Текст книги "В семнадцать мальчишеских лет"

Автор книги: Владислав Гравишкис

Соавторы: Семен Буньков,Николай Верзаков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

На побывке

Капало с крыш. Звонко пела синица. Мужик на станции, сидевший на передке кошовки, увидел Ванюшку и вытянул вдоль спины гнедого мерина. Ванюшке уже встречались такие, кто не признавал ни красных, ни белых и старался держаться в стороне. «Не сладко, видно, пришлось при Колчаке», – поглядел вслед мужичонке, перекинул вещмешок за плечи и зашагал к центру города. Пять-семь верст не ходьба – забава.

Все волновало тут: вид родимых гор, капли с крыш, окна с наличниками, у каждого дома на свой манер. Горожане, в будние дни не баловавшие себя нарядами, теперь выглядели еще беднее: лица неулыбчивы, глаза озабочены.

При Колчаке на заводе ничего не получали, пришли в крайнюю бедность, а потом и вовсе завод и все городское хозяйство белые вывезли в Сибирь. На лавках висели замки – торговать нечем. Из уезда подвоза нет, в деревнях который уж год урожай не собран.

Ванюшке не терпелось поговорить с кем-нибудь, но знакомых не попадалось. И когда из переулка выскочил мальчишка с холщовой сумкой через плечо, он остановил его:

– Стой, пацан!

Мальчишка остановился, оглядел Ванюшку и хотел бежать дальше.

– Ты куда?

– В школу.

– Да ну! А я думал, ты еще мал.

– Как же, мне еще в ту зиму надо было, да не учили при белых.

– Как тебя зовут?

– Илюшкой. Да меня дразнят.

– Как?

– Илья-пророк стрелял сорок – вот как.

– Ну, что за беда! Сороки немного белые, а белым не надо давать спуску. Понял? – Иван пошарил в карманах, нашел патронную гильзу. – Возьми на память, в нее карандаш можно вставить, когда испишется.

– А я сразу понял, что ты красноармеец, – обрадованный мальчик зажал гильзу в кулаке.

– Расти скорей, солдатского хлеба и на тебя хватит. Ну, беги, Илюша, не то опоздаешь.

За Малковым тупиком Ванюшка остановился. Здесь два года назад он оставил мать с братишкой и сестрами, чтобы отыскать подводу и вернуться. И вот вернулся через два года… Он даже в памяти не мог восстановить пройденный путь, пока не вырвались на сибирский простор. А сколько боев – собьешься со счету. Ему повезло, если не считать, конечно, ранения под Нязепетровском и контузии под Кунгуром – разорвалась вблизи бомба.

Навстречу тощая лошадь везла тощий воз сена. Рядом шел тощий старик.

– Табачку нет ли, малой?

– Не курю, отец.

– Далеко ли путь держишь?

– Домой.

– Вроде невелик отслужить-то?

– По пути, проездом.

– А что, малой, Колчаку-то насыпали горячих углей в подштанники. Ведь это что же он тут наделал, враг: разорил дотла, завода лишил – это надо подумать! Чтоб он издох, собака, – и замахнулся на лошадь: – Н-но, углан, переставляй ноги!

Перед выходом на площадь остановился на плотине. Отсюда завод виден как бы изнутри: по левую сторону контора, управление, средняя прокатка, старая кузница, оружейная фабрика, за нею центрально-инструментальный цех, где Ванюшка работал, за ним – машстрой, а там – угольный склад. По правую – литейный, большая прокатка, конный двор, а за ним цепочкой вдоль подножья Косотура – дома бывшего заводского начальства, черные с виду, но крепкие, рубленные из кондовой сосны и крытые жестью.

Из заводских труб хоть бы дымок – нет, не дышит завод. Ни огонька – погасли печи. И только вода шумит под плотиной, клубясь пенными брызгами. Даже лиственницы на вершине Косотура будто окоченели в немом молчании.

На малолюдной площади он увидел памятник. Устремленный вверх четырехгранник с блестящей на солнце звездой наверху. Ванюшка подошел, снял шапку. С двух сторон витки чугунной ленты, на них фамилии. Под звездой надпись: «Борцам за свободу». Значит, расстрелянным подпольщикам, тем, кто оставался. Еще раз прочел фамилии – Гепп был, а Виктора Шляхтина не было. И шевельнулась надежда: может, жив?

Толчок в бок. Оглянулся – Ваня Алексеев из Ветлуги. Вместе в комсомол записывались.

