Текст книги "В семнадцать мальчишеских лет"

Автор книги: Владислав Гравишкис

Соавторы: Семен Буньков,Николай Верзаков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Рабочий мотив

Солнце, накалив за день каменный город, склонялось к дальним увалам. От кудрявых тополей стелились по земле длинные тени. С завода, приглушенный расстоянием, доносился размеренный гул. Днем и ночью работал завод, изо дня в день ковал смерть – снаряды и холодное оружие. Для кого? Для кого стояли у жарких печей мастеровые, работные? Далеко отсюда линия фронта, но разве трудно представить, как рвутся снаряды на позициях красных стрелков, редеют их наступающие цепи и захлебывается в огневом смертоносном шквале атака?

Виктор вышел на огород, присел у изгороди. После освобождения он, подпольщик, сам себе запретил отлучаться. Нельзя было идти к товарищам, вдруг объявится «хвост». Да и неизвестно, кто остался в городе. Только мать, видно, не без умысла сообщила, что приходила Поля.

– Шипуновой назвалась, шибко о тебе горевала, – сказала мать с ревнивыми нотками в голосе.

– Поля! – воскликнул Виктор.

Так хочется взглянуть на нее, услышать ее голос. Но дальним отголоском отдался в памяти Виктора наказ секретаря горкома партии: «Вы теперь подпольщики. Сами себе не принадлежите, только нашему общему делу»…

Виктор угрюмо размышлял о том, когда ему все-таки дадут знать, что настала пора действовать – он истомился в неведении…

В изгородь что-то стукнуло.

Виктор встрепенулся, выглянул из укрытия и чуть не вскрикнул: перед ним стоял Колька Черных. Парень приложил палец к губам и мгновенно перемахнул через изгородь.

– Порядочек на улице Кабацкой, – как ни в чем не бывало козырнул Колька любимой прибауткой и крепко стиснул руку Виктора. – Били? Здорово?

– Да нет, – поморщился Виктор, – рассказывай.

Виктор жадно смотрел на товарища и про себя отмечал, что тот похудел, осунулся, как-то вроде бы почернел. «Опять недоедает…»

Когда Виктор два года назад пришел с отцом на завод, аккуратный, чистенький сынок мастера поначалу вызывал у рабочих снисходительные улыбочки. Да еще Колька Черных подливал масла в огонь:

– Не пойму, зачем тебе наша работа? Через год-другой в господа выйдешь, по утрам тебе кофий будут подавать прямо в пуховую кровать. Зачем же ручки понапрасну марать?

– Не балагань, – хмуро замечал Виктор, – кривляешься, а меня здесь никто не знает, могут и вправду худое подумать.

– А ты не трусь! – лихо парировал Колька и даже подмигнул. – Наши сами разберутся, у них, знаешь, какой нюх!

Кто-кто, а Колька-то должен знать, что Виктор не из белоручек. Когда-то вместе в школе учились. Только рано завершились Колькины «университеты», ушел он из третьего класса.

Первый раз в жизни Виктор столкнулся с откровенной нуждой, когда пришел к Черных домой. А привели его к нему угрызения совести. Обычно тихий Виктор в школе сторонился шумных игр, а в тот раз ребята затащили его в круг и начали жать «масло». С веселым гомоном, шумными выдохами ребятишки азартно, изо всех сил напирали на передних, чтобы выпихнуть тех, кто послабее.

И… вдруг хрустнуло оконное стекло и со звоном обрушилось на пол. Ученики разлетелись во все стороны. Вошедшая учительница застала одного Кольку.

– Кто разбил стекло?

– Я, – гордо ответствовал Колька, хотя видел, что выдавил его нечаянно Виктор Гепп.

– Приведи мать, – велела учительница.

Тогда в горячке Виктор сразу и не понял, кто главный виновник. Но какая-то смутная тревога осталась. Стыд опалил Виктора, когда он увидел, как вышла из школы Колькина мать, сгорбленная, в разбитых ботинках и старой, заплатанной кофте. А когда услышал из толпы ребят:

– Будет теперь Кольке выволочка, – он повернулся и ринулся обратно в класс.

– Надежда Алексеевна, я виноват! – выпалил он одним духом.

