355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владислав Гравишкис » В семнадцать мальчишеских лет » Текст книги (страница 16)
В семнадцать мальчишеских лет
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 04:21

Текст книги "В семнадцать мальчишеских лет"


Автор книги: Владислав Гравишкис


Соавторы: Семен Буньков,Николай Верзаков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Какая она, жизнь, будет

С низин натянуло туман. Сосны стояли плотно друг к другу, будто затканные в сплошное белесое покрывало. Влажная и густая трава хлестала по ногам, брюки покрывались водяной пылью, мелкими листьями. Идти чем дальше, тем труднее. Но двое упорно поднимались вверх. За плечами у каждого – тяжелая ноша, лямки режут плечи, но останавливаться нельзя. Впереди, ссутулив крутые, сильные плечи, шагал Колька Черных, за ним, чуть приотстав, – Виктор.

В путь они отправились глубокой ночью. Далеко за городом на малоприметной тропинке отыскали каменную глыбу, издали похожую на медвежью морду, разбросали кучу мелких камней, извлекли два туго упакованных мешка. В мешках – завернутые в тряпье револьверы, разобранные на части винтовки и патроны, добытые на заводе. Взвалив на плечи поклажу, направились в сторону Таганая, туда, где пролегли партизанские тропы.

Впереди и сзади шли ребята из десятки. В случае чего они должны были предупредить об опасности. Через каждые полтора-два километра менялись: одни взваливали на плечи тяжелые мешки, другие шли в дозоре.

Иван Васильевич поручил маленькому отряду Виктора идти в горы для переброски накопленного оружия. Подпольщики исподволь готовили восстание, чтобы помочь наступающей Красной Армии, переправляли в «каменные казармы» надежных людей. К несказанной радости Виктора, Колька Черных однажды сообщил, что дядя Антон, с которым они когда-то толковали у станка, подошел к нему и хмуро попросил:

– Слышь, малый, сведи со своими. Нутром чую, знаешь, где укрываются. – Помолчал и так же хмуро добавил: – Невмоготу больше отсиживаться…

Партизанский отряд рос, а оружия не хватало. Его добывали с большим риском. Но не меньший риск был и для тех, кто доставлял его партизанам. Иван Васильевич давно убедился, что Виктор все поручения исполнял четко и быстро. Скромный до застенчивости, он, однако, был находчив, а выдержке Виктора могли позавидовать бывалые люди. Потому и доверил ему возглавить группу по переброске оружия. Отправляя в путь, говорил:

– Скоро, очень скоро будет на нашей улице праздник! Передай там, что кое-кто из буржуев потихоньку сматывает удочки. Чуют крысы, что ко дну идет их корабль!

Виктор редко видел таким радостно возбужденным своего учителя по подполью. Иван Васильевич то снимал пенсне, начиная вдруг протирать стекла, то надевал снова, и через стекла молодо поблескивали его глаза.

При воспоминании об Иване Васильевиче Виктора охватывало теплое чувство. Многим, очень многим обязан он этому человеку! И в самый трудный момент после ареста Поли, когда черным казалось весеннее небо, Виктора поддержал он. Всего несколько слов сказал он тогда, но каких!

До цели уже близко. Виктор предложил отдохнуть. Остановились у большого сахарной белизны камня, из-под которого бил родник.

Снизу, из-за гор, брызнули первые лучи солнца. Студеная прозрачная вода засветилась, заиграла радужным блеском. Колька остановился и, набрав воздуху, неожиданно гаркнул:

– Кто украл кнуты?

– Ты-ы, – донеслось горное эхо.

– Ты что, ошалел? – набросился на него Виктор.

Колька бесшабашно махнул рукой.

Парни приникли к холодной родниковой воде, утолили жажду. Колька, стоя на коленях, расплылся в блаженной улыбке, сощурившись, повел вокруг рукой и проговорил:

– Здесь все наше, не то, что в городе.

– А знаешь, как ты здорово сказал! – подхватил Виктор. – Здесь, и правда, все наше. За то и боремся.

– Скорее бы выгнать гадов! – с ненавистью выдохнул Черных.

– Выгоним, очистим землю от всех буржуев! – уверенно произнес Виктор и задумчиво спросил не то самого себя, не то Кольку: – А какая она, жизнь, будет?