– Здорово, Иван!

– Здорово, тезка.

– Откуда?

– Долго рассказывать. Гепп-то как сплошал?

– Многое неясно, – ответил Алексеев. – Тот, кто предал, знал больше, чем мы, рядовые подпольщики.

– Витьку Шляхтина не видел?

– Он был в уренгинском десятке. Многих забили на следствии, а то и до следствия. Он ведь был не из тихих, – Алексеев достал кисет, предложил.

Ванюшка отказался.

– Когда наши заняли Уфу, Теплоухов наказал задержать отправку эшелона. Шестнадцатого пришел Гепп ко мне, попросил собрать своих и предложил взорвать мост через Тесьму. На другой день после работы мы с Анатолием Барановым – ты должен знать, он работал чертежником – договорились сходить к мосту и посмотреть, где лучше заложить взрывчатку. Когда пришел домой, на крыльце отец проверял разводку пилы. Он сказал, что договорился с Барановыми идти рубить дрова. Это было на руку.

Быстро поел, схватил приготовленный мешок, топор, побежал к ним.

– А что, Максимыч, – спросил я, – если взрывчатку подвесить?

Он начитался книжек по пиротехнике и мое предложение отверг.

– Надо притянуть к балкам, а снизу опору подставить, – и начертил на песке, как это должно быть. Пошли дальше вдоль речки. Послышался стук топора – отец балаган ставил. Договорились, что после рубки Анатолий зайдет, и на обратном пути еще раз осмотрим мост. Работали до глубоких сумерек. Потом сварили картошку, поели, и отец ушел спать в балаган. А мне не спалось. На рассвете примчался Мишка Лукин.

– Что случилось? – спросил я.

– Ваш дом окружен, – ответил он. – Казимир Глинский взят.

Я предупредил Толю, сказал отцу, что домой не вернусь, и горами ушел в Куваши к родственникам. Так и остался жив. А ты, значит, вернулся? Работы невпроворот. Сейчас иду от товарища Самарина. Дров нет. Пекарня стоит. Поручили создать отряд и вести в лесосеку. А тут и командир отряда есть.

– Я проездом.

Дома Ванюшку встретил отец. Он собирал инструмент: тиски, плоскогубцы, пилы, ключи – для завода. Ничего не осталось там, все заводское хозяйство разорили колчаковцы.

– Ну вот, ну вот, – повторял он, обнимая сына.

Он был бородат и чрезвычайно худ – перенес тиф.

– Вернулся! Матери у нас теперь только не хватает, да, если ничего не случилось, должна быть в дороге.

– А где была?

– В Иркутской тюрьме.

– А мы при Колчаке жили в бане, – подбежала Ниночка.

– Тоня! Лена! Витя! Где вы? Ставьте самовар.

Все в доме пришло в движение. На столе появились лепешки, капуста, картошка, зашумел самовар. Ванюшка отвечал на вопросы, сам спрашивал.

– А у Степана Желнина всю семью, семь человек, колчаковцы вырезали в отместку, – рассказывал Иван Федорович. – Вернулся, а встретить некому.

– А где Демьяновна? – Ванюшка вспомнил, как хотелось ему в холодной степи подремать дома под сказку старушки.

– Нету, – ответила Тоня, – ушла куда-то и не вернулась. Сундучок ее все стоит. Поджидали, да, видно, теперь уж не придет, – и стала собирать в стопку книги.

– Антонина у нас комиссар просвещения, – улыбнулся отец, – от комсомола неграмотных учит.

– Поручили ликбез, – Тоня чмокнула брата в щеку, выбежала и помахала с улицы рукой.

– А у тебя как дела, браток? – Ванюшка усадил рядом с собой Витю.

– Голова у него болит, – ответила Лена, – после тюрьмы.

Прибежала Шурка Шляхтина. Ванюшка и не узнал ее – такой взрослой стала и красивой.

– А я к тебе, Лена, – Шурка сделала вид, что совсем и не знала о возвращении Ванюшки.

А тот глядел на горящие щеки, в зеленые блестящие глаза, на шапку огненных волос, спадающих на лоб кудряшками. Спросил о брате.

– Ушел из дому и не вернулся, когда забирали в контрразведку. С тех пор ни слуху, ни духу.

– Косяк не упадет, – пошутил Ванюшка, – садись на лавку, Шура.

– Некогда, на минуту забежала, – засмущалась девушка, однако прошла и села на лавку.

