Текст книги "Пархоменко (Роман)"

Автор книги: Всеволод Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 42 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Пархоменко сначала было хотел ехать в «Метрополь», но раздумал. На машине Владимира Ильича он направился по адресам и лицам, к которым советовал ему съездить Ленин.

Да и лица другие, чем те, к которым он обращался прежде, и прием другой. Сразу видно, что этим людям царицынский фронт люб и дорог и они сделают для помощи фронту все, что возможно. Видно и то, что разные «дельцы» вроде Быкова, ловящие рыбку в мутной воде снабженческих организаций, будут скоро изловлены, если уже не изловлены.

«Вот это – человек! – думал Пархоменко. – Это – высокий человек. Одно слово тебе скажет, а ты будто университет прошел».

Машина пересекала Театральную площадь. Пархоменко сидел в ней счастливый, довольный. Время от времени он – незаметно ощупывал обтянутое кожей сиденье и спрашивал мысленно: «Неужели это машина Ильича? И я в ней? Вот бы рассказать луганчанам, вот бы обрадовались!»

Через площадь торопливо, почти рысью, шла толпа с мешками. Лица были встревоженные, словно все эти люди опасались опоздать на поезд. «Метрополь» был в следах пуль, и казалось, что сражение не окончено, а в крошечное затишье, когда артиллеристы заряжают орудие, все стараются перебежать через площадь.

У гостиницы машину остановила коротенькая женщина, смуглая, с большими бровями, знакомая луганчанка. Она крикнула:

– Вот вы в машине разъезжаете, Александр Яковлевич, а жена ваша умирает в холерном бараке!

Пархоменко посмотрел на нее так спокойно, что луганчанка испугалась. Она знала, что Пархоменко любит жену и детей, знала его твердый и верный характер и теперь думала, глядя на него, что или он помешался, или же она приняла другого человека за Пархоменко. Но спокойствие его длилось едва ли несколько секунд. Минуя дверки и подножку, он вымахнул на булыжник и, наклонясь над ней, положил ей на плечи с такой силой тяжелые руки, что плечам стало больно.

– Помирает, где?

– В бараке же, говорю.

– Садитесь, скорей!..

Он распахнул дверку. Луганчанка села в машину.

– Давно больна? А детишки где?

Он по-прежнему, как и на родине, сыпал словами, но лицо у него было сильно постаревшее, и луганчанке стало жаль его.

– А я думал, они или в Самаре, или на Украине. Поехал в Самару товарищ, дал ему письма, да, сказывают, утонул… кадеты пароход потопили… Как она сюда попала?

– На барже. С украинскими беженцами. Она, ищучи вас, Александр Яковлевич, все учреждения московские обошла.

Луганчанка жила тоже в «Метрополе», дети Пархоменко жили с ней. И так как автомобиль был тогда в редкость, то все дети выбежали из гостиницы. Выбежали и сыновья Пархоменко. Они устремились к Марии Егоровне, но отца не узнали. Слезы показались у него на глазах. Пересиливая дрожь в голосе, он спросил:

– А где мама, ребятки?

Тогда они узнали его голос и бросились к нему. Обнимая и целуя их, он показал им автомобиль и сказал:

– Смотрите, ребятки, это машина Ильича.

И было в его голосе и в его словах что-то такое торжественное и огромное, что дети, глядя на машину, которая и без того казалась им прекрасной, видели в ней нечто еще более замечательное и оттого чувствовали себя такими же высокими и сильными, как и отец. Но чтобы уже не было никаких сомнений в чувстве, испытываемом ими, они влезли в машину и сели рядом с Марией Егоровной.

Пархоменко, подумав, оперся на борт машины и, смущенно глядя на опухшее от голода лицо и синеватые веки луганчанки, сказал:

– Вот вы попрекнули меня машиной, Мария Егоровна. А машина тут ни при чем. Мне машину дал Ильич, чтобы я мог с фронтовыми делами справиться.

Он сел рядом с шофером:

– Поезжайте вокруг площади и – к гостинице.

Объехали площадь.

Он сказал:

– Тысячи народа, миллионы, вся страна погибнет, Мария Егоровна, если не достать снарядов для Царицына! Жена моя, Харитина Григорьевна, из рабочего класса, она революцию понимает. Она простит, если я к ней сейчас не приеду. Прошу вас, Мария Егоровна, съездить к ней, если можете, сказать, что я здесь.