– Да что тут думать, – изумился Колька, – конечно, хорошая. Все тогда будут сытые и обутые.

– Мало этого человеку! – вырвалось у Виктора.

– Сам знаю, что мало, – согласился Колька. – Только знаешь, порой до того жрать хочется, хоть волком вой.

Перекатывая на ладони отполированные камешки, Виктор заговорил горячо, торопливо:

– По-моему, красивая жизнь настанет. Знаешь, о чем Иван Васильевич все время говорит? Мы, говорит, всю Россию перевернем. Понастроим для рабочего человека дворцов, каких свет не видел, всех грамоте обучим. Вот, погоди, разобьем контру, увидишь. А то сказанул: «Сытые будут».

– Ну, хватит, – попросил Колька, дружелюбно глядя на Виктора. – Пойдем, пожалуй, а то больно разговорились.

На обратном пути на подходе к городу их задержал конный разъезд.

– Где шлялись? – строго спросил молодцеватый кавалерист.

– В лес ходили, – спокойно ответил Виктор.

– Чо зенки-то вылупил? – рассердился вдруг Колька Черных. – Не видишь, кислицу несем, хоть ее наваришь – и то ладно.

Виктор обмер: отчаянный Колька сейчас все завалит.

– Ну ты, поговори у меня! Нагайки не пробовал? Вытряхивай из мешка-то.

Колька, а за ним Виктор с обиженным видом развязали мешки, вывалили запасенную для них партизанами кислицу.

– Проваливай! – распорядился кавалерист.

У ребят отлегло от сердца. Они проворно сбросали зелень в мешки и зашагали по направлению к городу.

Перед грозой

Злые, запыленные, потрепанные части белых втягивались в кривые, ползущие по горам улицы Златоуста. Где-то совсем близко, напрягая силы, красные полки громили белогвардейцев, и они откатывались сюда. Пылила кавалерия, тяжело топала пехота, грохотали по каменистым улицам артиллерийские повозки. Прямо на улицах дымили походные солдатские кухни.

Город лихорадило. Казаки разграбили кожевенный магазин. Эскадрон отступающих вояк ворвался на водочный завод. Христолюбивые воины прикладами сшибли замки со складских дверей и прямо на улице, гогоча, распивали спирт, палили из карабинов. В воздухе густо висела брань. На место происшествия из комендатуры прибыл офицер с двумя солдатами, пробовал утихомирить буянов. Пьяные казаки взяли его самого в плотное кольцо.

Молодой казачишка, еле держась на ногах, опираясь на карабин, как на палку, со слезой в голосе тянул:

– Нет, ты скажи, ваше благородие, скажи от сердца, за что воюем, а? Не можешь, а?

– Молчать! – прикрикнул офицер.

– Но-но-но-о! Не ндравится, гляди-кось, – куражился казачишка.

Другие плотнее сгрудились около офицера.

Офицер стал вырываться из казацкого кольца.

– Струсил, ваше благородие, кишка тонка. Это те не царское время, во! – не унимался казачишка.

Остальные гоготали, сдабривая свои слова соленой руганью.

Благоразумные мещане, купчишки и прочая дрянь увязывали узлы и, второпях перекрестив лбы перед неведомой дорогой, отправлялись на железнодорожную станцию.

– Плохи наши дела, – посетовал как-то городской голова в присутствии Ивана Васильевича.

Притушив невольный блеск в глазах, Теплоухов бодро сказал:

– Господин полковник уверяет, это – временное явление.

– Покорнейше благодарю, – вспылил голова, – вы что, извините, ребенок, сами не видите, куда дело клонится?

– Обычные военные операции, временная перегруппировка сил, – невозмутимо возразил Иван Васильевич.

– Оптимист вы, милостивый государь, оптимист.

– Но что же, право, случилось? – не унимался Теплоухов.

– А то, батенька, и случилось. Издан приказ об эвакуации заводов. В Сибирь. Вот вам и временная перегруппировка сил.

Иван Васильевич внутренне ахнул: разграбят завод, растащат!

– Велено в кратчайшие сроки. Всех инженеров, техников, рабочих военные власти объявили мобилизованными. За неподчинение – расстрел. Так-то, милостивый государь.

Голова обратил внимание, что служащий Теплоухов вконец растерялся, и попытался смягчить свои слова советом:

– Собирайте-ка свои узелки – да и с богом. Авось, до Сибири большевики не доберутся.