Она рассказала, как брат с уренгинскими ребятами с крыши городской думы снял трехцветный колчаковский флаг и установил красный. Чтобы снять его, вызвали пожарную команду. Там думали, пожар, а в бочках не оказалось воды. Пока набрали, приехали, собралась большая толпа. В толпе посмеивались над пожарными и над колчаковской властью. Офицер бегал, махал наганом:

– Разойдись!

Толпа не расходилась. Толстый пожарник медленно взбирался по лесенке. Офицер совал наган под нос старшему команды:

– Он шшто у тебя, как корова на баню лезет? Пристрелю!

А еще Шурка находила листовки под сеном в сараюшке. Потом их видели на заводе. «Товарищи рабочие! – говорилось в них, – не пора ли нам выйти в чистое поле и воскликнуть в один голос: «Долой Колчака!». Но никому Шурка о листовках не проговорилась.

Сидели до глубоких сумерек и просидели бы еще долго, да в лампе стало сухо.

На другой день Ванюшка сказал Тоне:

– Вон к тебе подруги пришли, полон двор набралось.

Тоня выглянула в окно и вскрикнула:

– Мама приехала!

Первой выбежала Лена – руки в мыле, стирала в сенях белье. Обгоняя сестер, Ванюшка скатился с крыльца:

– Мама!

Позже всех на крыльцо вышел Иван Федорович. Держась за перила от слабости, он смотрел на нее, окруженную детьми, и теребил усы:

– Дорогой товарищ, вернулась…

Толпа женщин, сопровождавшая Марию Петровну от площади, где проходил митинг по случаю Дня Парижской коммуны, разошлась.

Мария Петровна была в истрепанной одежде, худых валенках, а на дорогах уже были лужи.

– На чем добиралась?

– На чем попало, а с Нижнеудинска на поезде – станки и машины заводские обратно везут. Два с половиной месяца ехала.

– Да что же мы стоим посреди двора!

– Думала: найду ли кого? Застану? А где Кучум?

– Его белогвардеец зарубил шашкой, – ответила Лена. – Ребята похоронили ночью в овраге.

Иван Федорович пошептались с Тоней, затем объявили:

– Будем стряпать пельмени!

– Из чего?

– Муки есть немного, картошки, конопляного масла полбутылки. Праздник так праздник!

Рубили в корытце картошку, мяли тесто, резали, екали сочни, защипывали пельмени, укладывали ровными рядками. Потрескивали дрова в печке, и всем было весело.

Пришла Аксинья Шляхтина.

– Прости, матушка Мария Петровна, не свой час, да терпения нет – взглянуть охота. Жива-здорова? Вот и ладно. А я Шурке: только, мол, взгляну и той же ногой обратно. Витю нашего там не видала?

– Нет, – ответила Мария Петровна, глядя в ждущие глаза Аксиньи. – Мужчины в Александровском централе сидели. – А сама подумала: «За контрразведкой кто был, те не попали в Сибирь, те уничтожены», – но не стала расстраивать.

– Что стоишь, садись, скоро пельмени поспеют, – Иван Федорович помешивал в печке кочергой.

– Спасибо на добром слове, побегу. У вас и у самих не густо.

– Где семь, там и восемь, не обеднеем. Хуже того, что было, не будет. Теперь к лучшему жизнь пойдет, – говорил Иван Федорович.

– Меня Шурка еще вчера сбивала с толку: погляди-ка, говорит, Ваня-то у Ипатовых какой стал – цветочек – и только. Молодые-то ныне, а? Мы, бывало, не только говорить об этих делах, думать боялись.

– Помолчи, знаем, как думать боялась, – рассмеялся Иван Федорович, – не давала проходу Афанасию.

– А ему и нельзя было давать – уйдет из рук, вроде налима скользкий.

– Ты, чем Шуру оговаривать, вела бы сюда, ей одной-то, небось, тоскливо.

– Чего ее вести, во дворе стоит.

– В уме ли ты, Аксинья? Чего ее там оставила?

– А мы сейчас ее в плен возьмем, – пошутил Ванюшка.

Шурка хотела шмыгнуть в калитку. Ванюшка крикнул:

– Стой!

Она залилась краской и припустилась вдруг бежать.

– Шура, куда ты? – Ванюшка догнал ее уже в их дворе, взял за руку.

Шурка вырвала ее, спрятала за спину. Ванюшка обхватил в замок, пытаясь поймать кисть. Она увертывалась.

– Ну, погоди!