– Я пойду, – сказал старший сын Ваня.

– И ты пойди, помогай отцу, – проговорил растроганно Пархоменко. – Но только прошу вас, Мария Егоровна, не входить в барак, а передать записку через сторожа. Холера, насколько мне известно, в данное время очень заразительна.

Написав записку жене, поцеловав детей, он поехал на Сретенский бульвар. Быков встретил его в передней, узнав о приезде по стуку машины. В руках он держал требование Пархоменко на снаряды. Поперек всего требования было написано: «Выдать немедленно». Передавая требование, он спросил:

– Как это вас пропустили к Ленину?

– Так, как вас не пропустят, – отвечал Пархоменко.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Штрауб ехал из станицы Нижне-Чирской на фронт к Царицыну. Он должен был попасть к Бекетовке, где была необходимость встретиться с представителями бывшего левого эсера Сухачева, командовавшего советским отрядом в Бекетовке и давно уже связанного с Штраубом. Кроме того, в окрестностях Сарепты торговцы согнали табуны коней, чтобы переправить их через фронт на Украину. Торговцам уже было послано золото, и надо было помочь перевести коней через фронт, что в сущности было легко сделать, так как Сухачев дал свое согласие на помощь. Но прежде чем попасть к Бекетовке, Штрауб поехал к станции Калач, куда должна была приехать пробиравшаяся через фронт Вера Николаевна Быкова.

Пара каурых, легко дышащих, несмотря на жару, коней бойко везла его тарантас. Перед ним мелькали уже знакомые – и уже неупоительные – картины. Балка, бугры, покрытые полынью, изредка мельница. Возле одной балки под кустами он увидал раненых казаков, которых везли с фронта. В балке бродили спутанные лошади. Санитары варили пищу, и далеко было слышно, как один из санитаров кричал на раненого:

– Обождешь, куда жрать торопишься, все равно тебе на костылях ходить!

Увидав бричку, санитар сделал под козырек и, поддерживая рукой штаны, выбежал на дорогу.

– Соли нет ли, ваше благородие? – сказал он. – Сольца пропала, сальцы стоят на соли, будь они прокляты!

И он захохотал над своей шуткой.

– Соль, наверное, сюда через фронт пробивается? – спросил Штрауб, глядя на синий мешок из рядна, туго набитый солью.

– Никак нет, – сказал презрительно и лениво ямщик, подавая санитару щепотку соли. – Из старых запасов. Конь соль любит.

И ямщик незаметно подмигнул санитару. Санитар смотрел строго на Штрауба, на его гладко выбритые щеки, на черные волосы, которые даже степная пыль не могла припудрить, и лицо у санитара медленно покрывалось – до этого сильно затаенной – злостью. И этот взгляд, да и вообще все, что происходило вокруг, чрезвычайно не нравилось Штраубу. Он откинулся на подушку и, обругав и ямщика и санитара, приказал быстро ехать вперед. Ямщик стегнул по коням. Санитар сделал под козырек, и откуда-то издалека послышался голос раненого:

– Они, шпионы-то, страсть теперь злы-ы-и!..

Пахло полынью. Запах был едкий, раздражающий, и мысли были тоже едкие. Куда это девались и куда деваются, думал Штрауб, его важные, казалось, мысли о войне и империализме? Где подвиги, о которых он мечтал? Почему он никогда не вспомнит о своей жене, недавно умершей в Луганске? Почему он думает о Вере Николаевне, о жалованье, о спекулянтах, а мысли о служении родине так же второстепенны, как подкладка на платье?

Бричка качалась среди однообразных и скучных бугров. Запах полыни усиливался. Вспомнилось, что недавно попробовал у знакомого адъютанта полынной водки и она показалась удивительно вкусной. И теперь вот во рту было именно это ощущение водки. А там позади где-то стучали колеса: «По-по-лы-лынь». Он встряхнул головой. Ямщик обернулся и улыбнулся. Может быть, Штрауб даже и сказал что-нибудь вслух. Он нахмурился и проговорил:

– Гони, гони!

Движение казаков на Царицын очень медленно. Генерал Краснов, по всем признакам, заигрывает с французами, и тот адъютант, что угощал водкой, рыженький юноша с толстым, как бечевка, пробором сказал:

– Французы послали нам будто бы триста танков.

– С тремя сотнями танков, – возразил Штрауб, – можно пройти всю Францию.

