливом толстый и потный офицер.

– …Заговорщики думают опереться на сербские отряды, находящиеся в городе, – продолжал было Штрауб.

– Сталин ввел карточную систему, это вам известно? – сказал, вставая, толстый и потный офицер. – Город на пайке. А город привык сытно есть и пить. Это вам не почва для восстания? Город трепещет от жажды битвы!

И он вытер мокрую шею рукавом. Рядом с ним вскочил другой офицер, посуше и позвончей голосом:

– Да, город желает драться, город готов.

– Сейчас готов? – спросил Штрауб сухо.

– Почти, – с некоторой заминкой ответил офицер.

Штрауб спросил:

– Почему же вы не подняли восстания, не арестовали Сталина?

Молчание. Штрауб продолжал:

– Вы, господа, склонны преувеличивать свои силы и вырабатывать собственные инструкции, а мы требуем выполнения наших инструкций. А инструкции таковы: мешать всеми силами в первую очередь созданию боеспособной армии.

Он посмотрел на толстого, побледневшего и обсохшего уже офицера.

– Каково ваше мнение об отрядах Ворошилова, пробивающихся сейчас через Дон? – спросил Штрауб.

– Бандиты, шайка.

– А я говорю, что это очень цельная и очень закаленная армия с громадным ядром из рабочих. Такая армия в умелых руках может оказаться чрезвычайно полезной. Я неоднократно высказывал и рад повторить свое мнение перед вами, что не надо преуменьшать возможностей и силы рабочих. Оттуда могут появиться крепкие люди – и важно этих крепких людей уничтожать при самом их появлении. Поэтому я считаю, что армия Ворошилова не должна появиться в Царицыне.

– Штаб южного фронта нам поможет, – сказал Овцев. – Носович, Снесарев…

– Мало. Вы приложите все силы, соберете все факты, чтобы соответственно тому, как размышляет этот господин… – Штрауб указал на толстого офицера, – соответственно информировать Сталина.

– Я найду возможность лично доложить ему.

«А старик не дурак», – одобрительно подумал Штрауб. Он оглядел присутствующих. Строгий той эмиссара, видимо, подействовал на них. Они сидели, протянув руки по швам. Подполковник Звенко, тоже, как и Овцев, из артиллерийского управления СКВО, подал ему записку. Он просил рассказать побольше об армии Ворошилова. Эрнст сказал:

– Меня просят рассказать об армии Ворошилова. Скажу коротко, что она все время бьет казаков. Вот печатный меморандум, составленный нами. Он отправлен в Киев. Я привез копию.

Офицеры склонились к узенькому листку с печатными буквами. Толстый офицер читал текст, слегка задерживаясь на тех местах, где приводились названия урочищ, речек, поселков. Офицеры про себя вспоминали очертания карты.

К запахам ила и плесени в трюме присоединились откуда-то запахи протухшей рыбы. Время от времени хлопала пробка, и вода, испещренная пузырьками газа, лилась в жестяные кружки. Лед давно растаял, вода в бочонке была совсем теплая, но нарзан был все-таки приятен. В люк мимо полуоткрытой двери, на которой плавилась смола, текли широкие лучи солнца.

– Здорово, – сказал толстый офицер, дочитав меморандум.

Штрауб вопросительно поднял черные брови.

– Здорово, говорю, работаете. В степях ухитрились напечатать.

Звенко вдруг сказал:

– Целесообразнее просто убить Сталина.

Ввинчивая штопор в пробку, Штрауб возразил:

– А зачем? Я всецело склоняюсь к мнению господина Овцева, что Сталин глубоко штатский человек, никогда не бывший на войне, но человек с гигантским партийным авторитетом. И если создавать неразбериху, путаницу и в результате панику и бегство, то полезно создавать ее, опираясь на авторитет. Вспомните, господа, Александра Македонского, Наполеона, Фридриха Великого… – Он выдернул пробку и торопливо опрокинул бутылку над кружкой. – Что мы в них чтим, что от них осталось? Только воспоминание о великой изворотливости, то есть хитрости. Вспомните, что русские в тысяча семьсот шестидесятом году взяли даже Берлин и покинули его, обманутые изворотливостью Фридриха. И как сладко сказать, господа, когда вас обвиняют в путанице и саботаже, что это сделано по приказанию Сталина, а когда неожиданно поступите хорошо, сказать, что это вышло вопреки Сталину.