– Мало каши ел, – хохотнула Шурка, тряхнула головой – волосы мягким шлейфом коснулись лица. Пахнуло полынным настоем. И уставились глаза, как чистой воды изумруды. Он отпустил ее. Она продолжала стоять, как будто в его глазах пыталась разгадать тайну.

– Мне часто виделось, как мы втроем книжки читали. И ты мне казался таким… – и замолчала.

– Каким?

– Не скажу, – Шурка смутилась.

– А я все хотел расспросить, как тут Виктор жил без меня?

Глаза ее подернулись влагой. Подумал: не надо было спрашивать. Взял решительно за руку:

– Идем, пельмени остынут.

– Неловко мне, Ваня.

– Все ходила, а теперь неловко. Пошли! – и настойчиво потянул.

Вечером гуляли по улице. Из-за Александровской сопки показался узкий серпик луны. Хрустел мартовский снег. От дневного таяния кое-где образовалась наледь. Шурка поскользнулась, взмахнула руками. Едва удержал ее от падения. С испугу ухватилась за него. Продолжала рассказывать.

– Мамка Витю ждет, и тятя ждет. Не пьет теперь, жестянничает, кому ведро сделает, кому дно к тазу вставит. Живем. Только братчик мой, Витенька, не вернется, – и вздохнула.

– Ты знаешь, что с ним? – Ванюшка остановился.

– Зуев рассказывал: по дороге в тюрьму Витя хотел бежать, кинулся в переулок, и убили его. Бросили в телегу, накрыли сверху. Рано утром было, никто не видел. А теперь и Зуева нет, видно, пропал где-то. Я молчу, чтобы маму не расстраивать.

– Ничего, Шурик, я за него расквитаюсь, – пообещал Ванюшка.

– Куда ты теперь?

– В Москву, на политические курсы.

– Когда, Ваня?

– Завтра.

– Ну вот, и тебя не будет, – сказала грустно.

– Колчака побили, Деникина тоже, теперь можно и поучиться. А потом вернусь красным командиром.

Утром напились чаю. Иван Федорович пощипал ус:

– Не отговариваю, Ваня, не имею права. Мы с матерью еще в пятом году проголосовали за народную власть. Врагов у нее и теперь много, не скоро переведутся, и надо, чтобы в списках Красной Армии не переводились бойцы Ипатовы. Будь здоров и пиши хоть изредка.

Обнялись на прощание. Вышли с Марией Петровной. Он на вокзал, она посмотреть, где и как можно было подыскать работу женщинам. Завод когда еще пустят, а жить надо. Худых мешков из-под угля на заводе полно, можно открыть швейную мастерскую для тех, у кого есть свои машинки. Не ахти какая, а все работа. Пекарню надо. Ребятишек беспризорных пригреть. В отделе народного образования будут, конечно, отказывать, – и тех ребят, что набрали, – обеспечить пока не могут, но надо быть понапористей…

Дошли до площади. У завода толпа безработных. Другая, организованная в отряд, отправилась на заготовку дров.

Постояли у памятника расстрелянным и разошлись: она искать отдел народного образования, он – на вокзал к поезду, который должны были поставить под пары.

И снова поход

Западный ветер гнал перекати-поле. Стояла глубокая осень. Выпал иней. Проснулись: волосы примерзли к стерне. Перед форсированием Сиваша провели комсомольское собрание. Председательствовал Иван Ипатов.

Из воспоминаний П. И. Анаховского

И снова маленькие перегоны, большие остановки. Бегут мимо пегие от проталин поля. Над полями грачи. Крытые соломой избенки. Отощавшая за зиму скотина греется на солнце. Интересно получается: только что из дому, а кажется, что и не был. Промелькнуло родное и близкое, будто в коротком сне. Но ничего, теперь жизнь будет лучше, все пойдет не так, поправится. Только бы выучиться…

Но учиться долго опять не пришлось. Дивизии с востока стягивались на запад, на Польский фронт. И на юге беспокойно – будто в огромной кулиге созрела саранча и черной тучей закрывала небо – поднималось многотысячное войско барона Врангеля.

Курсантов однажды подняли по тревоге – и в Лефортово, получать оружие. Ванюшка выбирал пулемет и вдруг услышал знакомый голос:

– Ваня!

Оглянулся: Паша Анаховский тоже пулемет себе приглядывает.

– Ты как здесь? – удивился Ванюшка.

– На Польский фронт едем. А ты?

– И я туда же.

– Значит, вместе? – обрадовался Анаховский.