С ним спорить не стали, но посмотрели на него язвительно. Должно быть, положение на западном фронте сильно изменилось в пользу Франции. Но Штрауб не изменил ни своей манеры разговора с казачьими офицерами, ни тех неустанных приказов о посылке скота на Украину, за которые он часто слышал позади свое прозвище: «скотский эмиссар». Ему доставляло особенное удовольствие подъезжать к станциям железных дорог, когда в поезда грузили скот. Вокзалы походили на скотные дворы, пахло навозом, сеном, слышался голос стада. Сам Штрауб через своего отца в Умани тоже занимается теперь торговлей – спекуляцией – и везет на Дон сахар, шоколад, шелковые чулки. Бобы, какао и шелковые чулки привезли к нему вместе с книгами Кропоткина, Реклю и Прудона. И, помнится, Штрауб чрезвычайно рассердился, когда какой-то дурак там, в Главном штабе, прислал ему вместе с трудами анархиста двадцать или больше томов – с атласом на французском языке – сочинения Реклю «Человек и земля».

Дело в том, что положение в Царицыне крайне угнетало его. Он понимал, что в эсерах и меньшевиках народ уже изверился окончательно, в Царицыне, например, они не имели никакой силы, так что и деньги им было жалко пересылать, хотя за горсть золота можно было приобрести пятипудовый мешок этих денег и купить за него штук пятьсот эсеров и меньшевиков. Нужно было разыскивать другую партию. И тогда Штрауб подумал об анархистах. Так как крестьянам, видимо, война уже надоела и они желают жить спокойно, то должно, естественно, появиться некоторое стремление к распадению на своеобразные племена и роды. Каждое село с удовольствием захочет иметь своего министра, президента и быть самостоятельной республикой в пределах именно этого села. Вот почему Штрауб и потребовал книжки анархистов и, прочтя их, решил, что анархия действительно является матерью порядка, а германского в особенности.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Возле станции Калач, у самого Дона, красновские инженеры под руководством специалистов-саперов сооружали окопы с блиндажами и замаскированными бойницами. Бетонные серые тона окопов весьма удачно сливались с тоном степи. Молодой инженер – немец, с розовым лицом, длинноногий и длиннорукий, – краснея от смущения, все время забегал вперед и весьма искательно заглядывал в глаза Штрауба, словно тот был инспектором. Окопы были крепкие, но они раздражали Штрауба, и он грубо спросил:

– Почему же газеты кричат, что казаки подступили к самым стенам «Красного Вердена»? Если у стен, то зачем же бетонные окопы в пятидесяти километрах от этих стен?

Инженер безмолвно пожал плечами. Штрауб понял, что спрашивал он так только для того, дабы высказать свое раздражение.

Когда Штрауб приблизился почти к самой линии боев, он и там тоже увидел глубокие окопы с гигантской сетью колючей проволоки, мрачно отливающей синим, ему стало понятным настроение донского командования. Царицынцев теснили, но они еще не бежали, да и вообще, видимо, заставить их бежать будет довольно затруднительно. Мрачный поступок красных солдат, случившийся перед самым приездом Штрауба на линию огня, служил тому подтверждением. Казаки окружили село, на окраине которого рабочие молотили хлеб, чтобы, обмолотив его, отвезти в Царицын. Они отстреливались от казаков до последнего патрона и затем бросились в огромный скирд хлеба и зажгли его. Когда Штрауб подъехал к селу, скирд еще горел. Вокруг лежали громадные кипы серого пепла, воздух был неподвижен и жарок. Штрауб стоял и молча смотрел на огонь. Рябой, кривоногий, увешанный орденами казачий офицер Квасницкий, сопровождавший его, сказал:

– Они фанатики, господин эмиссар. При расколе, иначе говоря – при патриархе Никоне, было нечто подобное. Кроме того, большевики придают Царицыну крупное значение.

– А вы какое значение придаете Царицыну?

– Мы, без сомнения, разобьем и уничтожим любое его значение, – ответил Квасницкий.

Весь следующий день Штрауб ожидал Веру Николаевну. Он ходил по селу. Впереди лежали окопы. С той стороны должна появиться Вера Николаевна. Село заполняла офицерская бригада в две тысячи человек, недавно сформированная на Украине. Офицеры носили белые повязки на рукавах и белые околыши. Эта бригада готовилась к штурму железнодорожной ветки, окружающей Царицын, той ветки, по которой непрерывно курсировали красные бронепоезда. Со всей Донецкой дороги в помощь этой офицерской бригаде тоже стягивались бронепоезда.