– Куда мне, – бормотал Иван Васильевич, – трое на руках. Может, обойдется, а? – с надеждой взглянул на своего покровителя, но тот не пожелал ничего добавить – и так лишнего наговорил.

Вечером того же дня, оповещенные связными, пробирались на гору Уреньгу члены подпольного горкома партии. В зарослях молодого сосняка, за мшистыми каменными глыбами, состоялся последний разговор. Иван Васильевич информировал товарищей о том, что сообщил ему голова и что удалось дополнительно выяснить от заводских.

Глухо гудели сосны. Гулял верховой ветер. Примостившись на полированном и прогретом за день кругляше, Виктор напряженно вслушивался в неторопливую речь Теплоухова.

– Пришла пора действовать решительно. Необходимы крайние меры.

– Может, рискнем, попробуем захватить завод. Смелость города берет, – задумчиво проговорил Иван Васильевич.

– Оно так, конечно, – рассудительно заметил Белоусов, – только на штыки с голыми руками не полезешь. Оборудование-то будут грузить под ружейными дулами. Опять же отряд не перебросишь на завод: не иголка в сене.

– Надо сорвать погрузку!

– Правильно, – откликнулся Теплоухов, – во что бы то ни стало сорвать, это нам по силам. – И к Виктору: – Смогут твои ребята по цепочке быстро передать рабочим наши указания?

– Они все смогут, – коротко сказал Виктор. И вдруг щеки его ярко вспыхнули: «Еще подумают, что я хвастаю». И рядом с этим другая, тревожная, радостная мысль:

«Вот оно, начинается самое главное».

– Итак, сорвать погрузку. Пусть рабочие прячут ценный инструмент. Пусть уходят в лес, на покосы, в потайные места. А мы тем временем подумаем еще кое о чем.

Решили взрывать Тесьминский железнодорожный мост. Тогда эшелоны белых замрут здесь, в Златоусте. Операцию проведут заводские ребята во главе с Колькой Черных.

Когда растаяли в ночной темени фигуры горкомовцев, Теплоухов попросил:

– Позови Черных.

Колька возник рядом неслышной тенью.

– Садись, Николай, слушай и запоминай, – устало, но твердо произнес Теплоухов. – А ты, Витюша, пока того, побудь на тропе.

– Самое трудное – добыть еще взрывчатки. Действуй решительно, но с оглядкой, не горячись. Сам понимаешь, от тебя многое зависит, – советовал Иван Васильевич. И вдруг неожиданно стукнул ладонью по каменному голышу: – Эх, удалось бы! – И столько затаенной страсти было в коротком возгласе, что Колька даже оробел.

– Ну, орлята, действуйте, – попрощался Иван Васильевич и канул в лесную настороженную тишину.

Во власти только что пережитого необъяснимо-тревожного и гордого чувства возвращался Виктор домой. Пробирался затененными улицами, но шагал неторопливо. От реки несло прохладой. Небо, чистое и высокое, вовсю вызвездило. Где-то неподалеку тихо-тихо звучала песня:

 
То не ветер ветку клонит,
Не дубравушка шумит, —
 

Девичий голос, чистый, нежный. И будто затуманен слезой:

 
То мое, мое сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит.
 

Полоснула по сердцу чужая боль. И своя, загнанная в дальние закоулки души, тоже ожила. Хотелось крикнуть во тьму: «Поля! Где ты?..»

Снова арест

В маленькой продолговатой комнате душно, жарко. Снятся тревожные сны. Все тот же Наумка. Будто забрались они вместе на гребень Таганая, и Наумка спрашивает, где отряд? Виктор отрицательно качает головой: «Нельзя, об этом никто не должен знать». Наумка зло прищуривается, на круглом лице его появилась недобрая улыбка. Он сжимает сильными руками плечо Виктора, трясет и цедит:

– Говори! А не то столкну, большевистское отродье!

Виктор хочет вырваться, но Наумка сильнее его. У Виктора вырывается стон. Он… просыпается.

– Вставай, сынок! Скорее! Пришли за тобой… – слышит горячий шепот матери. Замечает в ее глазах слезы и вскакивает. «Бежать!»