Эрнст допил кружку и, со стуком ставя ее на стол, добавил:

– Представьте, что, опираясь на свой авторитет, Сталин будет взывать о помощи к Ленину. Представьте, что Москва обещанное не присылает, и тогда Сталин пытается мобилизовать силы внутри, а в это время приближается Краснов… – Он снисходительно посмотрел на толстого офицера. – Частые мобилизации в городе – это завтрашние восстания, милостивый государь. Вот вы когда поднимете его! Понятно? А это значит, что нам надо организовать саботаж не только внутри Царицына, но и со стороны Высшего Военного совета…

– То есть? – спросил Овцев.

– То есть со стороны Троцкого.

– Вот тебе и на! – сказал Овцев, разводя руками. – Это что же, действительность или предположения?

– Пока предположения, но возможно, что они опираются на действительность.

– Ага! Все-таки – предположения? Это печально.

– Что печально?

– Печально, что Троцкий плохо ведет заговор, раз о нем «предполагает» такой в сущности не огромный шпион, как вы.

Он схватил только что откупоренную толстым пальцем бутылку нарзана и стал пить из горлышка. Шея у него морщинистая, тощая, а когда он делает глотки, кадык подпрыгивает с усилием, словно боится оторваться. «Нужно сегодня же непременно повидать Веру», – подумал Эрнст. Держа опорожненную бутылку у колена и не замечая, что оставшиеся капли льются ему на брюки, Овцев сказал:

– Видите ли, муж моей дочери служит в штабе Троцкого… Да нет, Быков глубоко честный и порядочный человек, и если у него есть ориентация, он ее и держится.

– Какая ориентация?

– Союзническая, – ответил, пожимая плечами, Овцев.

– Что за пустяки! – воскликнул толстый.

– Именно – пустяки, – сказал одобрительно Штрауб. – Мы уничтожаем коммунизм, а какими силами: силами ли Антанты, или силами германцев – это именно пустяки. Лишь бы была сила в самом настоящем смысле! Между прочим, Быков учился в Киевском кадетском корпусе?.. Ну, я его тогда знаю давно! Мы еще с ним в тысяча девятьсот пятом году встречались! Боже мой, как это давно… и он – в штабе Троцкого? Превосходно! Это очень превосходно… – повторил он, потирая руки. – Быков – умнейший человек, и я рад, что, наконец, нашел его. Впрочем, я давно встречал его имя, но никак не мог поверить, что это он! Быков, Быков…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Вышел Эрнст вместе с Овцевым. Подняв ладонь, Овцев пробовал жару. Затем он вынул газовый шарфик и вправил его под фуражку, чтобы защитить затылок от солнца. В тени каменных домов генерал непременно останавливался, чтобы подышать прохладой, так как считал, что каменный дом имеет тень более густую, чем деревянный.

– Ваш зять Быков очень любит Веру Николаевну?

– Безумно, – дыша с хрипотой, ответил Овцев.

– А вы меня помните, Николай Григорьевич?

– Нет.

– Ковно. Офицерское собрание, казачий офицер из Сибири.

– Васька? Очень рад! Очень рад! – воскликнул без малейшей радости Овцев, и Эрнст не мог понять, почему тот его называет Васькой, словно кота сибирского. Но глаза Овцева быстро увлажнились, когда он прокричал: – Ох, какие были у меня сливы! Вы помните сливы, сразу же за окном начинались? А пришлось бросить, перевестись.

«Эх, шляпа ты был, шляпа и остался, – подумал Эрнст. – Ему не жалко украденных планов, а жалко слив».