Вечером Квасницкий приехал к нему. Казак вел двух запасных коней. Квасницкий, улыбаясь, сказал, что «агент пройдет в другом месте, а Калач указан для отвода глаз». Ехали долго по степи. Встречались разъезды, возы со снарядами и ранеными. Наконец, при слабом свете неполной луны они увидели, что наперерез им, справа, скачут всадники. Один из всадников как-то особенно и пронзительно свистал.

Вера Николаевна была в одежде сестры милосердия. Увидав Штрауба, она неестественно громко вскрикнула. В ушах ее сверкнули серьги, и к лицу Штрауба прижалась ее мокрая и маленькая щека.

– Зачем плакать, милая? – сказал он. – Мы ведь встретились.

– Мой отец арестован, и все вообще арестованы! Я должна была поступить на курсы, сдать на сестру милосердия, вступить в профессиональный союз, и тогда только… – Она всхлипнула.

Штрауб не мог не рассмеяться тому, что она считала большим падением свое вступление в профессиональный союз. Но тут же он вспомнил об арестованных его агентах в Царицыне, и злость охватила его.

– Ничего, исправим, – намеренно громко сказал Штрауб, понимая, что вряд ли многое можно будет исправить и что вся сложная система разведки и связей, придуманная им для Царицына, провалилась и что все надо начинать сначала. И как начнешь и как теперь попадешь в Царицын? И хотя он твердил себе, что должна торжествовать любовь, которую он столько лет напрасно питал к Вере Николаевне, и что сейчас глупо злиться, он все же злился и не мог не сказать:

– А ваш муж, Вера!

– Мой бывший муж, – сказала она, подчеркивая слово «бывший», – мой бывший муж в Москве и на днях переходит опять в штаб Троцкого. Он, знаете ли, некоторое время работал по снабжению.

– А то, что вы бежали ко мне?

– В Царицыне думают, что я уехала жаловаться в Москву. Я поссорилась, сказала, что буду жаловаться… Ах, об этом долго и тяжело рассказывать!..

– Нет, я говорю о том, что думает ваш муж по поводу вашего приезда ко мне?

– Он согласился. В конце концов он меня понял. Да и он считает, – сказали она, неизвестно чему смеясь, – что только Германия держит руки по швам перед цивилизацией. Он иногда забавно выражается.

– Несмотря на забавное выражение, ваш муж – большой патриот и фанатик, – сказал Штрауб с достоинством, и ему было приятно понять, что эта похвала нравится Вере.

Вера ответила ему крепким рукопожатием. С этой минуты она уже не думала о том, что могла когда-то ошибаться в Быкове. С нежностью растягивая слова, она сказала:

– Но любила всегда, Эрнст, я только вас.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ехали другой дорогой. Верст через пять их встретил Квасницкий, ускакавший вперед, как только показалась Вера Николаевна. Уже светало. Квасницкий переменил коня. Он сидел теперь на рослой гнедой длинноголовой лошади и, поравнявшись с ними, сказал:

– Пожалуйста, в экипаж.

На дороге стояла та самая бричка, в которой приехал Штрауб. Вера Николаевна пересела в бричку, и так как к утру посвежело, то она прикрылась одеялом и, прикрывшись, тотчас же задремала. Бричка опять помчалась. Квасницкий скакал рядом. Должно быть, он слегка выпил, потому что без нужды повторял ямщику:

– Держи на костры!

– На какие костры? – спросил Штрауб.

– А это вертеп приехал.

– Какой вертеп?

– Да так табор называют. По всем станицам объявили, что после взятия Царицына славные казачьи традиции велят отдать город на три дня в грабеж. Вот и съехались – кто пограбить, кто купить награбленное.

– Гунны!

– Чего?

– Вообще-то, говорю, это – варварство, но, несомненно, это воодушевляет наступающих и служит наглядным примером того, чего ждут казаки от этих наступлений.

– Да, мы так и думали. Пьянство будет богатое.

Солнце взошло, когда они подъехали к табору. Они увидали множество бричек, таких же, в какой ехал Штрауб; длинные телеги, в которые были впряжены волы, стояли тут же. И волы и кони жевали сено, потому что табор не знал, когда будет взят город, и не хотел пускать в степь пастись: не хотели терять ни минуты. В сене на возах стояли длинные широкие пустые сундуки. Богатые казачки, с толстыми и лоснящимися щеками, сидели на этих сундуках, а старые казаки, уже седые, одетые по-праздничному, ходили с кнутами в руках между возов и посматривали на горизонт, где уже виднелись утренние дымы царицынских заводов.