– Вместе, Паша. Тебе привет от Алексеева и от пацанов уренгинских.

– Дома был?

– Довелось, Паша. Ты «кольт» взял, а я «максиму» больше верю.

Перед отправкой части выстроились на площади. Бойцы равняли носки видавших виды сапог и ботинок, разбитых лаптей. Расправляли складки проношенных шинелей. Глядели на трибуну, сколоченную на скорую руку. Тянули шеи – ждали Ленина. Ласково пригревало солнце, сушило брусчатку, крыши и старые стены. Легким ветром пробежал шорох по рядам: «Идет! Идет!..»

Он почти взбежал, повернулся, смял в руке кепку, ухватился за борт шероховатой доски. Подался вперед:

– Товарищи!

Тихо стало в майском воздухе – строй замер. Слушал Ванюшка, вспоминал рассказы комиссара Лосева о Ленине, не верил тогда ему. Думалось, Ленин должен быть богатырем, вроде Ильи-Муромца, в руке меч-кладенец, от которого нет запоров и нет спасенья неправде.

А он говорил очень понятно о высокой роли солдата рабоче-крестьянской республики, о его освободительной миссии, о Петлюре, о польских помещиках и капиталистах. И последние слова приветствия Рабоче-Крестьянской Красной Армии поглотило многоголосое «ура!», и звуки революционного гимна заполнили площадь древнего города.

Мимо трибуны проходили полки, давшие клятву победить или умереть, – и прямо на фронт. Ванюшка с Пашкой попали в III конный корпус Гая.

Пятнадцать лет спустя Михаил Светлов напишет знаменитое:

 
Каховка, Каховка – родная винтовка…
Горячая пуля, лети!
Иркутск и Варшава, Орел и Каховка —
Этапы большого пути.
 

И Варшава, и Орел, и Каховка и многие другие города пройдены с боями за два с половиной года. Последние и, может быть, самые тяжелые бои против осатанелого от предчувствия неминучей гибели Врангеля: Перекоп, переход через Сиваш…

Чем дальше шли на юг, тем ниже, казалось Ванюшке, опускалось ночное небо, крупнее становились звезды в бархатно-мягкой черноте, какой никогда не бывает дома и какой не видел в Сибири.

Нет звезд, нет неба. Тьма, хоть глаз коли, и стужа. Вот тебе и юг. Думал, апельсины на деревьях, а тут, поди ты, – зуб на зуб не попадает.

Оступился навьюченный конь, отфыркнулся. Сплюнул Ванюшка – гадкий гнилостный вкус брызг. Крепче уцепился за торока. Осторожно ведет в поводу коня вьючник Мухатдин – утвердив одну ногу, вытаскивает другую и находит ей опору. Только бы конь не пал – не поднять тогда пулемета. Хлюп-хлюп – со дна поднимаются сернистые пузыри. Впереди идут бойцы, сзади идут, с боков тоже. Видит Ванюшка только спину вьючника. Коченеют ноги – вода ледяная. Влажную шинель пронизывает резкий ветер. Пора бы на зимнюю одежду переходить, да ведь в теплые края шли.

Бьют с берега пулеметы, ухают орудия. То тут, то там падают бойцы, кони. Молча. А может, вскрикивают, да разве услышишь? Остановился вьючник, словно в раздумье: куда ногу поставить, – рухнул в воду. Ванюшка взял повод – и дальше. Ничего уже не страшно, только холодно. Хлюп-хлюп… В тепло бы после этого, к костру. Но впереди Турецкий вал – последнее гнездо контры – так сказал командующий Фрунзе. Гнездо надо разорить, контру – уничтожить.

Чтобы не оступаться, Ванюшка дал себе слово не думать. Но разве думы спрашивают, когда им приходить?

Турецкий вал укреплен, опутан колючей проволокой и неприступен, как считают иностранные военные специалисты. Это тоже сказал Фрунзе. Они все знают, кроме одного: зачем он, боец 51-й дивизии Ваня Ипатов, холодной ветреной ночью бредет по Гнилому морю, хотя его никто не обязывал?

Вышли на берег – и ждать нечего – на штурм…

Вот и конец проходу. Можно домой. Но в Екатеринбурге открылись командные курсы. Пропустить нельзя – так хочется стать красным командиром.

Последний бой

Всю гражданскую войну прошел он на переднем крае – с первого боя в Златоусте до последнего вооруженного столкновения с контрой – всю прошел и стал ее последней жертвой.

