Текст книги "В семнадцать мальчишеских лет"

Автор книги: Владислав Гравишкис

Соавторы: Семен Буньков,Николай Верзаков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Корнилий Жабин

Летний день затухал. Прощальные лучи солнца, разрезая широкую гладь городского пруда, тонули в его глубине. Из заводских труб, разрушая тихое очарование теплых красок, валили клубы дыма. Медленно и мрачно тянулись они к вершине горы Косотур, окутывали раскидистые сосны и лиственницы, гасили их медный блеск.

По берегу, прихрамывая и часто одергивая полы короткого пиджачишка, шел Ушастый. Миновал завод, поднялся по косогору, нырнул в темный переулок. У покосившейся избенки с двумя подслеповатыми, давно не мытыми окошками замедлил шаги. Прошел мимо, вернулся. На улице – ни души. Ушастый с необычной для него прытью юркнул в калитку, без стука отворил дверь в сени. В темноте зацепился ногой за ведро, оно загремело, покатилось в угол.

– Кто там? – послышался голос Жабина.

– Не извольте беспокоиться, Корнилий Иннокентьевич, это я, – торопливо, с подобострастными нотками в голосе проговорил Ушастый.

Корнилий Жабин валялся на кровати. Нательная рубаха расстегнута, маслянистые волосы на голове спутаны. Младший наблюдатель только что проснулся – он отдыхал перед выходом на службу.

Ушастый безмолвно извлек из-за пазухи завернутую в тряпицу селедку, бутылку самогона, положил все это добро на круглый хозяйский стол.

– Опять зелье приволок, – притворно-сердитым тоном проворчал Жабин, поднимаясь с кровати. Затем зевнул и торопливо, словно отмахиваясь от мух, перекрестил рот. Натянув штаны, вышел в сени, сполоснулся из ковшика, по пути прихватил крупную луковицу.

Выпили по первой. Жабин с хрустом закусывал, причмокивал бледными тонкими губами. Дряблая, с красными прожилками кожа на его лице порозовела. Он крутнул головой, уставился на Ушастого:

– С чем пожаловал, господин хороший, докладай.

– Так что, Корнилий Иннокентьевич, – начал Ушастый, – брожение у нас, толкутся людишки, робят только из-под палки.

– «Брожение»… – передразнил Жабин. – Паршивый ты рыбак, вот что я тебе скажу. – Младший наблюдатель в этот момент явно старался походить на своего начальника прапорщика Феклистова. – Без тебя не знаем, как же. Нам идейные нужны, понял? И-де-ейные!

– Как не понять, Корнилий Иннокентьевич. Все как на ладони ясно. Я намедни заприметил одного хлыща. Пришел быдто на прогулку, а сам по сторонам так и зыркает, так и зыркает. Такой уж чистенький да гладенький, быдто господских кровей. Ан, меня не проведешь, не-ет… – Ушастый многозначительно погрозил пальцем, потянулся к бутылке.

– Ну, понес околесицу! – оборвал его Жабин. – Говори толком, а то опять в жмурки начал играть.

– Про Геппа сказываю. Отец евоный мастером у нас, а сам-то сынок сволочной. Ученый, стало быть. Вот бы ему хвост прищемить.

Жабин насторожился: это уже интереснее. Вообще-то он не очень надеялся на способности Ушастого, держал его лишь потому, что пока не нащупал настоящих агентов. Знал Ушастого еще с тех добрых царских времен, когда и платили больше, и должность была в большем почете.