С улицы барабанили прикладами в дверь, рвали ее на себя. Гудел железный кованый крюк. На ходу набрасывая одежду, Виктор толкнул створки окна, прыгнул в тень тополя. Забор плотный, высокий, в два человеческих роста – с улицы Виктора не видать.

А в дверь гулко сыпались удары.

Из-под тополя Виктор метнулся в сарай, оттуда – на огород, к Громотухе. Еще минута – и он спасен. И вдруг захлопали выстрелы. Это сосед, оказавшийся спозаранок на своем огороде, заметил Виктора, подбежал к солдатам и заорал:

– Стоите, рот разинули, а большевик-то утек!

Скрученный Виктор молча смотрел, как дюжие солдаты, пикая ногами, поддевая штыками вещи, переворачивали весь дом. Младший брат Толя спросонья испуганно кричал.

Виктор вдруг подался вперед. В руках штатского, вошедшего с улицы, были тугие пачки денег, запрятанные Виктором в сарае. Рядом со штатским был Наумка… Так вот он какой, «связной» из Уфы!

В последний раз мелькнули растерянные, в слезах, лица родных. В последний раз глянул Виктор на родной дом, на горы.

Над трехглавым Таганаем висели тучи – темные, многослойные. Солнце еще не взошло, где-то пробивалось снизу, из-за гор, окрашивало медленно плывущие облака в пурпурный цвет. Пурпур густел, боролся с тучами, и казалось, разливается река.

Сердце Виктора дрогнуло, когда за ним захлопнулись створки тяжелых тюремных ворот. Он проследил, как охранник с лязгом повернул ключ в большущем замке, взглянул на каменные стены тюремной ограды, на часовых в серых шинелях. Стало страшно. Потом, на допросах, он внутренне был готов ко всему. Но первые минуты в тюрьме были самыми тягостными.

Когда конные солдаты конвоировали его от тюрьмы к бывшему дому купца Шишкина на углу Косотурской и Большой Славянской, он шел, не опуская головы, руки его были связаны. В огромном доме Шишкина хозяйничали контрразведчики. Виктора втолкнули в большую полутемную комнату, скупо освещенную керосиновой лампой. Глаза после солнечного блеска с трудом привыкали к сутемени. Окна с крепкими двойными рамами были закрыты ставнями. Глухо, как в могиле. Воздух спертый, гнилой. На полу сидело несколько человек. Среди них Виктор разглядел Екатерину Араловец. Оглянувшись на охранника, Виктор приблизился к ней, опустился рядом на грязный пол.

Им удалось обменяться несколькими фразами.

– Тот, что приехал с деньгами из Уфы, предал, – прошептала Екатерина.

Виктор внутренне сжался, похолодел: приезжий, выдавший себя за посланца из Уфы, видел многих…

«Это конец! Погибла вся организация!» – с отчаянием подумал Виктор.

– Держись, не падай духом, они много не знают, – ласково сказала Екатерина.

Вскоре Виктора вывели во двор. Седенький старикашка с блаженной ухмылочкой на безбровом пьяном лице, нацеливаясь фотоаппаратом, просил:

– Не хмурьтесь, молодой человек. И глазки, глазки не жмурьте. Ваш лик приобщат к документикам… Да-с.

В колчаковском застенке

– Итак, старый знакомый, – почти ласково констатировал следователь. – Несовершеннолетний. Помню, отлично помню. – И вдруг резко, в упор: – Большевик-с?

Виктор замешкался с ответом. В комнату, громыхая шашками, ввели еще кого-то. Виктор скосил глаза на вошедших – сердце упало. Григорий Белоусов с огромными кровоподтеками у висков еле держался на ногах. Как он очутился здесь?

– Я спрашиваю, большевик-с? – громче повторил колчаковец. В злом прищуре глаз – нескрываемая ненависть.

Виктор еще раз взглянул на Григория, распрямился. Не отводя глаз от жесткого взгляда следователя, громко произнес:

– К сожалению, нет.

– Значит, к сожалению. Так-с, молодой человек… – Колчаковец поднялся и медленно стал надвигаться на Виктора. – К сожалению, значит? – Коротко и резко ударил кулаком в подбородок, заорал: – Щенок! Теперь ты не будешь сож… – Страшный удар в живот отбросил прапорщика на стол. Это Григорий, скрученный по рукам, изловчился и пинком опрокинул прапорщика.

Конвойные сшибли Григория, глухие удары кованых сапог по спине, голове смешались с громкой площадной бранью.