Из воспоминаний П. И. Анаховского

После вечерней поверки командир курсантов Дубровский пригласил Ванюшку к себе в кабинет. Ничего в этом приглашении необычного не было. Он иногда советовался по комсомольским делам. Командир, хотя ему было немного за двадцать, казался бывалым, знал не только практику, но и теорию военного дела.

Ванюшка вошел и представился. Дубровский встал, подвинул стул:

– Садись, Ипатов, – и задержал руку на его плече.

Этот жест насторожил. Нет, не по пустякам его вызвали.

– Тебе когда будет девятнадцать? – спросил Дубровский.

– Первого сентября, – Ванюшка глядел с недоумением: день рождения командир мог узнать и по анкете.

– Все верно, – он снова открыл стол и достал бумагу, – вот постановление о демобилизации всех, не достигших призывного возраста.

«Вот оно что» – подумал Ипатов.

– Мне жаль отпускать тебя, да ничего, видно, не поделаешь.

– Как же так, товарищ командир?

– Чего вскочил?

– Три года воевал – ничего…

– Была другая обстановка, Ипатов, вот и воевал.

– Я хочу стать красным командиром, – твердил Ванюшка.

– Верю и не зря спросил про день рождения. Может, ошибка в бумаге или еще что.

– Ошибка, товарищ командир! – Иван ухватился за соломинку.

Дубровский усмехнулся в ответ на горячность:

– Если бы месяц или хоть два, как-нибудь, может, и обошлось бы, а то полгода!

Обида подкатила к горлу. Три года боев… Многих друзей нет в живых. Геппа расстреляла белогвардейская контрразведка, Вася Грачев из кузнечного пал под Бузулуком у пулемета, Митя Пуросев из машстроя, раненый, утонул в Тоболе, Вена Уткин, чертежник из управления завода, умер по дороге в сибирскую тюрьму, Витьку Шляхтина застрелили конвойные. Комбриг Виталий Ковшов пал в ночной схватке с бандой Булак-Булаховича…

– Что с тобой? – Дубровский встал и прошелся вдоль стола. – Ты должен понять правильно. Повторяю, я рассчитывал на твою помощь здесь. Но мы не партизаны, мы бойцы Рабоче-Крестьянской Армии и должны уметь повиноваться. А за твои дела спасибо тебе.

– Служу трудовому народу, – ответил и вышел.

Ночью снились аисты – белые птицы с черной полосой через крыло. Их он видел в Польше. Они кружили над разоренным гнездом рядом с костелом. Ослепительно светило красное солнце и смеялось смехом Шурки Шляхтиной. Потом увидел порубленный лес, и кто-то кричал деревьям: «Подъем!»…

Дневальный Коля Скрябин – запевала – будто всю ночь ждал этой минуты и залился соловьем. Последний подъем для Ивана с Пашкой да еще троих «недостигших». После завтрака эти трое ушли на вокзал. Курсантов Дубровский увел на тактические занятия в поле, а поезд на Челябинск уходил после обеда.

Видно, не зря замечено стариками: февраль отпустит – март подкрепит. На улице метель, окна казармы схватило морозом.

Ванюшка сидел на табуретке возле кровати и большими ножницами для стрижки овец обрезал обившиеся полы шинели. Покончив с этим занятием, развернул шинель и посмотрел на свет: просвечивает – изредилась за долгий поход.

Пашка Анаховский перебирал свои немногие вещи и снова укладывал в мешок. Больше, если не считать дежурного, в казарме никого не было. Справившись с мешком, Пашка завязал его, кинул на пол.

– Иван, а Иван…

– Чего тебе?

– Придешь хоть в гости?

– А почему нет?

– Станешь большим человеком, зазнаешься.

– Брось, Паша, трепаться.

– Что будем дома делать?

– На завод пойдем, учиться станем, друг к другу в гости ходить.

Опять вспомнил о Шурке.

 
Ох, да ты, калинушка,
Ой, да ты, малинушка,
Ой, да ты не стой, не стой
На горе крутой.
 

Вывел Ванюшка врастяг, как выводят крестьяне, возвращаясь с поля, и расхохотался:

– Жить будем, Паша!

К обеду вернулись курсанты, и казарма наполнилась шумной деловитостью. Подошел Коля Ширяев – земляк, попросил зайти в маленький домик в Ветлуге возле ключа, попроведать стариков и сказать, что их Колька вернется красным командиром.

Влетел Дубровский и объявил тревогу. Курсантов как ветром сдуло. Ванюшка спросил:

– Товарищ командир, что случилось?