Напрасно обругал Феклистов Корнилия Иннокентьевича. Дело свое Жабин знал в доскональности. Ужом вползал в такие щели, где другому давно бы не миновать расправы. На его счету – не один революционер. Попадались иной раз, ох, какие крепкие орешки, но Корнилий Жабин умел их разгрызать. Лет десять назад он самолично разнюхал «бабушку», как большевики называли свою типографию. А уж как они хоронились! Их в одном месте ждешь, а они, глядь, в другом вынырнут. Городское начальство из кожи лезло, когда появились крамольные листовки. Из Уфы и Челябинска привезли опытных сыщиков, собак-ищеек. Но подпольщики тоже не дураки, умели прятать концы в воду. Только он, Корнилий Жабин, смикитил, что к чему, и потихоньку да полегоньку приспособил своего человека. Через него и накрыли голубчиков. Так, царство им небесное, в кандалах и отправили в Сибирь… Такие-то дела раньше обделывали… А этот, Ушастый, что он может? Хлестать самогон да языком чесать.

– Хватит тебе помелом-то трепать, – пробурчал Жабин, – говори, зачем парнишка приходил на завод?

– Улизнул, стервец, не доглядел я за ним.

– То-то, «улизнул». Проку от тебя, как от козла молока.

– Не скажи, Корнилий Иннокентьевич, – начал лебезить Ушастый, – я заприметил, кто подле него крутился.

Жабин отмахнулся от своего осведомителя, словно от назойливой мухи, почесал указательным пальцем переносицу:

– Ты вот чего, ты это самое, сыщи паренька подходящего. Присмотрись, у кого в брюхе громче урчит, кто зубами от голода щелкает, ты его на крючок, деньжонок пообещай… Чуешь? Где соберутся эти самые – туда глаза и уши. Да не промахнись, смотри! – зло, с хриплым придыханием закончил Жабин.

– Свят, свят, – забормотал Ушастый, – что это вы, Корнилий Иннокентьевич, прогневались, не извольте сомневаться. Как приказали, так всё и будет.

– Ну ладно, валяй. В следующую пятницу придешь. Да чтоб никто ничего, уразумел?

Темными закоулками плелся в свой угол Ушастый. Спотыкаясь, бормотал проклятия «мерзавцам». В мозгу, разгоряченном спиртными парами, роились планы. Найдет он все-таки «зацепочку», угодит Жабину, и тогда – кто знает? – может, пофартит ему, удастся отхватить крупный куш. Уж тогда-то он унесет ноги с завода. Чует, нутром чует он: не любят его рабочие и сами за ним приглядывают.

Темная душа бредет по темным закоулкам. И бьются темные мысли, от которых не уйти, которые не выбросить из головы, хоть бейся о мостовую!

Не найдет Ушастый покоя и сегодня, будет вздыхать и ворочаться, ворочаться и вздыхать. А под утро – который раз! – опять вспомнит тот страшный тысяча девятьсот третий год. Вспомнит, как толпы голодных рабочих в грозном молчании шли к дому горного начальника, а навстречу им раздались солдатские залпы… Потом…

Потом было «кровавое воскресенье». И подлость сделала первую зарубку на душе Ушастого. Жандармы искали зачинщиков, и он, подросток, польстился на обещанную ими десятку, донес на своего брата-рабочего.

Никто не знает об этом. Но и сегодня, и завтра будет незряче смотреть он в ночь, и будет его бросать в озноб от одной мысли о возмездии тех, кого вначале предал из корысти, а потом предавал по привычке и трусости.

И оттого еще более лютой и безысходной становилась его тоска и ненависть и к тем, кто отвернулся от него, и к тем, кто вынудил его доносить.

«Духом окрепнем в борьбе»

Еще гуляют крутые ветры над скованной льдом рекой. Но в холодном посвисте их уже нет прежнего напора. А в горах под снегом пробиваются первые ручьи. Маленькие и робкие, они тонкими жилками тянутся с горных увалов, скапливаются в ложбинах и мощными потоками устремляются к берегам реки. День ото дня подтачивают они ледяной панцирь, прикрытый ноздреватым снегом. Приходит час – солнце и талые воды взламывают лед. Его раздробленные глыбы плывут по реке, сшибаются друг с другом, становятся с каждым днем мельче и мельче. И однажды увидишь, как река освобождается от них совсем.

Не так ли и ты живешь, город, захваченный врагом?..

Темень навалилась на дома, отодвинула горы, заровняла балки, ложбины. Фонари, судорожно мигая в порывах ветра, выхватывают из тьмы угол дома, тополиную шапку, кусок обветшалой изгороди. В такую ночь человек как иголка: мелькнул – и нет его.

Деповские слесари Леонид Орлов и Василий Горбачев пробирались к зданию конторы. Там, в одной из комнат, как было условлено, знакомая машинистка еще с вечера выставила на подоконник пишущую машинку. Ребята подобрались к окну, присели, вслушались. Где-то далеко прогудел паровоз, и эхо в горах, умножая, повторило его заливистую трель.

– Пора! – шепотом скомандовал Василий. Леонид прижал мокрую тряпку к стеклу, осторожно нажал. Стекло с хрустом подалось, и вдруг большой кусок отвалился, со звоном рассыпался по полу.

– У-у, медведь! – процедил Василий, вжимаясь в стену.

Внутри здания что-то прошуршало. Медлить нельзя. Василий подсадил Леонида. Тот протиснулся в пробоину, ухватил машинку.

– Быстрее!..

– Не лезет…

– Толкай!..

Леонид нажал на какой-то рычаг, он хрустнул, и машинка выпала из окна.

Подбежала Надя Астафьева, стоявшая на другой стороне улицы:

– Спасайтесь! Конные… – и метнулась в темень.

Ребята прислушались. Цокот приближался. Василий и Леонид кубарем скатились по насыпи, рванулись в сторону депо.

Вот и депо. Но туда нельзя. В ночную смену там работают немногие, и мастер всех знает наперечет. Остановились, перевели дух. Тишину разрывали свистки, топот бегущих солдат.

– Сейчас оцепят. Попали в мышеловку, – бросил Василий и сплюнул, – из-за тебя все. Не мог, чтоб тихонько.

– Помолчи. Давай лучше к паровозу, вон к тому. Там ни один дьявол не раскопает!

Две тени скользнули по ступеням, скрылись в паровозной будке. Пробрались к пустой холодной топке, забрались в нее.

– Эх, пропала машинка! – с досадой шептал Василий. – А еще хвастались: «Мы им подсыпем соли с перцем». Ни одной листовки теперь не отшлепать…

– От руки будем писать.

– Много ты напишешь, грамотей!

Маленькая кухонька небольшого деревянного дома, где живет Теплоухов с семьей. Единственное окно плотно занавешено одеялом.

Иван Васильевич приложил желтый листок к студенистой массе в квадратном ящике. Провел сверху валиком. Прикрыв рукой уставшие глаза, подождал. Осторожно снял лист, всмотрелся, хорошо ли отпечатался текст.

– Пятьдесят. На сегодня, пожалуй, хватит, – проговорил вполголоса.

В мерцающем утреннем свете синие обводы у глаз Ивана Васильевича кажутся темнее, складки на лбу – гуще. А на лице Виктора бессонная ночь не оставила приметных следов. Он готов печатать еще и еще, но знает: Ивану Васильевичу надо хоть немного поспать. Ровно в девять он должен появиться на службе.

Виктор деловито складывает отпечатанные листовки.

«Здорово, – думает он, – что нам переправили это воззвание». И еще раз перечитывает:

«Воззвание ко всем военнопленным, проживающим в Уральской области.

Товарищи! Революционные пролетарии-военнопленные! Чехословацкие солдаты, обманутые своими вожаками из рядов чехословацкой буржуазии, подло продавшей себя и их англо-французским империалистам, предательски напали на русскую революцию с целью погубить молодую социалистическую республику Советов…

С оружием в руках выступите против одураченных наемников реакции, в руках которых находится сибирская железная дорога и которые способствуют надвигающемуся голоду…

К оружию, товарищи!

Кому из военнопленных дорога свобода, кто не хочет остаться рабом, тот должен записаться в ряды интернациональных легионов.