…Превозмогая боль, Виктор повернулся на бок, опираясь на локоть, сел. Словно свинцом налита ушибленная при падении голова. Саднит плечо.

Что сейчас: утро, вечер? Кто еще арестован?

Горят разбитые губы. Мучительно хочется пить. Глоток, хоть бы один глоток!

Кто-то, раздражающе шаркая, прошел по коридору. Остановился у двери. Опять за ним?..

– Слышь-ка, паря, – раздался над ухом старческий шепот. – Возьми, тута писулька. Оклемаешься, черкни своим…

Дверь захлопнулась, надзиратель погромыхал ключами, шаркая и покашливая, ушел по коридору. Кто он – свой, сочувствующий или чужак, который позарился на взятку?

Нетерпеливо, с трудом разбирая слова, читал Виктор первую весточку с воли. Родные спрашивали, когда выпустят?

Стараясь как можно больше втиснуть слов на клочок серой оберточной бумаги, Виктор морщился от боли и выводил огрызком карандаша:

«…Здоров телом и особенно духом. В первый день 18 мая «культурные люди» в числе всех пороли и меня. Но пора, пора придет, она уже близка…»

Очередной допрос вел сам начальник отделения контрразведки, прапорщик с черными, жестко торчащими усиками. Плотный, черноглазый, подвижной, он мог бы показаться красивым, если бы выражение лица не портили плотно сомкнутые губы, в уголках которых блуждала брезгливая ухмылка.

– От кого получил деньги? Где склад оружия?

– Не знаю… – Разбитые губы казались чужими, голос звучал глухо.

– Шипунову сюда! – приказал прапорщик.

В комнату ввели Полю. На девушку страшно смотреть: одежда порвана, из-под лоскутьев выглядывает багровое тело. В девичьих глазах застыло выражение муки. Но страха в них нет. Виктор невольно прикрыл глаза, чтобы не выдать себя, не вскрикнуть от яростной боли.

– Из вашего кружка?

– Я не знаю, – чуть слышно произнесла Поля распухшими губами.

– Уведите! – махнул рукой следователь.

Следом ввели Теплоухова, тоже избитого.

– Узнаешь щенка? – спросил офицер. – Из вашей организации?

Иван Васильевич только на миг задержал взгляд на лице юноши. Отворачиваясь, угрюмо проговорил:

– Зря мальчишку держите, какая вам от него корысть?

– А деньги, кто ему передал деньги, не ты, смутьян?

– Вы что-то путаете, господин следователь.

Потом были очные ставки с Григорием Белоусовым, Екатериной Араловец, Иваном Ивановичем.

Виктор ужаснулся: «Провалилась вся организация, когда все подготовлено к восстанию…»

И страшнее физической боли была жгучая мысль: «Предали!»

Прапорщик убрал со стола поблескивающий вороненой сталью браунинг и неожиданно сочувственно произнес:

– Зачем ты связался с большевиками? По пути ли тебе с ними?

Виктор смотрел на его сизые от бритья щеки, и вместе с чувством напряженного ожидания его охватило неодолимое чувство брезгливости. Он слушал монотонный голос колчаковца и едва улавливал, что тот сулил ему простить «заблуждения молодости».

– Вы что-то действительно путаете, господин следователь, – с холодным достоинством ответил Виктор. – Разве вам неизвестно, что мой брат в Челябинске, в армии верховного правителя?

– Вот как ты запел, красный петушок! Значит, за спиной братца решил поиграть в революцию. Так, что ли?

Виктор молчал.

– Ну, что ж, молчание – знак согласия. Так изволите мыслить, господин студент? Так вот. – Голос прапорщика возвысился до тонких нот. – Так вот запомните: вашего братца при случае расстреляют красные, а мы постараемся отправить к праотцам тебя. Тебя! И будем, так сказать, квиты. По-родственному, значит.

Словно прозрев, Виктор увидел такое, чего не в силах был увидеть, понять этот прапорщик. Там, распахни только дверь, там, на воле, побратимы-единомышленники – Колька Черных, Горбачев, ребята из его десятки.

И Виктор сказал спокойным голосом:

– Вы, прапорщик, болван. Вы мертвец и ничего не понимаете… – И спокойно, испытывая прилив небывалой внутренней силы, взглянул в лицо следователя.