– В Шадринском уезде кулацкий мятеж – сейчас передали по проводу. Приказано выступить. Впрочем, вас это не касается. Вас и в списках уж нет, так что счастливого пути, ребята.

– Но ведь мы с Пашей пулеметчики, а у вас их нет. Как же обойдетесь?

– Без пулеметов тоска, – Дубровский развел руками. – Но не имею права задерживать.

– А вы разрешите один раз не по закону.

– Ну, спасибо! – обрадовался Дубровский.

На ходу надевая шинель, Ванюшка кинулся к выходу, Пашка – за ним. На складе Ванюшка взял себе «максим», Паша больше привык к «кольту». Курсанты чистили оружие с прибаутками:

– Братцы, в хлебные места едем.

– Интересно, с чем кулаки на нас пойдут?

– Известно: вилы, топоры, обрезы…

– Там на час работы.

Ванюшке не нравились разговоры. Ему случалось быть на подавлении мятежей, и он знал кулацкий норов – отступать некуда, дерутся зло. Скорее всего, там остатки разбитых белых частей собрались, значит, у них много оружия, а воевать белые умеют. Вошел Дубровский, постоял, послушал, сказал Ванюшке:

– Зайди.

И, когда Ванюшка явился, спросил:

– Что скажешь о настроении курсантов?

– Думаю, они плохо представляют, куда идут.

– Это меня и беспокоит. Из них почти никто не был в настоящем бою. Давай проведем собрание. Я расскажу о задачах текущего момента, ты о том, что такое бывшие мироеды на сегодняшний день.

Ночью погрузились в теплушки. Позаботились о дровах. Перед боем надо было как следует отдохнуть. Ванюшка знал: недосыпание, голод и холод – хуже врага.

Печка раскалилась, по стенам метались всполохи. Под стук колес возникали обрывки видений, воспоминаний. Всплыла лицевая сторона почтовой открытки: поле ржи под синим небом, по дороге босой белоголовый мальчик верхом на хворостинке, за ним девочка и подпись: «Пеший конному не товарищ», – последняя весточка домой о том, что учится, приветы соседям, вопросы о здоровье и городских делах…

В Шадринск приехали утром. Их ждали крестьяне на подводах. У лошадей морды в инее. Погрузились – и в неближний путь. В санях не усидишь – коченеют ноги, шинель просвистывает степняк. В Крестовском напоили лошадей, в Ичкино закусили сухим пайком – и дальше.

Промерзшие, измученные многокилометровым переходом, в село Мехонское, что по соседству с мятежным Сладчанским, добрались в темноте. Бойцов разобрали по дворам крестьяне, накормили. Разомлевшие от тепла и еды, засыпали мгновенно.

Дубровский не спал в эту ночь, расспрашивал крестьян, прикидывал шансы. Решил разделить отряд на три части: одна должна завязать бой, другую, смотря по обстоятельствам, пустить справа или слева, третью оставить в резерве. Попросил крестьян перекрыть дорогу на ночь, чтобы кто не предупредил врага.

Еще не рассинелось утро, а отряд развернулся в боевой порядок.

Ванюшка окопался, примял снег под собой, развернул пулемет и осмотрелся. Влево вниз – курсанты с Дубровским. В самом же низу, у Исети, Пашка Анаховский с пулеметом.

Над Сладчанским словно скованное стужей всходило багровое солнце. Поднялся лагерь мятежников. С треском, как ломают сухие сучья, щелкнули первые выстрелы. Стрекотнул пулемет – Паша вошел в дело. Фланг белых, наскочив на пулеметную струю, споткнулся. Ванюшка сказал второму номеру, из курсантов:

– Давай-ка отвесим фунт лиха.

Дал пробную очередь, предупредил:

– Не высовывайся, – и надолго припал к пулемету.

Второй номер, доставая очередную ленту, удивлялся:

– Откуда они берутся? Лезут и лезут!

Ванюшка понимал: не надо допускать до рукопашной – курсантам придется туго – и направлял огонь по скоплениям, прореживая их, заставлял рассыпаться, прижиматься к земле.

Белые поняли: в лоб не возьмешь, пошли в обход.

– Давай-давай, – Ванюшка развернул пулемет.

Откатились, но не успокоились. Опять идут. Щелкнул пулемет, и молчок – заело. А конные близко, у переднего шашка наотмашь. Выхватил гранату, швырнул навесным, как кидал когда-то шаровки. Белый фонтан скопытил лошадь, конник сунулся в снег. Вторая граната остановила, третья – повернула назад. Тем временем второй номер выправил ленту. Дали по уходящим, потом – в поддержку Дубровскому.

– Опять скачут, – предупредил второй.

На сей раз конные решили зайти с тыла. Развернули пулемет.

Мятежников били, а они не унимались. Немало полегло их, но и у курсантов урон велик. Ранило Колю Ширяева, который наказывал завернуть к старикам в Златоусте. Нет в живых Скрябина, неунывающего парня, соловья-запевалы. Его подобрали крестьяне, вынесли с поля, чтобы похоронить честь честью.

Солнце поднималось. Белые стервенели. Ванюшка едва успевал отбиваться. Совсем было отхлынули и покатили к деревне, да с чердака кирпичного здания вдруг зачастил пулемет.

– Ленту!

Молчит второй номер. Лежит, уткнувшись в снег.

Пашка оказался в лучшем положении. Его край прикрывали стрелки. Он тоже потерял второго номера, но все-таки справлялся и успевал следить за ходом боя.

Взметнулось красное знамя, покатилось «ура!» – Дубровский поднял остатки курсантов в атаку. Подоспела запасная часть отряда – и в рукопашную. Храбро держались курсанты, но и запасная часть поредела. Ранило Дубровского.

Смотрит Пашка, как наседают на Ипатова, а он молчит. Дал очередь в поддержку. Заработал пулемет у Ивана и опять смолк. Что там? А Ванюшке зацепило руку, и он заправлял ее под ремень, чтобы пережать и уменьшить кровотечение.

Белые, видимо, решили во что бы то ни стало подавить пулемет Ипатова. Пули беспрерывно бороздили в снегу канавки.

Солнце клонилось. Ванюшка уже не мог дать длинной очереди. Силы мятежников тоже таяли. В отчаянии они запалили крайние крестьянские избы – и зловещие черные полосы дыма потекли над долиной.

Оставалось продержаться совсем немного. Солнце сядет, и тогда передышка. Ванюшка хватал пересохшими губами снег, наблюдая за последней попыткой белых, сжав в руке последнюю гранату – патроны кончились.

Солнце, мутное в снежном мареве, опускалось за горизонт. Центр и левый край врага откатывался к деревне. И только небольшая группа все еще царапалась вперед. И когда враги оказались так близко, что их можно стало достать гранатой, он встал и бросил ее.

Его подобрали, залитого кровью, уложили с пулеметом в сани и увезли в Мехонское. Пашка вернулся туда ночью и нашел Ванюшку в крестьянской избе, переоборудованной под лазарет. Ипатов уже был перевязан.

– Ванюшка, жив!

– Жив, Паша.

Хлопала дверь, в избу врывался холод, колебалось пламя керосиновой лампы.

Ванюшка попросил пить. Пашка испугался:

– Не дам.

– Воды… Будем жить, Паша, в гости ходить…

– Ты сколько раз видел, как умирают, – первый признак – пить просят, – но Пашка зачерпнул ковшом из кадки, приподнял Ванюшке голову, предупредил:

– Маленькими глотками пей.

– Ну, вот и хорошо. Жить будем. Жаль, в Шадринске задержат. Дома скажи маме: царапнуло, мол, Ивана малость.

Вошел крестьянин в тулупе, спросил:

– Кто здесь Ипатов? Велено в Шадринск везти.

Ванюшку завернули в тулуп, вынесли, положили в сани на сено. И обоз тронулся.

На следующий день на помощь подоспел отряд милиции Федора Чичиланова. Мятежники были разбиты. Пашка вышел из боя невредимым.

Шапки долой! Из рядов юных коммунаров вырвана новая жертва темными предателями, бандитами, подкупленными лжесоциалистами.

При штурме деревни Сладки, в Сибири, был убит юный коммунар Иван Ипатов. Ему было только восемнадцать лет, но он был революционер до мозга костей. Революционер-боец. С восемнадцатого года он защищал трудовую Россию от нашествия пьяных капиталом банд.

Он завоевывал право: свободно трудиться! Он пал в борьбе за это право.

Коммунары, теснее в ряды, скоро будет время, когда сгинет война, когда в мире будет царствовать только наш идеал – труд, за который умер юный герой – Иван Ипатов.

Газета «Пролетарская мысль», 1921, 22 апреля,

г. Златоуст

Весть в Златоуст дошла поздно. Ипатов умер от ран – по дороге в Шадринск.