Текст книги "В семнадцать мальчишеских лет"

Автор книги: Владислав Гравишкис

Соавторы: Семен Буньков,Николай Верзаков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Руку, камерадо!

Рыжеусый приехал опять. На дворе похолодало, рыжему в своей шинеленке было зябко, и он, бросив повозку у крыльца, сразу зашел в помещение. Григорий встретил его в маленьком, беленом известью зальце столовой. Рыжий приветливо помахал пачкой папирос, приглашая на мужские посиделки. На душе у Григория отлегло. Разминая в пальцах папиросу, сказал:

– Ты бы, друг, табачку прихватил побольше, а то без курева как без рук.

Рыжий кивнул: сделаю.

– Ну, что у вас нового, домой-то скоро? – словно между прочим осведомился Белоусов.

Рыжий грустно сказал:

– Мы хотель скоро, а пан офицер не скоро.

– Как так?

– Ваша земля нам не нужен, – чех жестом показал на окно и выразительно взглянул на Белоусова.

Григорий насторожился: рыжий что-то больно разоткровенничался, надо держать с ним ухо востро. Посмотрим, что он скажет в следующий раз, после того, как получит подарочек.

В один из мешков Белоусов, помогая работницам, вместе с булками хлеба сунул листовки. Длинный путь у них был, от самой Москвы. Секция чешских коммунистов Интернационального центра обращалась к своим соотечественникам на родном языке, призывала повернуть оружие против офицеров и тех, кто стоит за их спиной. Вот этот «подарочек» и должен был выяснить, что за человек рыжеусый.

Риск? Да, конечно. Но солдаты этой роты охраняют железнодорожный узел и в случае успеха… Словом, Григорий рискнул.

Вечерами Белоусов подолгу задерживался в пекарне. В большую новую корзину доверху накладывал свежих запашистых калачей. «Припеком» он подкармливал партизан. Глубокой ночью в окошко маленького закутка в пекарне стучал Василий Горбачев, «главный партизанский каптенармус». Григорий подавал корзину, и Горбачев, крадучись в сосняке и ложбинах, уносил провизию. На полдороге к лагерю передавал корзину Орлову.

Наступила зима. Частые снежные вихри скрывали от глаз вершины трехглавого Таганая. Тяжелая мгла затягивала составы с солдатскими теплушками – они все шли и шли на фронт. Из Сибири прибывало пополнение. Когда Григорий видел длинные составы, его лицо мрачнело.

Белоусов сидел в столовой, хлебал щи, когда его позвала помощница:

– Опять рыжий, – сообщила она вполголоса. – Строгий такой, шевелит своими усищами, как таракан, и шипит: «Пе-карр давай».

Сердце в Григория замерло: «Никак, донес, за мной, наверное…» Отодвинул тарелку, вытер губы тыльной стороной ладони, сказал:

– Сейчас буду.

В тесном коридорчике, соединяющем столовую с пекарней, переложил пистолет из внутреннего кармана пиджака в правый карман брюк: «Помирать, так с музыкой!» У крыльца, подняв воротник шинели и повернувшись спиной к ветру, стоял рыжий. Он пристально посмотрел на Григория, и тот впервые за время знакомства обратил внимание, какой глубокий и серьезный взгляд у рыжего. Чех подал Григорию руку, пекарь удивился: никогда этого не было. Рыжий негромко сказал:

– Хароший хлеб тогда был! Аромат хлеб!

Чех намекал на листовки, и Григорий облегченно вздохнул: «В цель попало». Обрадованно сказал:

– Всегда такой выпекаю.

– Ни-ни! – чех с лукавой улыбкой погрозил пальцем. И опять Григорий сделал открытие: палец был в крепких, от металла, опалинах. «Рабочий, знать, наш брат».

– Может, еще хочешь такого же хлеба, так у меня специальная опара есть, – предложил Белоусов.

– Оппара? – не понял чех.

– Ну, закваска по-нашему.

Чех радостно закивал головой.

Беседуя, Григорий прикидывал, можно ли окончательно довериться чеху? В случае провала он подведет организацию. Отсюда идет помощь партизанам, здесь хорошая явка. Чех молчаливо ждал, как будто тоже чувствовал колебания пекаря. Вдруг Григорий широко улыбнулся, добродушно произнес:

– Может, пора нам познакомиться?