Тот с багровым от ярости лицом рванулся из-за стола. На его крик вбежали конвойные.

– На скамью! – выдохнул прапорщик.

Виктора бросили на скамью, навалились на ноги, придавили голову. Он не кричал, не бился. Его охватило предчувствие чего-то небывало жуткого, что готовились совершить мучители.

И вдруг пронзительная боль: палачи вгоняли ему под ногти иголки.

Василия Антонова бросили в общую, битком набитую камеру. Истерзанный, оглушенный, он долго не приходил в сознание. А когда очнулся, незнакомый парень в черной куртке поправлял у него на лбу мокрую тряпку.

Руки парня жилистые, пальцы в ссадинах, а лицо неожиданно нежное.

– Ты кто? – ослабевшим голосом спросил Василий, попытался сесть, но голова закружилась, и он бессильно уронил ее на пиджак, подложенный чьей-то заботливой рукой.

– Лежи пока, – посоветовал парень и тихо, склонясь к уху Василия, добавил:

– Зови меня Сашей.

Василий внимательно рассматривал лицо Саши, и оно его все больше поражало. Особенно глаза. Большие, затененные длинными ресницами, они словно лучились. Блеск Сашиных глаз беспокоил, притягивал. Василий заметил, что и другие в камере часто посматривали на Сашу.

«Огненные глаза», – определил Василий, и ему почему-то стало спокойно, и он опять забылся. Последнее, что ощутил, – это прикосновение жестковатых пальцев: Саша переворачивал тряпку на его лбу.

Василий проснулся и, не открывая глаз, услышал – нет, даже не шепот, а едва уловимый шелест:

– Так и так погибнем. А тут хоть кто-нибудь спасется. Где бы напильник добыть?

В темноте рядом с собой Василий различил Сашу, разговаривающего с мужчиной лет тридцати. Василий тронул Сашино плечо, моргнув, попросил наклониться.

– Решетку я расшатаю. Будьте надежны… – и выставил перед ним свои кулачищи. – Видишь?

Саша окинул взглядом богатырскую фигуру Антонова, ласково тронул его иссиня-черные, спутанные в беспамятстве волосы и с сомнением покачал головой.

– Ослаб ты…

– Выдюжу.

Саша секунду подумал, кивнул:

– Ладно, попробуем.

Наутро, когда надзиратель оставил скудный арестантский паек, половину пайка по общему уговору вручили Василию, другую поделили на девять равных частей. Василий стал было протестовать, но Саша прервал его:

– Выполняй решение!

…Как случилось, что Василий очутился в этой камере?

Перебирал в памяти каждый шаг.

В мае вдруг нарушилась связь с городом. Десять дней ждали партизаны, все глаза проглядели, ожидая связного, – никто не являлся. В конце десятого дня командир тихонько отозвал Василия за скалу.

Она совершенно отвесная, гладкая. Лишь кое-где, словно приотставшая кора на дереве, виднелись отполированные плиты – «скалята». Они еще кое-как держались, но вот-вот – дунь посильнее ветер – готовы были отвалиться.

Поглядывая то на скалу, то на каменные россыпи, командир говорил:

– Надо сходить в город, уточнить, как будем проводить операцию. В городе не задерживайся, упреди в случае чего. Послал бы кого другого, да явок не знают, еще напутают чего.

Ушел на закате, когда солнце садилось. Ушел, ни с кем не прощаясь: так лучше, никто не узнает.

В городе с трудом разыскал явочную квартиру – хибару с двумя, будто отпрянувшими друг от друга, маленькими окнами. Окна в хибаре были завешены. Стукнул в раму три раза – условный знак. Ему отозвались. Толкнул низкую дверь и, наклоняя голову, шагнул в темные сени.

Пронзительная боль полоснула затылок. Падая, Василий почувствовал, что на него наваливаются, заламывают руки назад…

– О-ох! – забывшись, простонал Василий.

– Что, болит? – склонился над ним Саша.

– Душа горит. Ни одну контру не придушил… Попался, будто кролик.

– Жалко, – согласился тот, думая о чем-то своем.

На пятый день Василий обратился к Саше:

– Попробую сегодня…

– Давай… Подготовим к ночи…

Саша встал напротив «волчка» в двери, а Василий, широко расставив ноги, ухватил обеими руками решетку.