Центральный исполнительный комитет Коммунистической (социал-демократической) партии иностранных рабочих и крестьян Урала, Екатеринбургский организационно-агитационный отдел Уральского окружного военного комиссариата».

– Значит, на станции кто-то орудует? – спрашивает Иван Васильевич и добавляет сожалеюще: – Не с того конца начали. Так недолго и без головы остаться.

Что-то вспомнив, Теплоухов умолк на полуслове, пристально взглянул на Виктора.

– Надо бы, Витюша, кого-то послать к Волошину на Таганай, вручить паспорт.

– Пошлите меня! – вырвалось у Виктора. – Мне так хочется повидать Василия.

– Стоит ли рисковать? – усомнился Иван Васильевич. – Ты здесь для связи нужен. С деповскими надо побыстрее установить контакт.

– Я не боюсь риска! – приглушенно сказал Виктор. – Я ничего не боюсь, даже смерти… Вот ни капельки!

Иван Васильевич привлек его к себе, так они молча стояли несколько минут. Потом старший мягко отстранил младшего, отставил гектограф, потушил коптилку, снял с окна одеяло. В широкую щель хлынул заревой свет.

– Умирать, Витюша, нам не к спеху, – взвешивая каждое слово, медленно проговорил Иван Васильевич, – но, коль придется, за идею и гибель не страшна. Знаем, за что. Вон купчишка Егорьев вернулся в город. Что, ему, думаешь, «неделимая» нужна? Как бы не так! Сладкий пирог ему нужен, вот что… А у нас с тобой другие заботы. Помнишь песню: «Мы наш, мы новый мир построим»? Для всей рабочей артели светлый мир будем строить.

– Когда для людей что-то делаешь, о себе забываешь, правда, Иван Васильевич? – тихо сказал Виктор.

Теплоухов внимательно взглянул на него и так же тихо ответил:

– Правда, Витюша. – Помолчал и деловым, даже будничным тоном напомнил: – Белоусову не забыть бы сказать, пусть свяжется, узнает, кто из станционных пишет листовки от руки. Помочь надо.

Иван Васильевич медленно провел ладонью по усталым векам, взглянул на Виктора и, обрывая разговор, сказал:

– А теперь шагай. И помни: ты подпольщик, будь осторожен. Иди!

Притворив за Виктором дверь, Иван Васильевич направился в горницу. Постоял над разметавшимися во сне ребятишками и стал тихонько раздеваться.

– Опять печатали? – спросила жена. Наверное, всю ночь не смыкала глаз, настороженная, готовая вскочить с кровати при первом подозрительном стуке, прикрыть, уберечь мужа, детей… – Погубишь ты себя! А я что же буду делать с ребятами?

Он-то знал: слова эти вырвались у нее нечаянно. «Эх ты, моя верная подруга, сколько ты невзгод перенесла со мной!»

Как объяснить ей, что сам он не раз обо всем думал, что сердце сжимается, когда смотрит на ребят. Что и самому очень хочется дожить до светлых дней. Сказал спокойно, почти спокойно, с внезапно появившейся хрипотцой в голосе:

– Не волнуйся, Зинуша. Ничего со мной не случится. Ты же знаешь, какие у меня орлята – они всегда меня предупредят. Ну, а если… – взглянул на посапывающих во сне ребят, – если что-нибудь случится, значит, иначе нельзя. Товарищи помогут тебе. Обратишься к Новгородцевой, она душевный человек.

Но жена торопливым шепотом спешила высказать все, что наболело:

– А этот мальчик? Он же подведет вас!

– Нет, этому мальчику я верю, – задумчиво, словно отвечая и на собственные мысли, отозвался Иван Васильевич.

…После гибели отца Поля первое время нигде не показывалась. С потухшими глазами ходила по дому и, как слепая, натыкалась на стулья, цеплялась за косяки. Выходила в сени: там на деревянном штыре висела спецовка отца; девушка молча прикасалась к промасленной, лоснящейся робе… Тонкие черты лица заострились, под глазами залегли тени. Когда на вокзале раздавался гудок паровоза, Поля испуганно вздрагивала, худенькие плечи невольно сжимались.

Мать у Поли давно умерла, и отец для нее был всем. В детстве он часто брал ее с собой в поездки. Из будки машиниста Поля смотрела, как выскакивают навстречу деревянные поселки, как вдруг раздвигаются каменные теснины и открывается зеленый простор лугов.

С детства впитала она густой запах машинного масла и горьковато-угарный угольный – из топки. Когда возвращались из поездки, отец отмывал ее от угольной копоти, весело плескался сам под большим умывальником.

Потом укладывал ее спать и, захватив двухведерную плетеную корзину, отправлялся на базар, в магазины закупать продукты. Потом они весело кухарничали. Отец, с нежностью глядя на дочку, ворчал:

– И в кого у тебя такие маленькие руки? Такими ручонками и воробья не удержишь.

Она отвечала ему улыбкой и просила: «Покажи, как надо делать».

По вечерам отец иногда куда-то уходил. Тогда он строго наказывал:

– Ложись пораньше спать, дверь открою сам.

После школы Поля попросила устроить ее на завод. Отец вначале не хотел, но потом уступил ее настойчивым просьбам. Вечера она коротала с Надей Астафьевой, потом приохотилась к книгам. Читала много и без разбора – что попадется. Отец, возвращаясь из поездок, только покачивал головой, когда натыкался на книги, брошенные на подоконник, лавку, стулья.

Так и бежали девичьи годы. И вдруг, словно вихрь в тихий день, ворвался Октябрь. Заглянул в каждый дом, прихлопнул ставки в домах богатеев, красным цветом опалил городские улицы, заводские цехи, площади. И в Полиной жизни все перевернулось. Отца она теперь почти не видела. То он в рейсе, то на собрании.

Отец, отец, как же ты не уберегся? Как же горько остаться на свете совсем одной! Все казалось: вот откроется дверь – и на пороге покажется он, войдет, скажет что-то доброе, ласковое. Или просто кивнет, как умел кивать только он один, – и… нет, лучше об этом не думать!

На третий день, когда Астафьева вновь забежала в надежде расшевелить Полю, вывести ее из оцепенения, та еще с порога встретила ее словами:

– Ну, что будем теперь делать?

– Как что? – не поняла Надя.

– Я говорю, как мстить будем?

Тогда-то Надя и рассказала подруге о неудачной попытке выкрасть машинку.

– Так не пойдет, – жестко, по-взрослому сказала Поля. – Так подпольщики не работают.

Сказала и умолкла.

– Ты что? – тронула ее Надя за локоть. – Что ты молчишь?

– Где ребята? – вместо ответа спросила Поля.

– Прячутся пока здесь, на станции. Брат-то мой Володя ушел с красногвардейцами, а эти остались. Ну вот мы и решили действовать.

– Так не пойдет, – спокойно, даже чересчур спокойно повторила Поля. – Ты вот что: забеги ко мне через день, что-нибудь придумаем.

Она ничего не стала объяснять подруге. Сейчас, когда начало проходить душевное оцепенение, она вспомнила тот день, когда красногвардейцы покидали город.

…Еще звучали на окраине города выстрелы и редкие цепи красногвардейцев сдерживали натиск врага, когда Поля увидела на площади политкомиссара Шварцмана. Взлохмаченный, до крайности озабоченный, комиссар торопливо шагал к зданию ревкома. Поля бросилась ему наперерез.

– Ты чего здесь мечешься? – сердито спросил Шварцман.

– Я на завод, к ребятам.

– Иди сейчас же домой, мы отходим.

– Оставляете город?

– Да, временно отступаем.

– А как же мы? Что нам-то делать?

Комиссар внимательно взглянул на Полю, поколебавшись, сказал:

– Ты, Шипунова, не теряйся. Позолотина хорошо знаешь? Вот и отлично. Зайдешь к нему домой, будто картошки купить. Он тебе растолкует, как действовать дальше. Ну, прощай и не падай духом! – Комиссар рванулся к ревкому.

Всю ночь Поля ждала отца, она до утра не сомкнула глаз, вздрагивала от каждого выстрела, которые все еще доносились из центра города. Утром пошла в город. Там Поля в последний раз увидела Шварцмана. Комиссара, избитого, со связанными руками, в разорванной гимнастерке, вели сербские солдаты. А поодаль двигалась толпа. Когда Шварцмана завели в дом купца Шишкина, где разместилась контрразведка, Поля торопливо свернула на Ключевскую и закоулками, вся в слезах, вернулась домой. А потом… потом она узнала, что отец тоже погиб.

На другой день после Надиного прихода Поля тщательно оделась, отправилась в город. Там она разыскала Ивана Васильевича Позолотина. Он тоже работал на заводе. Позолотин принял ее ласково, спросил, как живет. Она крепилась изо всех сил, чтобы не расплакаться. Позолотин посоветовал:

– На заводе тебе, пожалуй, не стоит работать. Есть тут у нас один знакомый в городской управе, так вот ему как раз помощница нужна. Там и заработок будет повыше, чем в цехе. А деньжонки сейчас для тебя не будут лишними.

Поля стала отказываться: ей бы лучше вместе с заводскими… Позолотин помолчал, затем повторил настойчивее, как бы намекая на что-то:

– Все-таки иди в управу. Так надо.

Поля поняла, что совет Позолотина не случаен, и уточнила, когда она должна там быть.

– Зайдешь хоть завтра. Отыщешь Теплоухова, скажешь ему: «Я от дяди Васи, он велел спросить, придете ли в гости». Поняла?

Шварцман не случайно назвал Поле Позолотина. Кадровый рабочий, большевик Позолотин был оставлен в городе для подпольной работы. Он член подпольного горкома партии, который возглавлял Теплоухов.

В большой комнате управы Поля отыскала Теплоухова, назвала пароль:

– Я от дяди Васи…

– Наведайся ко мне через три дня, проси работу, – приказал Теплоухов и четко, коротко стал наставлять: – Встретишь на улице, ни в коем случае не кланяйся. Домой ко мне не приходи. Будут где вечеринки – появляйся там чаще. Веди себя, как все. Через десять дней встретимся после работы в аптеке. Счастливо тебе, девочка! – Последние слова Иван Васильевич произнес отрывисто, будто застеснялся того, что само собою неожиданно прорвалось.

Через три дня при помощи Теплоухова Поля устроилась в волостную управу. В просторной комнате с портретом императора – «Всея Руси самодержца», отправленного к тому времени екатеринбургскими большевиками к праотцам, стояли два стола. За одним, побольше, сидел молчаливый мужчина, Иван Иванович, так он назвался Поле. Большерукий, невысокого роста, хромой, он почти никогда не вступал в разговоры. За его спиной громоздился сейф. Там в числе других документов хранились и бланки паспортов…

Переступив порог, Виктор понял: в доме что-то случилось. Стояла необычная тишина, даже четырехлетнего Толика не слышно. Мать сидела на лавке, у стола, сложив на коленях руки. Она была чем-то подавлена, на Виктора только взглянула и тотчас отвела взгляд.

– Ты что это, мама, такая?

– Какая? – откликнулась, будто издалека, Екатерина Аникеевна.

– Тебя кто-то обидел? – приглушенно спросил Виктор. С тех пор, как он случайно подслушал разговор отца, его упреки за мамину родню, Виктора не покидало чувство, что матери надо помочь, уберечь ее от чего-то горько-оскорбительного, незаслуженного.

– Утопталась я за день-то, Витенька, – словно очнувшись, проговорила Екатерина Аникеевна. Поправила прядку волос, выбившуюся из-под платка, кивнула на листок, белеющий на подоконнике: – Новость у нас – Федора забирают.

– Куда забирают? – вскинулся Виктор.

– В солдаты.

– В солдаты?!

– Они всех хватают, у кого возраст подошел.

– Так что иду служить за веру и отечество. Царя-то, говорят, того, кокнули большевики, – появляясь в дверях, ведущих в горницу, проговорил Федор.

– Эх ты, Аника-воин! – вырвалось у Виктора.

– А ты не покрикивай, молод еще, – нахмурился Федор.

Чувство стыда, неопределенности и какой-то зависимости от всего, что творилось вокруг, сковывало Федора, и как бы назло всем и себе он избрал этот наигранно-независимый тон. Виктор напрягся, вытянулся, как струна, с болью взглянул на брата.

– Единую, неделимую идешь оборонять?

– Полно вам, ребята, – попросила мать.

– Выйдем во двор, – проговорил Виктор, кивнул в светлеющий проем незакрытой двери и первым вышел на свежий воздух.

С низины, от Громотухи тянуло прохладой. На западе черными сгустками скапливались тучи, солнце подвигалось к этой плотной черноте и, мрачнея, медленно опускалось в темную пучину. Тревожно шумели тополя, стрижи стремительно перечеркивали вечерний сумрак.

Братья долго молчали. Младшему больно было сознавать, что Федор должен будет служить в рядах тех, против кого борется он, Виктор. Он искал выхода, хотел хоть что-то посоветовать, но ничего дельного в голову не приходило.

Федор же еще днем решил: «Чему быть, того не миновать», – и заранее примирился, что завтра наденет ненавистную форму. Он искоса поглядывал на брата, видел его хмурый взгляд, и на душе становилось еще тоскливее.

– Слышишь, Виктор, – прервал молчание Федор, – думаешь, я с охотой иду?

Виктор повернулся на бревне, глухо спросил:

– Ты что же, мозоли на отцовских руках идешь защищать от красных?

Федор дернулся, мотнул головой, словно от зубной боли, и на лице у него мелькнуло такое страдальческое выражение, что Виктор тотчас устыдился собственной горячности.

– Всех ведь, пойми, всех под одну гребенку!

– Нет, брат, всех не заберут, не получится! – вырвалось у Виктора. Он просительно проговорил: – Может, передумаешь, Федя, а? Может, к своим уйдешь?

– Н-не могу, – с трудом ответил Федор. – Вам же хуже будет. Отца с завода погонят, ты прокормишь?

– Перебьемся как-нибудь…

– То-то, что «как-нибудь»… – буркнул Федор. – А вот это ты видел? – Он извлек из кармана вчетверо сложенную газету. – На, читай.

Виктор впился взглядом в приказ о мобилизации, там было написано: «За уклонение от мобилизации – расстрел, у родственников дезертира – конфискация имущества».

– Да-а, – протянул Виктор, – крепко закрутили гайки.

– И резьбу не сорвешь, – мрачновато добавил Федор.

– Я понимаю, Федя, деваться тебе некуда, – мягко проговорил Виктор, – но ты хоть там, может быть, сумеешь действовать, а?

– Там видно будет, одно я твердо знаю: в рабочего человека стрелять не буду.

– Мало этого, мало, Федя!

– Сам знаю. Тошно мне до смерти, а выхода не вижу. – Федор поднялся, пошел в дом. Под ногами его тяжело заскрипело крыльцо.

«Кто же будет воевать с белыми? – с горечью подумал Виктор. – Теплоухов, Поля?» – На миг всплыло в памяти Полино лицо, ее застенчивая улыбка, когда они бывали вместе. Где она, что с ней? Он так и не видел ее с тех пор, как вышел из тюрьмы. Иван Васильевич строжайше запретил встречаться с кем бы то ни было, если в этом не было нужды по подпольной работе. Но он должен увидеть Полю, должен!