– Кловач, – отрекомендовался чех и, подумав, добавил: – Кузнец.

«Рабочая косточка», – обрадовался Белоусов. Это и решило исход дела. Белоусов вручил ему «хароший хлеб».

Ночной разговор

«Златоустовский вестник» проливал крокодиловы слезы:

«В настоящее время России как государства нет, есть отдельные русские области, которые без посторонней помощи не смогут справиться даже с игом большевизма. Разрушено все: промышленность, торговля, транспорт, финансы и сельское хозяйство, свирепствуют голод и междоусобица, и территория России делается ареной мировой борьбы народов Европы, а может быть, и востока с западом.

Народ после свержения большевизма впал в государственный индифферентизм, в массе для него уже не существует вопроса о государстве. Россия очутилась в положении огромного великана, пораженного параличом, не имеющего возможности без посторонней помощи защищаться от своих паразитов».

Вокруг Златоуста дымились пепелища.

Прятался по щелям обыватель, выжидая, «чья возьмет».

А в это время на станции Маньчжурия в роскошном салон-вагоне беседовали бывший фельдшер генерал Рудольф Гайда и член ЦК партии кадетов Виктор Пепеляев.

– Спасение в единоличной военной диктатуре, которую должна создать армия, – говорил Пепеляев.

– Я такого же мнения, – согласился Гайда, и на его удлиненном худощавом лице мелькнуло жесткое выражение. – Но кого же вы выдвигаете?

– В Москве вслед за Алексеевым мы выдвигали Колчака. Но когда он будет?

– Колчак выедет из Владивостока через два-три дня…

На стене, рядом с заводскими воротами, белел листок с портретом какого-то военного. Виктор подошел ближе, вгляделся. Морщинистое, горбоносое лицо. Тяжело выдающийся вперед подбородок и коротко стриженные волосы. Английский френч, на груди – русский Георгий.

Виктор приник к тексту под портретом, увидел подпись:

«Верховный правитель адмирал Колчак».

Так вот он каков, этот «верховный»! Что же здесь написано?

«…Я не пойду ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности. Главной своей целью ставлю создание боеспособной армии, победу над большевизмом и установление законности и правопорядка…»

«Ого! – поразился Виктор. – Далеко метит новый правитель».

Он оглянулся, рванул «манифест» со стены, сунул за пазуху и с независимым видом направился в сторону Петровской.

– Озорничаешь, Виктор, – нахмурился Иван Васильевич, когда тот положил перед ним сорванный лист. – Ни к чему это.

– Не стерпел, Иван Васильевич. Это же палач!

– Так-то оно так, да зачем по пустякам свою голову подставлять? – Иван Васильевич повертел в руках листок, с трудом разбирая в сумеречном свете мелкий шрифт, и решительно проговорил:

– Надо составлять текст. Выпустим и мы свой манифест! Молодых палками загоняют в белую армию. Ни в коем случае нельзя этого допустить. Теперь самое главное – сорвать мобилизацию. – Иван Васильевич в волнении начал быстро ходить по кухоньке. Ерошил курчавые волосы, что-то обдумывал. Остановился против Виктора, заговорил, подчеркивая каждое слово:

– Обстановка сложная и чрезвычайно опасная. Мы обязаны учитывать все. Голод усиливает обывательские настроения. Под ногами путаются интеллигентные мещане. Им, видите ли, обеспечьте право личной свободы. А главное – это психологическая неустойчивость классово отсталых групп. После неудачных боев мелкие отряды рассеиваются, бойцы расходятся по домам, выжидают, когда кончится заваруха. Так еще многие именуют величайшее в мире сражение труда и капитала. Вот какие дела, Витюша. Ну, что ты пригорюнился, запугал я тебя окончательно или нет?

– У нас сосед ушел с завода, ездит по деревням, а потом сало да картошку втридорога продает на базаре, – словно отвечая на вопросы Теплоухова, проговорил Виктор.

– Вот-вот. Ему-то как раз революция не очень нужна. Впрочем, нет, нужна. Но только в той мере, в какой это выгодно лично ему. Такие сейчас сторонятся и красных и белых: «Не нашего ума дело». Отгремят выстрелы, тогда он тут как тут, первый будет горло драть: «Обещали, так подавайте мне сладкую да красивую жизнь!»

– Ясно, с ними нам не по пути. А как же быть? Ведь они все испачкают, испоганят.

– Верно судишь. Обыватели и после победы долго, очень долго будут путаться под ногами. Определенная часть общества во все времена приходила на готовенькое. Если говорить в мировом масштабе, так обывательщина – это неизбежное историческое явление. Так сказать, издержки общественной жизни.

– А мои ребята мечтают о мировой революции, в бой рвутся.

– У ребят души чистые. Но и они должны знать, что вогнать осиновый кол в могилу буржуазии – может быть, не самая трудная наша задача. А вот перековать обывателя, поднять к свету, сделать, наконец, человеком – ку-у-да сложнее! Но так будет обязательно, Витюша, будет, иначе чего же мы с тобой, большевики, будем стоить?

Удивительный человек Иван Васильевич! Каждый разговор с ним наталкивает Виктора на размышления, он пристальнее всматривается в окружающее и начинает замечать то, мимо чего вчера еще проходил бездумно.

– Ну что же, голубчик, начнем, пожалуй. – Ласковый голос Теплоухова вернул Виктора к действительности.

Он начал стаскивать тужурку: предстояла долгая ночная работа.

…На другой день Поля с ведерком – будто шла за кипятком – появилась на вокзале. Прошлась неторопко мимо часового, завернула за угол. Вроде никого. А сердце стучит, бьется, как птица в силках. Страшно!

Теплый платок, приспущенный до бровей, скрывает пугливый блеск все замечающих глаз. На худеньких плечах – потертая, видавшая виды телогрейка. Под ней – листовки. Поля уже подкинула больше десятка в солдатские теплушки. Листовки призывают солдат переходить на сторону красных, не верить Колчаку – душителю свободы.

Осталась одна листовка. Можно было и ее тем же манером отправить в солдатский эшелон. Но у Поли другой план.

Часовой по хрусткому снегу ушел в другой конец перрона. Поля шмыгнула в просторные сени деревянного дома, выдернула из-за пазухи листок и ловко прилепила его на дверь с облупившейся желтой краской над «Манифестом верховного».

Обратно не шла – летела, не чуя под собой ног.

Часа через два, когда листовку успели прочитать многие солдаты, ее обнаружил и начальник станционной комендатуры.

С лицом, посеревшим от злости, он стал соскабливать ее шашкой. Потом послал двух солдат за кипятком.

Солдаты, бородач и молоденький, усердно водили тряпицами по двери, стараясь, чтобы вода не попала на «Манифест». Несколько грязных капель, однако, упали на адмиральский лик.

– Давай, Васятка, соскоблим все. А то его благородие всыплет еще нам, – сказал бородач, и хитрая усмешка скользнула по лицу, скрылась в усах.

Молоденький пугливо глянул на бородача, скребнул в затылке, согласился:

– Давай, дядя Егор. Нешто можно его так, без последствиев оставлять…

И оба, покряхтывая от усердия, стали водить мокрыми тряпицами по торжественному лику «верховного».

Февральская сумятица

Шло заседание городского партийного подпольного комитета. На нем были представители механического завода, железнодорожного узла, металлургического завода – те, кто изо дня в день опытной рукой бесстрашно направлял разрушительную работу против врага. Только событие чрезвычайной важности вынудило их решиться на такой рискованный шаг.

Заседание комитета затягивалось. Горячились и, забывая об осторожности, громко спорили, как поступить с «верховным правителем», о скором приезде которого в Златоуст стало известно Теплоухову.

Вечерняя мгла застилала глаза, резкий ветер леденил лицо, пробирал до самых костей. Постукивая затвердевшими валенками, Виктор оглядывался по сторонам. Он уже второй час на посту, а из бани никто не вышел. Да и кто там находится – ему неизвестно. Просто Иван Васильевич сказал, что Виктор должен организовать надежную охрану, пока он будет беседовать с товарищами.

Ребята из боевой десятки Виктора перекрыли все подступы, взяли под контроль каждый угол и каждую тропку, ведущую к месту заседания. Ближайшим к Виктору на посту находился неизменный Колька Черных.

В небе загорались звезды, когда из бани одна за другой выскользнуло несколько теней.

После ухода товарищей Теплоухов вынул из кармана пальто револьвер, обернул его тряпицей, аккуратно перевязал дратвой и спрятал за печной трубой.

Виктору Иван Васильевич показался необычайно озабоченным, даже вроде удрученным. Теплоухов попросил прислать связного: есть срочное поручение.

Виктор понимающе кивнул.

На другой день Василий Волошин на глухом разъезде сел, как было условлено, в будку машиниста грузового состава, и тот благополучно доставил его в Уфу. Василий должен был передать сведения о численности войск в Златоусте, об укреплениях в городской черте и заручиться согласием на диверсию против Колчака, о скором прибытии которого на Урал стало известно златоустовцам.

…Младший наблюдатель давно околачивался вокруг Полиного дома, озяб до костей, хотел было покинуть свой пост, чтобы «пропустить для сугрева», но…

По крутому косогору к Полиному дому поднимался высокий, статный мужчина. На его лице тонкие усики, черная, аккуратно подстриженная бородка. Мужчина в добротном полупальто, кожаной шапке, уши которой, несмотря на мороз, отогнуты и связаны на макушке строченой тесьмой. В руках у мужчины – легкий кожаный чемоданчик.

Приезжий – не то молодой мещанин-ловкач, не то ухарь-купец, которому все трын-трава: и военное полуголодное время, и гарцующие кавалеристы, и глазеющие на него сопливые ребятишки в чиненых-перечиненых отцовских валенках.

Но Корнилия Жабина не обведешь вокруг пальца. Едва он увидел шагавшего ему навстречу человека, как сердце дрогнуло от предчувствия удачи.

Куда пойдет «бородач», как мысленно окрестил Жабин Волошина?

Между тем Волошин по-хозяйски шагнул к калитке, закрыл ее на щеколду. Минут через пять из нее вынырнула Поля в коротенькой телогрейке, в больших, не по ноге, серых валенках, до глаз закутанная платком. Зыркнула по сторонам, опрометью метнулась к железнодорожной станции.

И здесь Жабина осенило: «Да ведь это вроде Васька Волошин». Волошина он помнил с тех пор, как тот сломя голову бросился в марте семнадцатого к казармам разоружать стражников. Помнил, как он разгуливал по городу с винтовкой и красным бантом.

«Ах ты, горлохват, ах ты, оборванец! – счастливо бормотал младший наблюдатель. – Ишь, как вырядился, не признают, думает. Хи-хи… Не таковские мы! Бороду-то, поди, приклеил? Теперь ты у нас в коготках!»

Нетерпеливо поглядывая на узкую, припорошенную свежим снегом дорогу, Жабин пристукивал добротными бурками, растирал озябшие руки. Потом обратил внимание, что на противоположной стороне, неподалеку от Полиного двора, окна дома закрыты ставнями и крест-накрест забиты почернелыми досками. Хозяева, как видно, давно покинули жилище. Жабин юркнул во двор. Там, разрывая о гвозди рукавицы, отодрал доски, высадил раму и оказался в маленькой пыльной кухне. Здесь, в укрытии, он почувствовал себя в полной безопасности. И дорога сквозь щели в ставнях – точно на ладони.

Василий, как было обговорено, ввиду особой важности вестей должен был передать их сразу же Белоусову, а тот по цепочке – Теплоухову. Старый шпик, Жабин, нутром почуял, что Василий заявился сюда неспроста. А когда вслед за Полей показался Белоусов, Жабин решил: «Явка. Пришли на связь». От волнения у него на лбу выступила испарина, от неожиданной удачи растерянно толокся на кухне и напряженно думал только об одном: «Не упустить бы!»

Прикинув, что все они сразу не уйдут из дома, бросился искать телефон.

Минут через десять Белоусов ушел. На прощанье посоветовал:

– Взял бы, Василий, лыжи да к себе на Таганай, а? И тебе, и нам спокойнее.

Василий потянулся до хруста в суставах, разлепляя веки, вяло сказал:

– Третьи сутки не сплю, дай вздремнуть.

– Как бы не накликать беды, Вася.

– Ладно, будет каркать-то, в случае чего я кому хошь голову назад поверну, – насмешливо проговорил Василий и повел крутыми плечами.

Жабин, оглядываясь и зыркая по сторонам, дотрусил до аптеки. Из комнаты с телефоном выгнал провизора. Торопясь, сглатывая слова, доложил Феклистову и, как ошпаренный, ринулся обратно. Минут через десять в конце улицы на полном аллюре показались конники.

– Солдаты! – ахнула Поля и кинулась будить Василия. – Вставай, да вставай же! – в бессильном отчаянии, из всех силенок трясла она Волошина.

Василий очумело взглянул на Полю, в окно и вскочил: дом окружали солдаты. Как был в шерстяных носках и рубахе, Василий кинулся в сени.

– Сюда! – Поля тянула его за рукав в кладовку. Василий одним ударом высадил раму, прыгнул в холодный квадрат. Жабин из-за солдатских спин торопливо осматривал комнату. Увидел полупальто и радостно потер руки: «Накрыли голубчика!»

Солдаты заглядывали под кровать, на полати, под лавки – бесполезно.

– Где этот паршивец, удрал? Ну, живо, говори! – в исступлении заорал Жабин на Полю.

Девушка испуганно втянула голову, худенькие плечи ее вздрагивали, она была словно в ознобе: «Что же будет, что теперь будет?»

Плешивый, с выпученными водянистыми глазами мужчина подступил вплотную, схватил за плечо морщинистой рукой. – Отвечай, говорю, стерва!

– Убери лапы! – неожиданно для себя крикнула Поля, распрямила плечи, обожгла шпика ненавидящим взглядом и повернулась к солдатам: – Ищите! Кто вам нужен?

– Он, он нужен, большевик твой, Васька Волошин! – вне себя заорал младший наблюдатель.

– Не знаю такого. – Поля пожала плечами, отвернулась.

– Взять! – скомандовал Жабин и метнулся в сени. Оттуда послышался его вопль: – Утек, каналья, в лес побежал. В погоню!

Волошин без шапки, без валенок, во весь опор мчался в сторону депо, затем круто свернул на дорогу, в лес. Сзади маячили конники. «Пропал», – подумал Василий, ныряя в густой ельник. Еще каких-нибудь пять-десять минут – солдаты настигнут и возьмут его, как куренка, голыми руками. Дорога петляла все чаще. Вправо, влево. В глазах мелькали красные точки, ноги подсекались. В легкие врывался студеный воздух. Поворот, еще один. Еще, еще… И вдруг Василий с разбегу прыгнул с дороги в просвет между елок, с головой ухнул в глубокий пушистый снег.

Ледяные иглы обожгли тело. Снег под рубахой. Снег… А цокот растет, все громче, тяжелее стучит где-то рядом, над головой. Затем удаляется. Неужели мимо, неужели не заметили? Василий приподнялся, выглянул из своей норы: всадники удалялись. А холод разрывает каждую жилку. Василий вскочил, перебежал на другую сторону дороги и стрелой пустился в противоположную сторону, к Тесьминскому тракту.

На дороге показались подводы – кто-то ехал за дровами. Василий всмотрелся: по обличью вроде свой.

«Рискну!» – решил Волошин и вышел навстречу. К счастью, Василию попался знакомый человек. На другой подводе ехал его сын. У парня забрали тулуп, самого отправили домой. Василий, похлопывая рукавицами, весело погонял мохнатую лошадку.

Обескураженный Жабин, словно побитый пес, шел докладывать Феклистову о провале операции: взяли одну сопливую девчонку.

«Может, хоть она поможет размотать клубочек?» – с надеждой думал старый шпик.

Волошин привез твердое указание – готовить покушение на Колчака. Центр рекомендовал связаться с подпольщиками Челябинска, Усть-Катавского завода, станции Вязовой. Было решено готовить взрыв поезда с Колчаком. Диверсионную группу от Златоуста возглавит Волошин. А взрывчатку, добытую на заводе, уже успели доставить на Таганай. Он же, Василий Волошин, должен потом переправить через фронт большую группу рабочих на пополнение Красной Армии. На заседании комитета решили к приезду «верховного» подготовить новые листовки.

В глухую ночь Виктор вместе с Теплоуховым печатал воззвание к рабочим завода. Читая текст, Виктор с уважительной завистью поглядывал на Ивана Васильевича: «Умеет за душу взять».

«Снаряды, которые изготовляются на нашем заводе, обрушиваются на головы борцов пролетарской революции, на наших братьев и отцов, помогают кровавому палачу дольше удержаться у власти. Но близок, близок позорный конец наемника мирового капитала Колчака!

Рабочие завода! Сокращайте выпуск снарядов! Помогайте братьям по классу! Заря победы близка!»

Надежным товарищам через Кольку Черных поручили расклеить листовки на заводе. «Верховный», остановившись в Златоусте проездом на фронт, собирался лично посетить цехи холодного оружия и снарядный. В городе когда-то жил его отец, офицер царской армии. Колчаку лестно было напоминать окружающим, что ему и Урал близок…

По длинному с прокопченными стенами цеху шествовали военные. В середине – сутуловатый, среднего роста мужчина, в шинели с адмиральскими погонами, в фуражке с белой кокардой. Подобострастно заглядывая в лицо, к нему, то и дело давая пояснения, обращался чиновник в партикулярном платье, начальник Златоустовского горного округа Бострем.

Взгляд широко поставленных глаз адмирала скользил по лицам рабочих. Многие из них словно не замечали блестящей свиты. Адмирал снял фуражку, белоснежным платком промокнул на лбу испарину. Указывая на рабочих, что-то спросил у Бострема. Тот с подобающим приличием улыбнулся и, видимо, чем-то довольный, громко произнес:

– Стараются, ваше высокопревосходительство!

Со всех сторон свиту окружали каппелевцы, личная охрана Колчака. В толпе шныряли, зыркали по сторонам «чины для поручений», шпики. Здесь же крутился Ушастый. После Колькиной мести Ушастый стал злее и осмотрительнее. Два дня не выходил он из дома, а потом, в синяках, вновь появился на заводе.

– Кто это тебя так разукрасил? – сочувственно полюбопытствовал Колька Черных.

– С крыльца упал, – отворачивая лицо, нехотя буркнул Ушастый.

Теряясь в догадках, он искал обидчика. «Не тот же щенок, мастера сын, набросился на меня. Жидковат в костях. Может, Колька?»

Выполняя задание Жабина, Ушастый крутился в толпе соглядатаев, все примечая и стараясь запомнить.

За станками, не отрываясь от дела, угрюмо стояли рабочие.

Колчак, пришепетывая, выспрашивал Бострема о заводском производстве во время войны с Германией.

– Осмелюсь заметить, ваше высокопревосходительство, – подобострастно урчал Бострем, – во время почти полного разрушения русской промышленности заводы округа не только сохранили свое существование, но установили новые мощности.

«Верховный» спросил, много ли завод дает фронту снарядов. Бострем назвал цифру и добавил, что производство испытывает затруднения – нет денег, не хватает угля.

– Много надо?

– Миллиончика бы три, ваше высоко…

– Прикажите выдать, – бросил Колчак через плечо одному из военных чиновников. После паузы добавил: – Из полевого казначейства третьего уральского корпуса.

Адмирал отдавал себе отчет, что отказывать этому прыщеватому чиновнику нельзя. Правитель готовился ко второму, «решающему», как он объяснил своим штабным, наступлению. Снаряды, сотни, тысячи снарядов нужны сейчас, чтобы обрушить их на головы красных, подавить, сровнять с землей все их босоногое воинство!

Осмелевший Бострем попросил, чтобы к управлению Златоустовского горного округа приписали каменноугольные копи Челябинского общества. Белая кокарда шевельнулась: Колчак и на это милостливо согласился.

Свита вышла из снарядного цеха, направилась в цех холодного оружия. Сглатывая окончания слов, «верховный» повелел Бострему поблагодарить в приказе всех тружеников заводского дела за их работу.

– В сохранении бодрости духа и в общем упорном труде я вижу первый залог возрождения родины, – многозначительно произнес Колчак, прикрывая глаза красноватыми веками. А когда открыл их, с цеховых ворот на него глянул маленький квадратный листок бумаги.

– Что это? – «верховный» указал на листок.

– Не могу знать, ваше…

– Узнайте!

Кто-то из свиты метнулся к листку, взглянул и попятился испуганно назад.

Легкой и четкой походкой военного Колчак приблизился к листку. Едва взглянул – лицо перекосила судорога. Бледные бритые щеки мгновенно стали темно-вишневыми.

– Убрать! – фальцетом выкрикнул «верховный», вмиг утратив величественную осанку.

Сутуловатая фигура правителя казалась жалкой на фоне заводских корпусов.