Камера замерла.

В тишине все отчетливо слышали, как натужно дышит Василий. Наваливаясь туловищем, он давил решетку, потом тянул ее на себя. Лицо покраснело, на шее, руках вспухли синие вены. Василий отер с лица пот, тряхнул руками и опять дернул решетку. Дернул, не рассчитав, со всей неведомо откуда прихлынувшей силой. Решетка подалась, но из гнезда вырвался кусок кирпича, ударился о цементный пол, со звоном брызнули красные осколки.

Спрятать ничего не успели. Вбежавший на стук старший надзиратель без слов понял, что происходит в камере.

Положив руки на подтянутые к подбородку колени и склонив голову, Иван Васильевич задремал. Каштановые пряди волос прикрыли на висках синяки, по небритому лицу блуждала улыбка.

Чему он радуется во сне? Какое обманное счастье светит ему в короткие мгновенья забытья?

…Ивана Васильевича взяли на исходе короткой майской ночи, когда одна за другой гасли далекие звезды. Он всю ночь работал, а когда устал до изнеможения, прилег на диван в той же комнате, где вел какие-то записи. Едва прилег, в дверь забарабанили.

– Я сама открою! – крикнула из соседней комнаты жена, но Иван Васильевич был уже у двери.

В дом ворвались белочехи во главе с офицером.

– Одевайтесь! – крикнул переводчик.

Переворачивая все вверх дном, вывалили в чемоданы содержимое ящиков письменного стола, забрали бумаги из комода, перерыли постели. Оставив засаду, вывели связанного хозяина из дома.

Первую ночь он провел в контрразведке. Его бросили в закуток под лестницей, где раньше хранили метлы и веники. Ни сидеть, ни лежать там было невозможно. В нос било застарелой прелью, мышиным запахом. Узник задыхался от нехватки воздуха.

При аресте у Ивана Васильевича в финансовом отчете продовольственного и статистического отдела городской управы обнаружили записи о чехословацком мятеже, об эсеро-кулацком самом жестоком восстании в селе Месягутово в середине июня 1918 года. Иван Васильевич собирался позднее обнародовать эти записи о зверствах кулаков, живыми зарывших в землю многих коммунистов и советских работников.

Иван Васильевич составил и другой документ – хронику меньшевистского переворота в Златоусте. Ему удалось найти телеграммы, которые указывали на связь и подчинение меньшевистских организаций контрреволюционному центру в Омске. Он собирался переправить эти документы в Урало-Сибирское бюро, да так и не успел. Теперь это – главные улики. И еще – револьвер.

На допросе прапорщик потрясал револьвером, найденным в бане. А тот тип, из Уфы, как по-писаному, отрапортовал о деньгах, доставленных подпольщикам.

Что после этого может ожидать Ивана Васильевича?

Только расстрел…

Виктор не шевелился, боясь нарушить недолгий сон Теплоухова. Белоусов, притулившись к стене, тоже молчал. Обо всем переговорено с тех пор, как их посадили в сырую и грязную камеру, чуть побольше одиночки. Мест в тюрьме не хватало, и даже в одиночках сидели по двое – по трое.

На коленях у Виктора – новая книга; начальник тюрьмы разрешил два учебника – неорганическую химию и немецкую грамматику.

Когда старый тюремный надзиратель Якуба вручал книги, то ласково и удивленно посмотрел на Виктора. Увидев, как вспыхнули радостью мальчишеские глаза, Якуба только пробормотал:

– Ну и хлопец – его плетьми дерут, а он за книжки цепляется.

Книги лежали на коленях, но мысли Виктора были далеко. Ему казалось, что с тех пор, как он окончил городское училище, прошло не три года, а гораздо больше.

Что же у него в жизни было такого, чтобы сказать: вот это главное? Учился, как все. Его даже дразнили «пай-мальчик»… Лишь война взбудоражила город. Участились забастовки. Отец, приходя с работы, сердито бросал: «Опять наша голытьба всполошилась».

– А что они хотят? – наивно спрашивал он у отца.

– Чего? Прибавки к жалованию. Да только получат, как в третьем году, горячего до слез.

По рассказам старших, хоть и говорили в доме об этом шепотом, он знал о страшном расстреле рабочих на Арсенальной площади. И пренебрежение отца к пролитой рабочей крови возмущало его душу, вызывало протест.