Какой-то низенький пьяный казак, размахивая дымящейся головней, от которой он тщетно старался прикурить трубку, побежал к бричке Штрауба, пересекавшей шагом табор.

– Это карисподент, – неизвестно почему заключил он. – Карисподент, ей-богу, приехал смотреть, как крепость берут!..

Он сделал головешкой непристойный жест и, приплясывая у голов коней, кричал:

– Донской круг заседает, господи-сусе! Требуется в подарок поднести ему взятие Измаила. Смотри-ка на Суворовых, их!..

На большом возу стояла вывеска: «Покупка и продажа. Сергучева». Какой-то торговец приехал сюда даже со своей вывеской. Он укрепил ее на возу веревками, а сам сидел позади, спустив с обитого жестью ларя ноги в длинных сапогах с лакированными голенищами. Он тоже неустанно глядел в ту сторону, где был расположен Царицын. Он ждал богатства, славы – и кто знает, чего еще ждал он!

Сразу же за табором увидали офицерскую бригаду, которая подошла сюда из села. Офицеры в парадной форме, присев на корточки, чтобы не запачкать брюк землей, брились по двое, по трое у одного зеркала. Слышались шутки, и кто-то, разглядев лицо Веры, крикнул:

– Барышней везут!

Впереди бригады что-то пели протяжное и непонятное. Пение часто прерывалось, и около певчих можно было разглядеть какие-то квадратные и круглые предметы, ослепительно блестевшие. И это пение и медный блеск этих предметов явно требовали от Штрауба высоких мыслей. Но так как высоких мыслей не было, то он прочел вслух какие-то стихи.

– Снимите фуражку, – сказала проснувшаяся Вера, – не видите: хоругви.

Они поравнялись с архиерейской каретой. За каретой стояла украшенная лентами чудотворная икона в паланкине. Перед иконой горели свечи. Старичок архиерей, в неимоверно длинной и дорогой розовой ризе, стоял возле кареты и разговаривал с плечистым офицером. Плечистый офицер был адъютант генерала Мамонтова, начальник контрразведки, хорунжий Гдыш. Гдыш, почтительно склонив прыщеватое лицо и сделав руки корабликом, чтобы получить благословение, внимательно слушал, что говорит ему архиерей.

– Степану Ермолаичу не войско вести, а в кабаке сидельцем быть, – сердито шамкая, говорил архиерей. – В рестораны вы идете или в первопрестольную священную Москву? Дух нужно поднимать на подвиги деяниями, словами, а не водкой, господин Гдыш! А вы даже монахов – и тех стремитесь напоить. Нехорошо-с, ох, как нехорошо-с, государь мой!

Увидав Штрауба, хорунжий потряс руками, сложенными для благословения, и сказал:

– Благословите, отче, с немцем поругаться.

Архиерей благословил его и, сердито пыхтя, отвернулся.

Гдыш, разглядев Веру, охнул и пошатнулся, изображая страдание и испуг, а затем подскочил к бричке и, положив руки на кузов, уставился в глаза Веры. Ямщик, знавший нрав Гдыша, остановил коней. Теперь можно было разглядеть, что Гдыш был мертвецки пьян. Не скрывая своего вожделения, облизывая мокрые губы и весь изгибаясь, он сказал:

– Его преосвященство желает идти впереди донского войска под хоругвями… Хотите посмотреть на результат? – И вдруг он положил руку на колено Веры. – Вам что прикажете привезти из города, барышня?

– Это моя жена, – сказал, весь трясясь, Штрауб.

Гдыш, не убирая руки, не изменяя глупой улыбки, сказал:

– Что же прикажете, сударыня, привезти из Царицына?

Тон его речи был какой-то намеренно приказчичий, и, как ни странно, именно этот тон понравился Вере. Штраубу было чрезвычайно обидно видеть, что усталость у нее исчезла и она, с каким-то отвратительным и наглым удальством шевельнув плечами, ответила:

– Духов! Я забыла их на квартире, они в спальном столике.

– Скажите адрес квартиры, и она вместе с кроватью будет у ваших ног, сударыня!

Штрауб толкнул в спину ямщика и сердито проговорил:

– Гони!