– Что такое? Рассказывай по порядку, Гепп, – потребовала учительница, отодвигая стопку тетрадей.

– Ну, что ж, ты честно поступил, иди домой, успокойся. – И проводила его долгим, задумчивым взглядом.

Учительницу в классе боготворили. Молодая, красивая, она преподавала увлекательно, одинаково строго и требовательно относилась и к тем ученикам, в чьей семье еле-еле сводят концы с концами, и к тем, кто живет зажиточно или даже богато. Нет, она не была революционеркой, просто старалась в каждом воспитать честность, трудолюбие и благородство.

…Виктор отправился к Черных. Колька лежал на куче какого-то тряпья, брошенного на лавке. Увидев Виктора, зло бросил:

– Тебе чего?

У голого стола с почерневшей от времени столешницей сидела, сгорбившись, мать. Она плакала. Слезы текли по морщинистым щекам, она их не утирала, только поджимала уголки губ. На Виктора не взглянула, молча поднялась и вышла на улицу.

– К Бакакину пошла, спину гнуть на купчишку, – неожиданно жалобно сказал Колька и, словно удивляясь, что Виктор еще здесь, повторил: – А ты-то че приперся?

– Зачем ты это сделал, Коля? – с дрожью в голосе спросил Виктор.

– А-а, мне все равно… Да ты садись, раз пришел, гостем будешь. – Колька ухмыльнулся, и перед Виктором опять был прежний товарищ – задира, скалозуб, отчаянный парнишка из «отпетых», как выражался заведующий школой.

– Ты вот чего, – неожиданно попросил Колька, – ты мне подай-ка хлебушка кусануть. Вон там, на полке возьми.

Виктор отыскал краюху, налил в кружку воды и молча смотрел, как Колька вонзает крепкие зубы в черствый хлеб, запивает маленькими глотками сырой воды.

– Худо мамке. Как погиб отец, так места себе не находит. – Колька начал рассказывать, как вышел его отец вместе с другими работными на Арсенальную площадь в 1903 году – «бунтовать пошел». Убили тогда его.

– Так и живем, хлеб жуем, – закончил свое невеселое повествование Колька.

Виктор слушал его, изредка озирая убогое жилище. И в душе его вместе с жалостью рождалось недоумение: «Ну, почему, почему так по-разному живут люди? Вон Бакакины катаются на пруду на собственной яхте, а у Кольки и сухой корки, поди, не бывает в иной день».

Взглянул в Колькины, даже сейчас озорные, глаза и глухо сказал:

– Я Надежде Алексеевне все объяснил, не виноватый ты.

Колька неожиданно беспечно махнул рукой, грубовато изрек:

– Ну и дурак. В школу-то я больше не вернусь, все равно шамать нечего… Пойду в работные.

Через несколько лет они встретились на заводе.

Нынешний Колька повзрослел, озоровать вроде меньше стал. Теперь не станет спрашивать, как прежде, сбитый с толку речами эсеров: «Кто стоит за большевиков?» Теперь он – член Союза социалистической молодежи и сам объяснит: «Все, кто стоит у станков, кто голоден и раздет, идут под знаменами большевиков».

– Ну давай, давай, выкладывай, что у тебя? – напомнил Виктор.

– Волошин отстал от своих. Чуть в плен не угодил. В горы ушел. Нужен табак, хлеб. Завтра тебе велено прийти в цех. Тебе там больше доверия, «господин студент».

– Ладно, господин рабочий, не болтай.

– Вот еще! Сказал, как велели.

Вдруг Колька спохватился: – Пока! – и снова перемахнул через изгородь. Только мелькнула Колькина шевелюра.

Виктор поднялся, прошел в дом. Мать сумерничала на кухне. Подперев ладонью щеку, она молча сидела у стола, словно решала какую-то очень трудную, одной ей известную задачу. Решала и никак не могла решить.

– Мама, – почему-то шепотом окликнул ее Виктор.

– Что, сынок? – встрепенулась Екатерина Аникеевна и ласково взглянула на сына.

Виктор подошел ближе, молча опустился на лавку. Коснулся рукой плеча, прикрытого легким платком.

– Мама, – зашептал Виктор, – я не могу больше. Понимаешь, не могу, сил больше нет! Мне стыдно, понимаешь, мама?

Мать высвободила из-под платка руку, провела по вихрам сына, проговорила:

– Иди спи, сынок. Все понимаю, и от этого мне тяжело. А ты не мучай себя, делай, как совесть велит. Только страшно мне за тебя…

Арсенальная площадь казалась просторной. Виктор шагал, не оглядываясь, но с таким чувством, будто на него обращены взгляды всех прохожих. Первый раз после того, как белые заняли город, он шел на завод.

В узком, словно бойница, окошечке Виктор получил пропуск – о нем он заранее попросил отца. Через проходную, знакомую до мельчайших зазубрин на промасленных перильцах, прошел спокойно, поздоровался с вахтером.

Черных ожидал Виктора в электроцехе. Невысокий, коренастый, в накинутой на крутые плечи телогрейке с торчащими из дыр клочьями ваты, он нарочито громко проговорил:

– Проходите, господин студент.

«Господин студент» разглядывал цеховые пролеты, сравнивал, что изменилось с тех пор, как он проходил здесь практику.

Сопровождаемый Черных, Виктор медленно шел по цеху. Кругом – новые лица. Кадровые рабочие бежали от голодной жизни в деревню, многих выхватила с завода война. На Виктора никто не обращал внимания. Редко кто поднимет голову, скользнет хмурым взглядом и опять уткнется в работу.

С первых дней белогвардейцы ввели на заводе двенадцатичасовой рабочий день. Деньги ни во что не ценят, кругом спекулянты, подвоза из деревень никакого. И каждый день грозят то нагайкой, то виселицей. «Господин студент» остановился подле пожилого рабочего, спросил:

– Что, трудно?

Рабочий сурово глянул на него из-под лохматых бровей и отчужденно буркнул:

– Это еще что за плакальщик явился?

– Зря ты его, дядя Антон, так… Он у нас в прошлом году сам тянул лямку, не смотри, что чистенький, – тихо и многозначительно вымолвил обычно громкоголосый Колька.

Дядя Антон все еще хмуро, но без прежнего ожесточения проговорил:

– Работы, парень, хватает досыта, а вот другого чего… – Он махнул кулаком с зажатым гаечным ключом, безнадежно и как-то вроде бы привычно повторил: – Потом умываемся, ветром укрываемся. Такая, значит, у нас песня, господин студент.

– Без музыки-то нам скучновато! – съязвил Колька.

Вокруг Виктор видел насупленные, пепельно-серые лица мастеровых. В их согнутых над станками фигурах сквозила покорность. Но в хмурых взглядах, коротких, отрывистых репликах нет-нет да проглянет что-то свое, скрытое. Злая это была покорность…

Виктор расспрашивал дядю Антона так, словно тот был, по крайней мере, его ближайшим родственником.

– Песня-то песней, дядя Антон, да ведь каждый на свой лад поет.

– А ты, парень, спроси мою жинку, она лучше знает мотив, да и подпевалы у нее добрые – пять ртов.

– Ушастый! – шепнул Колька.

По пролету, прихрамывая и склонив голову к правому плечу, словно к чему-то прислушиваясь, шагал в замасленной спецовке высокий, сухопарый человек. Все знали: по штату – дежурный электрик, а на деле – соглядатай и доносчик.

– Опять, поди, про жратву? – и попросил, ни к кому не обращаясь: – Махра есть?

– Махра-то? – переспросил дядя Антон. – Отчего ж нет, зелье водится, да ведь ты вроде некурящий?

– От такой жизни, говорят, даже козел у бабки Левонихи научился самокрутки вертеть, – с потугой на шутку проговорил Ушастый.

Не торопясь, насыпал табаку и, мусоля самокрутку, будто ненароком спросил, взглядом указывая на Виктора:

– Начальство али родственник чей?

– Родня у него, говорят, знатная! – громко сказал Колька и, понижая голос, обращаясь только к Ушастому, шепотом добавил: – Видишь, какой умытый да чистенький.

Ушастый закашлялся. Кашлял долго, со слезой, но при этом примечал, кто сгрудился вокруг Виктора.

– Покурили – и хватит, – рассудил дядя Антон. Не оборачиваясь, двинулся к своему рабочему месту.

– Как мне пройти к господину мастеру? – спросил Виктор.

– Я проведу вас, господин студент, – тотчас откликнулся Колька, опережая желание Ушастого.

По дороге Колька вполголоса со злостью бормотал:

– Помешал, гад! И откуда он взялся?

– Ничего, мы еще без него встретимся, поговорим.

– Взгляни на объявление. Видишь, какими посулами нас рассчитывают.

На закопченных цеховых воротах белел листок. Администрация извещала, что завод скоро получит кредиты и что рабочие и служащие будут вознаграждены за трехмесячную бесплатную работу.

– Многие голодают, – рассказывал Колька. – А тут еще сыпняк помогает. Сам, поди, знаешь.

– Знаю, – тихо отозвался Виктор. – Всем не сладко. Но ты втолковывай потихоньку, кто в этом виноват, раскрывай людям глаза, настраивай на борьбу.

В условленном месте, у литейного цеха, к ним подошел высокий с обвисшими рыжими усами рабочий в прожженной робе. Он передал Виктору небольшой мешочек с частями разобранного револьвера, шепнул: «Придешь в воскресенье к Теплоухову», – и, припадая на левую ногу, скрылся за углом.

Возвращаясь домой, Виктор испытывал душевную боль за тех, кого встретил в заводских корпусах. Тяжко, очень тяжко им приходится. Но недовольство и злость, как нарыв, должны когда-то прорваться наружу, и тогда несдобровать нынешним хозяевам.

Боевое задание

Даже не оборачиваясь, Виктор чувствовал на себе взгляды родных: тяжелый – отца, горестный – матери. Избегая смотреть на них, вышел на улицу.

По городу гарцевали военные. В пролетках красовались холеные барыньки. Мелькнул экипаж. Знакомое лицо парикмахерши Леерзон-Новицкой. Прижмурив глаза, жеманно поджав губы, она слушала чужую речь немолодого, с оплывшим лицом офицера.

В кинотеатре «Лира» гремела музыка.

Виктор повернул за угол и отшатнулся. Впереди стояла толпа. По ступенькам крыльца небольшого домика пытался и не мог сойти человек в промасленной робе.

Ярился, визжал и тыкал ему кулаком в лицо толстобрюхий низенький человечишка. Кто-то перегнулся через перила крыльца и из-за спины конвойного взмахнул чем-то белым. Рабочий упал.

«Камень в платке», – мелькнуло в сознании Виктора. В толстобрюхом он узнал владельца книжной лавки Антипкина.

Конвойные подняли упавшего, штыками отгородили его от погромщиков.

Виктор почти бегом устремился на Петровскую. Вслед неслись чьи-то пронзительные крики.

Приближаясь к дому Теплоухова, перевел дух, замедлил шаги. Сердце все еще отчаянно стучало. Хоть бы скорей увидеть Ивана Васильевича!

У груды бревен ребятишки играли в «пятнашки». Веснушчатый курносый парнишка, видно, смелее других, уставился на Виктора любопытным взглядом, спросил:

– Тебя как зовут?

– Володя, – осторожно отозвался Виктор, соображая, как избежать расспросов дотошных мальчишек.

– Будешь с нами играть? – глаза парнишки сгорали от любопытства к незнакомому парню в форменной тужурке и фуражке с высокой тульей, с маленьким лакированным козырьком. Виктор взглянул на курносого и, неожиданно для себя, согласился.

Когда Иван Васильевич, зорко посматривая вокруг, подошел к бревнам, азарт игры, казалось, захватил Виктора целиком. «Молодец», – мысленно одобрил Теплоухов. Присел на бревно, закурил и залюбовался ловкостью невысокого, крепкого в плечах Виктора. «Мальчик, совсем еще мальчик». Невольно подумал о своих детях: как-то сложится их судьба? Старшему, Валерику, шел одиннадцатый год.

– Хватит, ребята. Я что-то уморился, – неловко схитрил Виктор.

– Это с непривычки, – дружелюбно, с покровительственными нотками в голосе отозвался веснушчатый, – приходи еще.

– Обязательно! – пообещал Виктор, направляясь к Теплоухову.

Сейчас, впервые после ареста встречаясь с Иваном Васильевичем, он внимательно разглядывал руководителя подполья.

Чуть продолговатое лицо, маленькая бородка. Под нависшими бровями – живые глаза, в которых прячутся веселые искорки. Виктор догадывался, что Теплоухов приехал в их город по специальному заданию. Раньше он его нигде не встречал. Но спрашивать об этом не полагалось. Виктору, разумеется, не было известно, что Теплоухов с 1905 года связан с революционным подпольем, знаком с известным уральским революционером Федором Сыромолотовым, Клавдией Тимофеевной Новгородцевой-Свердловой, встречался в подполье с руководителем уральских большевиков товарищем «Андреем» (Свердловым).

В руках Ивана Васильевича – эсеровский листок «Златоустовский вестник». Служащему городской управы полагалось со вниманием читать газету и находить в ней пищу для размышлений.

– Садись, пусть ребята играют. А ты смотри приказ начальника гарнизона, – негромко проговорил Иван Васильевич, подавая Виктору газету.

«…Приказываю… – читал Виктор, – волостным штабам… посылать арестованных в Златоуст только в самом крайнем случае, так как город не имеет необходимых помещений для их размещения, и, кроме того, большой наплыв арестованных большевиков может оказаться опасным как для города, так и для уезда…»

– Победители, – негромко пробурчал Теплоухов.

– Я сейчас видел: еще кого-то арестовали, – дрожащим от волнения голосом произнес Виктор. – Били его жутко…

– Георгия Шипунова расстреляли. – Иван Васильевич опустил голову.

Виктор вздрогнул: «Полиного отца…»

– И еще будут жертвы, – прервал молчание Теплоухов. – Но враги сами страшатся. Народа страшатся. – Иван Васильевич поправил длинными суховатыми пальцами пенсне, сказал потвердевшим голосом: – Надо быстрее наладить выпуск листовок. Пусть все знают, кто в городе настоящий хозяин, а кто незваный гость.

Взгляд Теплоухова посуровел, он испытующе посмотрел на Виктора, оглянулся на играющих и стал называть адреса: у кого взять бумагу, глицерин – все, что надо для печатания на гектографе.

– Запомнил?

– Запомнил, – отозвался Виктор и вдруг спросил: – Это и будет наша работа? И всё?

Иван Васильевич, близоруко щурясь, протирал пенсне и внимательно слушал юношу. А потом спокойно спросил:

– Что же нам, по-твоему, делать?

– Добывать оружие, бороться, взрывать!

– Будет, Витюша, и это, дай только срок. Тебе придется сколотить десяток надежных ребят. Каждый из них будет знать, как руководителя, одного тебя. С ними, может статься, и в бой пойдешь… А пока – листовки. Эта «взрывчатка» не хуже динамита – на души действует.

Иван Васильевич помолчал, подыскивая слова простые, доходчивые.

– Иные так полагают: бери винтовку и пали в каждого, кто носит форму врага. А ты вглядись и увидишь: много еще обманутых ходит у белых. Иной, может, жизнь прожил, а не знает, к кому прислониться, – то ли к белым, то ли к красным. Вот мы и будем говорить, на чьей стороне правда.

– Жалеете, значит, меня, не хотите на опасное дело послать?

Иван Васильевич ласково похлопал юношу по плечу, негромко и мягко стал объяснять:

– Мы в свое время, Витюша, не так относились к листовкам. Слышал, наверное, как они людей на баррикады поднимали? Подумай, сколько народу силком загнали к белым. Погоны у него белогвардейские, а душа-то крестьянская, мозолистая душа. По всем статьям выходит, что на нашей стороне должен быть мужик. Понял, дружок?

Виктор смущенно молчал. Словно угадав, какие мысли обуревали его молодого помощника, Иван Васильевич весело произнес:

– Удивить – значит наполовину победить. Враги думают, что навсегда покончили с красными, а мы – вот они! Сунем под нос им листовочку: читайте, господа почтенные, да готовьтесь, когда вам дадут здесь здоровенный пинок. Так-то!

Встретившись взглядами, они одновременно улыбнулись, и в этот миг Виктор испытал радостно-щемящее чувство близости. Потом, много позднее, он не раз в трудные минуты с благодарностью вспоминал это мгновение.

– Спасибо, Иван Васильевич, – с чувством проговорил юноша, – не подведу, верьте мне.

– В добрый час! – напутствовал Иван Васильевич, провожая Виктора долгим взглядом. Да, молод парнишка, очень молод. О Викторе секретарь горкома говорил: исключительно честный, скромный. Но и решительный. И все-таки как-то он вынесет невзгоды подполья?

Задумчивый возвращался Виктор домой. Выбирал самые тихие улочки, чтобы случайные встречные не развеяли то светлое и гордое, чем полнилась душа. Вот и его черед пришел действовать. Хватит ли сил? И мысленно позавидовал Кольке Черных: тот везде чувствует себя, словно рыба в воде. «Прирожденный конспиратор, – уважительно подумал Виктор, – смекалистый, находчивый. А мне еще надо учиться и привыкать. Привыкать к двойной жизни».

Сердце холодила тревога за Полю. Где она, что с ней? Зримо возникало лицо девушки. Такое, каким видел его на занятиях по военному делу, когда девчата из староснарядного цеха пришли на дальнюю поляну. Их учили стрелять из винтовки, бросать «лимонки», и, помнится, Поля до слез краснела, когда командир строго выговаривал, что гранату она кидает «по-бабьи», из-за плеча, и так врагов не угробить, а можно только зацепить своих.

И еще отчетливо виделось, как в солнечный первомайский день они высаживали «древо революции». Тогда в саду бывшего горного начальника собрались все члены Союза, заводская молодежь. Каждый бросал горсть теплой, влажной земли на корни молодого тополя. Поля тоже кинула и, когда отошла, спросила Виктора:

– Когда тополь вырастет, мы с тобой будем старенькие, да?

Было смешно смотреть на испачканное землей юное Полино лицо, на карие, с золотинкой глаза и представлять, что Поля когда-нибудь будет «старенькой».

– Нам нельзя стареть, большевики должны быть вечно молодыми, душой, – полусерьезно-полушутливо высказался Виктор.

– Бо-ольшевик, – удивилась Поля, состроила уморительную гримаску и серьезно спросила: – В кого же ты такой уродился? – Неожиданно провела ладошкой по его щеке, оставив след от земли. Громко рассмеялась, бросилась бежать. Он хотел поймать ее, но застеснялся, вынул платок, стал оттирать щеку…

Виктор не знал, что в день отхода красногвардейцев Поле тоже приказали связаться с Теплоуховым.

В следующий приход Виктор назвал руководителю подполья ребят, вошедших в его боевую десятку. Иван Васильевич щурил глаза от косых лучей заходящего солнца, неторопливо выспрашивал о каждом: из какой семьи, кто его друзья, не болтлив ли случаем?

Они сидели во дворе дома на Петровской улице. Теплоухов прутиком, словно указкой, чертил на земле замысловатые фигуры. Глядя на них со стороны, можно было подумать, что сидят учитель с учеником и первый тщательно объясняет другому какую-то сложную задачу. Иван Васильевич решился на первых порах встречаться почти открыто. Осторожный во всем, что касалось конспирации, он и здесь все тщательно взвесил, продумал. Виктор занимался в училище, а сам он по образованию техник. Паренек всегда может сказать: приходил расспросить о работе.

Многое успел повидать и пережить Иван Васильевич, несмотря на свои тридцать пять лет.

Кушва, Екатеринбург… Уральское горное училище, студенческие тайные сходки, встречи с революционерами-профессионалами… С последнего курса Ивана исключили как неблагонадежного. В то время – а шел тогда 1905 год – таких «неблагонадежных» на Руси становилось как грибов после дождя.

Виктор живо представлял, как Теплоухов с трудом, в донельзя прокуренных вагонах добирался до Питера, мыкался там на Васильевском острове, перебиваясь с хлеба на квас, а через два года его этапом отправили в ссылку.

Потом опять Екатеринбург, Кушва и неожиданно – Брянские рудники в Екатеринославской губернии. Там Иван Теплоухов работал горным техником вплоть до февральской революции. А вскоре, неожиданно для многих – для тех, кто видел только внешнюю сторону его жизни, – стал заместителем председателя исполкома Лозово-Павловского района. В июне 1917 года Теплоухов едет в дорогой его сердцу Питер с мандатом делегата I Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов.

– А потом… Что было потом, долго рассказывать, Витюша. Ты грамотный, понимаешь, что работать приходилось там, куда направляла партия. Словом, попал я, наконец, сюда, к тебе в лапы, – шутливо закончил Иван Васильевич, а сам чему-то грустно улыбнулся: не то растрогали его воспоминания, не то он подумал еще о чем-то, пока недоступном Виктору.

– Ребята отыскали три винтовки, знаете, там, у железнодорожной выемки, где шли бои. Новые винтовки.

– Это хорошо, – похвалил Теплоухов, продолжая чертить на земле замысловатые фигуры.

Встрепенувшись, Иван Васильевич отбросил «указку». Вместе с ней словно расстался с какими-то своими думами, бросил беглый взгляд по сторонам и, понизив голос, сказал:

– В твоей десятке, говоришь, есть заводские хлопцы. Значит, будем действовать через них. А теперь вот что: напиши-ка обращение к рабочим завода.

– Я?

– Потише говори, – насупил брови Иван Васильевич и жестко повторил: – Ты должен написать листовку.

– Я… я не смогу, – смутился Виктор, – я никогда не писал.

Теплоухов взглянул на Виктора и уже мягче сказал:

– Понимаешь, мало, очень мало у нас сейчас грамотных людей. А ты с образованием. И ничего особого от тебя не требуется, надо только рассказать правду. Еще раз поговори со своими заводскими ребятами, подскажут, что наболело. Тяжело сейчас народу, кругом расстрелы, грабежи. Люди веру потеряли в справедливость, а мы им скажем: жива Советская власть, и она победит. Обязательно победит и восстановит справедливость! Если на первый раз получится коряво – не беда. Понял? Считай это своим боевым заданием.

Боевое задание… Виктору по ночам снились налеты, когда он и его товарищи тайно пробираются к расположению врага с револьверами в руках, с бомбами в карманах… Взлетают вверх склады боеприпасов, в панике разбегаются солдаты, а отважные мстители бесследно исчезают, чтобы завтра нагрянуть в другом месте.

Он даже тряхнул головой, будто отгоняя видение. И когда Иван Васильевич, как о решенном, спросил: «Ну что ж, по рукам?», – Виктор от необычности такого обращения почти механически ответил:

– По рукам! Я постараюсь.

На прощанье Иван Васильевич посоветовал не забывать, что среди заводских много бывших крестьян, что это люди, в среде которых зреет стихийный протест, но по темноте своей и малограмотности они плохо разбираются в текущих событиях.

– В нашем городе к тому же сильно влияние эсеров. Сюда наезжали, знаешь, кто? Сам Чернов и другие матерые их предводители. Они умеючи ловят на свой «революционный» крючок простодушных. А мы будем шаг за шагом отвоевывать рабочих. – Иван Васильевич легко поднялся с бревен.

– Желаю удачи!

Вечером, когда домашние улеглись спать, Виктор стал набрасывать текст листовки. Писал, перечеркивал и вновь писал. Склоняясь над листом, он видел измученные лица мастеровых, слышал суровый, ожесточенный голос дяди Антона, которого дома ждала измотанная нуждой жена и голодные ребятишки… Закончив, переписал набело и еще раз перечитал:

«Товарищи рабочие!

К вам обращаемся за помощью. Убедительно призываем вас проникнуться чувством гражданского долга, почувствовать судьбу наших завоеваний, судьбу наших надежд на будущее.

Товарищи, иные из вас по малодушию отошли от борьбы, отрекаясь таким образом от своих же товарищей, крепких и сильных духом. Пора взять нам в свою мозолистую руку пролетарский меч и помочь своим братьям, которые бьются за революцию, истекают кровью на полях сражений. Не ждите добра из рук белогвардейцев. Их руки – руки палачей – обагрены нашей кровью, и каждый день их владычества будет еще одним днем преступного правления. Да здравствует власть рабочих и крестьян!»