– Так, значит, ко мне? – предложил Овцев.

– С удовольствием, – ответил Эрнст.

– Спаситель, сколько произошло! – И Овцев толкнул Эрнста в бок, словно не веря, что тот цел, потому что тут же воскликнул: – Но позвольте? Ведь говорили, да и в газетах было даже тиснуто, что вы в Немане потонули. А тут возьми да и вынырни на Волге… – Он рассмеялся, очень довольный своей шуткой. – То казак, то эмиссар… «то мореплаватель, то плотник…» – Он вздохнул. – А какой здесь был отличный белый хлеб. Верите ли, в булку ткнешь пальцем, а она взвизгнет, как пятнадцатилетняя девушка, и сожмется, ах! Но, к сожалению, Сталин все прекратил, посадил весь город на черный, и кишки у нас вместо бледнолицых стали неграми. – Он рассмеялся. – Но мы добываем. Через штаб. И каким нас сегодня борщом Верочка угостит, голубчик вы мой! – И он ткнул пальцем себя в губы. – Вкушаете?

– Слегка, – ответил Эрнст. – И вишневку достаете через штаб?

– Тоже.

Вера, увидав Эрнста, тихо охнула и даже качнулась к нему, как бы желая поцеловать его. Она узнала его сразу, несмотря на то, что он был в штатском, сильно загорел и переменил прическу. Она пополнела, особенно сильно в плечах, и, оглядывая ее, Эрнст подумал: «А как великолепно вздремнуть около такой груди после обеда». Да и она явно любовалась его обтянутым, пригнанным лицом, где все разложено, как следует, и все в меру. Так шорник – даже если и не сам сработал – любуется хомутом и сбруей на коне: нигде не жмет, не тянет, и краски и кожи отпущено как раз, а куда идет конь и что он волочит, не все ли равно…

Домик, в котором жили Овцевы, стоял на берегу Царицы. По склону спускались яблони, крохотную беседку обвивал хмель. Но и яблони, и хмель, и беседка – все это имело жалкий и чрезвычайно поношенный вид, и не удивительно, что, вернувшись домой, Овцев перестал зевать и оживился, увидав свежие огурчики и борщ. После обеда, как все русские генералы, он решил вздремнуть, разостлал коврик в какой-то ямке и, громко вздыхая, лег на него и немедленно заснул.

– Вы удивились, что я жив, что я такой? – тихо спросил Эрнст.

– Какой? – спросила она низким грудным голосом, искоса оглядывая его лицо.

Он мужским чутьем понял, что если говорить о самом важном и нужном, то надо говорить сейчас же. Он, только проверяя себя, повторил:

– Такой.

– Какой? – переспросила она все тем же голосом, и он сказал:

– Мое настоящее имя – Штрауб. Я приехал в Ковно со специальными поручениями, полюбил вас, но вынужден был уехать! Теперь я вернулся к вам. Моя любовь мучила меня…

Он схватил ее руки и сильно сжал их. Глаза ее широко глядели на него. По всей видимости, она осталась той же Верой, горячей, решительной, и Эрнст почувствовал беспокойство. Он говорил ей слова любви, и он верил себе, но одновременно он думал, что если увести ее сейчас к себе в гостиницу, то обратно она уже не вернется, а ведь ее муж и отец необходимы ему и всей его дальнейшей высокой карьере, у порога которой, несомненно, он сейчас находится.

Он поцеловал ее руки, отшатнулся и сказал:

– Нам необходимо бежать в Америку!

– Почему в Америку? – тихо спросила Вера.

– Только там тишина и спокойствие, только там любовь.

– Можно и здесь добиться спокойствия, если желаешь, – возразила она.

– Здесь спокойствие, Вера Николаевна?

Через два часа, счастливый и довольный своей сдержанностью и тем, что угадал и целесообразно направил характер Веры, он шел по кислому и тесному коридору «Московских номеров». Навстречу ему шагал высокий мужчина с бритой головой и черными усами. На нем щеголевато сидели зеленая гимнастерка и черные галифе. Эрнст посторонился.

Высокий мужчина вдруг остановился.

Эрнст остановился тоже.

– А, господин студент Штрауб, – сказал высокий.

– Вы мне? – спросил Штрауб, чувствуя, что внутри повисла какая-то мешкообразная холодноватая слизь. – Вы мне, гражданин?

– Вам.

– Так я не Штрауб, а Свечкин, Григорий Моисеич, из Славяносербска.

– И в Берлине не учились?

– А чего мне в Берлине учиться, господин хороший? Учился я в двухклассном, в Славяносербске. С меня и этого хватит…

– И в Макаровом Яру не бывали?

– Где это такой?

– А чего ж побледнели, раз не бывали? – сказал Пархоменко.

– Да, может, вам документы показать?

Эрнст торопливо полез в карман. Пархоменко стоял против него, упираясь слегка рукой в стену, и глядел, как черноволосый роется в карманах, доставая какие-то истрепанные записные книжки и показывая их… В книжках записаны размер и количество леса, – он, видите ли, специалист по лесному делу, приказчик… Показал он и маленькие носовые платки, которые везет ребятам в подарок, и письма к какой-то бабушке в Чернигов, которые никак не удается отправить, потому что, видите ли, нет сообщения…

– Родственников, значит, много?

– Да, есть родственники.

– И в Луганске водятся?

– Двоюродный брат есть в Луганске.

– Как фамилия?

– Сысоев.

– Ну ладно, – сказал Пархоменко. – Извиняюсь. Точка.

Эрнст повернулся и пошел.

– А почему вы обратно в номер идете? – спросил его Пархоменко. – Ведь вы мне навстречу шли. Или боитесь, что я к вам в номер загляну?

Эрнст взмахнул руками:

– Да, пожалуйста, заглядывайте. Что мне от вас скрывать! Иду, потому что надо денег взять побольше, может быть, ребятам какой еще подарочек куплю. Трое их у меня…

– А говорил только что – двое?

– Трое! Ослышались, гражданин комиссар.

– Три – это бабушки, а детей двое, – сказал, смеясь, Пархоменко, идя следом за Штраубом. – Один двоюродный брат в Луганске, а двое в Славяносербске, а жена в Камышине…

– В Камышине и есть, – подхватил, останавливаясь в дверях, Штрауб. – В тринадцатом годе женился, тамошнего протоиерея дочь. Оладьи печет – о-ох!.. – Он зажмурил глаза и откинул назад голову. – Да кабы да к этим оладьям, господин хороший, да еще и сорокаградусной, так я считаю, что лучше жизни и быть не может… – Он внезапно понизил голос: – А если нам самогону дернуть для знакомства? Зачем вам тратить зря на меня время? Наши ребята, лесовые, подарили мне бутылочку первачу… не скажу, чтобы запах хорош, но в сердце отдает – ух! Он легонько дотронулся до локтя Пархоменко и сказал: – Тут я вам и все про родственников расскажу…

– Времени нет.

Пархоменко обернулся и крикнул:

– Вася!

Выскочил из соседнего номера Вася Гайворон.

– Своди-ка этого черного лебедя для начала в милицию…

В милиции подтвердилось – да и свидетели нашлись, – что перед лицом властей стоит действительно приказчик лесного склада № 8 Григорий Моисеич Свечкин из Славяносербска. Допрашивали коротко, небрежно, уж очень много спекулянтов попадало в руки.

Прямо из милиции Штрауб отправился на вокзал и сел в поезд, направляющийся в Сарепту, а водолив баржи «Мария 17» на другой день принес записку Вере Николаевне об отъезде Штрауба.

– Удочкой много не поймаешь, – сказал Пархоменко, узнав, что Г. М. Свечкин не вернулся в свой номер. – Сетью их надо ловить. Упустили! Не-ет, надо на кадета крепкие сети!

– А похоже, что сети-то развертывают, – сказал Вася Гайворон. – Без сетей, Александр Яковлевич, нельзя.