Но вот он узнает о том, что у них в амбаре хранится подпольная библиотека, а старший брат Федор состоит в тайном студенческом кружке. Много позднее понял: верховодит в кружке Виталий Ковшов, молодой, решительный. На первых порах Федор только и разрешил, что пользоваться книгами из заветной библиотеки. Виктор читал, многого не понимая.

А дальше, что было дальше?

Будто со стороны, виделся ему уже не восторженный мальчик, бегающий по митингам, а зрелый боец, знающий, с кем и за что он воюет. Сражаясь, падают бойцы. И его судьба – одна из многих. Но, может быть, успеют освободить? Из передачи от Якубы узнал об этих хлопотах. Оказывается, даже до колчаковского генерала Сахарова добрались, просили за него. Зря унижались. И в горячке он отправил домой резкое письмо.

Разве они не понимают, что в борьбе нет пощади. Он так и написал:

«Как слышно, была мобилизация, в которую попадал по возрасту и я. Следовательно, смерть могла быть везде, только первой достоин настоящий человек, а второй – жалкий раб средневековья…»

– Эх, вырваться бы на волю… – с тоской вымолвил Белоусов.

И столько в его словах было закипающей ярости, что Виктор невольно подался вперед. Мысли о побеге не давали покоя.

В общую камеру Виктора перевели недавно. После многих допросов. Наверное, рассудили в контрразведке: от подпольщиков больше ничего не добиться, так и так им конец. Виктор невольно вспомнил свою одиночку.

Там, на стене, обычно скудно освещенной, во второй половине дня лучи склоненного к закату солнца выхватывали из полумрака три нарисованные головки: женщины, девочки и мальчика.

Рядом на стене чем-то было нацарапано: «Кловач».

– Чех сидел здесь до тебя, в распыл пустили, – шепнул как-то Виктору надзиратель.

– Жалко, братцы, сейчас богу душу отдавать, – вздохнул Белоусов. – Крышка «верховному»-то приходит. Наши на всех фронтах, слышно, напирают.

– Да-а…

Очнулся Иван Васильевич. Провел ладонью по глазам, сказал с размягченной и словно бы виноватой улыбкой:

– Ребятишки мне приснились. Видел их прямо наяву… Бегут навстречу и что-то лепечут…

Иван Васильевич говорил медленно и натужно. Вдруг он закашлялся, схватился рукой за грудь.

– Плохо тебе? – участливо спросил Белоусов и добавил: – Это мы, Иван Васильевич, лопотали у тебя над ухом, вот и разбудили, окаянные.

Из коридора доносились выкрики команды, топот ног, стук прикладов. Со скрежетом раскрывались двери соседних камер. Подошли и к ним.

Лязгнув ключом, появился на пороге с испуганным, бледным лицом надзиратель, который передавал Виктору письма родных. За его спиной – начальник отделения контрразведки, начальник тюрьмы, солдаты из охраны.

– Встать! – заорал, округляя глаза, начальник тюрьмы, низенький брюнет.

Трое, готовые к худшему, медленно поднялись.

Старческими, трясущимися руками обшарил надзиратель одежду арестантов, потрогал решетку на окне.

– Закрывай! – рыкнул начальник тюрьмы.

Затопали дальше. Надзиратель, гремя дверями, успел шепнуть:

– Антонов приказал долго жить.

В камере воцарилось молчание. Наконец Иван Васильевич скорбно вымолвил:

– Еще одна жертва… Вечная память тебе, наш дорогой товарищ!

Из коридора доносились выкрики начальника тюрьмы и контрразведчика.

Феклистов примчался в тюрьму полчаса назад. Известие о готовящемся побеге застало его за составлением рапорта начальнику контрразведывательного отделения штаба Западной армии капитану Новицкому.

«…В течение мая 1919 года, – сообщал прапорщик, – арестовано разных лиц, причастных к Советской власти, подозреваемых в шпионаже, неблагонадежности и по делу большевистской организации города Златоуста – 95. Допрошено – 70. Обысков – 83. Передано в златоустовскую следственную комиссию – 15…»

Прапорщик бросил в папку недописанный рапорт, туда же сунул донесение коменданта станции о том, что солдаты из эшелонов дезертируют, и рванулся к выходу. Прискакал в тюрьму и сразу – в камеру.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю