Текст книги "В семнадцать мальчишеских лет"

Автор книги: Владислав Гравишкис

Соавторы: Семен Буньков,Николай Верзаков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

Февраль семнадцатого

Гудела вьюга, хлестала снежной крошкой в промерзшие окна, надувала суметы к воротам – ни пройти, ни проехать. В такие дни в цехе холодно.

Ванюшка дышал в ладони и внимательно следил за тем, как резец с мягким шелестом завивает в пружину синюю стружку. За резцом остается блестящая поверхность вала. На необработанной еще, черной части отмечена полоска мелом. Как дойдет резец до нее – остановить подачу, затем покрутить маховик – отвести резец.

Ванюшка старается в точности сделать так, как наказывал Ефимыч. Дашь маху, старик разговаривать не станет, надолго не подпустит к станку. Теперь он ушел в кладовую заменить изношенный резец, а больше повидаться с кладовщиком Моховым, тоже туговатым на ухо и тоже плешивым, чтобы выкурить с ним по цигарке. Неожиданный удар по плечу:

– Ипат!

Оглянулся: Рыжий.

– Ты откуда выпал?

– Царя турнули! – Рыжий выпучил глаза.

– Кто сказал?

– Сажин, вот кто! Ну, я и сюда на один дух…

– Эт-та шшто! – Ефимыч свел брови.

Ванюшка не заметил, как он подошел. Поглядел на вал, а белой черты уж и нет – срезана. Дернул за рукоятку – выключил подачу, крутнул маховик – отвел резец. Еще немного и попал бы тот под кулачок, тогда – поломка.

– Мух ловишь? – глаза Ефимыча сердито глядели из провалин.

– Царя нету! – гаркнул в оправдание Ванюшка.

– У тебя вот тут, – Ефимыч постучал по лбу, – нет царя.

– Правда, правда, – подтвердил Витька.

– Цыть! – Ефимыч покосился, нет ли поблизости мастера, за плечо повернул Рыжего. – Иди отсюдова. Ступай, ступай да гляди у меня!

– Ей-богу, Ефимыч, Сажин сказывал, – Витька не уходил.

– Неоткуда Егору знать это.

– По телеграфу пришло, – доказывал Витька.

– Егор-от нешто на телеграфе служит? Эх, дурья голова, не миновать – угодишь в острог. Вон, и чтоб духу твоего не было! – усы Ефимыча затопорщились, картуз сполз на затылок.

Шум от многопудового маховика, который крутил проходящий через весь цех вал трансмиссии, вдруг осекся, перешел на высокую ноту и смолк. Перестали хлопать ремни передачи. В конце цеха, в слесарном отделении, появился Егор Сажин. Вскочил на верстак, хватил шапкой о земь:

– Товарищи, царя свергли!

И тут загудел гудок, разнося по увалам, по рабочим поселкам небывалую весть.

Из машстроя, кузницы, прокатки, оружейной фабрики, центрально-инструментального цеха рабочие валом валили. Чтобы не затеряться, Ванюшка с Витькой взялись за руки. Толпа их так и вынесла на площадь. А там, как в запруде, она множилась и густела. Повозка, запряженная парой серых в яблоках коней, попав в нее, замедлила ход, а потом и вовсе остановилась. Кучер понуждал лошадей кнутом. Они вертели головами, сучили ногами, но не двигались. Полог откинулся, из кошевы показалась нога в сером, выше колена, чесанке, потом выпросталась из глубокого медвежьего воротника голова в боярке, затем вывалился весь начальник горного округа господин Приемский. Он поправил пенсне, помедлил и, не зная, как вести себя, спросил:

– Что, собственно, происходит?

Краснолицый от постоянного жара возле печи, тяжеловатый на язык литейщик Рудобоев снял вачеги, хлопнул ими друг о дружку, сунул за пазуху и полез за табакеркой:

– Царю-батюшке, собственно, по ентому месту дали, так что не угодно ли вашей милости шапку снять? Нда-с.

Начальник округа побледнел, снял боярку.

– Да вы не бойтесь, ваша милость, народ тут смиреный, – Рудобоев взял за нахрапник коренного и крикнул: – Расступись, дай ходу!

Начальник однако в кошеву не сел, а двинулся прямо через толпу к двери.

Теперь он показался Ванюшке вовсе не таким, каким видел его, когда с Витькой предлагал налима.

Мимо кирхи друзья пробежали вверх. Витька завернул в хлебную лавку Лаптева, взял с прилавка свежий калач, вонзил в теплую еще мякоть острые, как у хорька, зубы.

Рябая дочь Лаптева, глуповатая девка Феклушка, окрысилась:

– Черная немочь носит тебя, врага рыжего, не можешь издохнуть, окаянный. А ну, положь! Опять без денег сцапал. Напаслись тут про вас. Я вот тяте нажалюсь.

– Тсс! – Витька приставил к губам палец, – на поминки это, пожалеешь – грех на тебе будет, не замолишь потом.

– По ком поминки-то?

– По царю!

– А-а, – Феклушка одной рукой прикрыла рот, другой перекрестилась.

В проеме показался сам Лаптев, Егор Саввич.

Рыжий и ухом не вел, рвал калач:

– Выставили и дверь закрыли за батюшкой.

– Царица небесная!

– И до вас доберутся, – Рыжий сделал выпад, словно хотел укусить девку.

– Ах, враг! – она выхватила остатки калача из рук Рыжего.

– Пущай ест, Феклуша, – к прилавку вышел Егор Саввич, – пущай ест.

– Заверните один с собой да глядите, чтоб не попал вчерашний, – и Витька Шляхтин утер рукавом нос…

И полетели дни. Светило солнце. Капало с крыш. Каждый день наполнялась народом площадь. Полоскалось над головами красное знамя то тут то там, метались слова: «Смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе…»

По улицам ходили группами. Начальство, полицейские, лавочники учтиво уступали дорогу. Жандарм Титов вдел в петлицу красный бант. И митинги, митинги…

У Ипатовых случался дым коромыслом: судили-рядили, кого в Совет выбрать да кого в голову ставить, да как агитацию повести. Эсеры нашли крикуна Киву Голендера – краснобай, каких свет мало видел. Столкнут с трибуны, а он опять, как ни в чем не бывало, как тут и был, и опять за свое: про любовь к милому отечеству да крестьянской ниве, про глубокую скорбь да упование на деревню. В разговорах большевиков все чаще упоминалось имя Виталия Ковшова.

Однажды Ванюшка с Рыжим затесались в толпу, где с одной стороны говорил Кива Голендер, с другой – Виталий Ковшов.

С одной стороны слышалось:

– Черным флером задернулось небо – на полях смерти, на чуждой окровавленной ниве гибнет лучший цвет народа! За что? Верный заветам родимой земли мужик – представитель деревни, как ее исконная сила – только он, единственно он должен повести за собой…

С другой:

– Мы за революцию пролетарскую, ибо ни один другой класс не стоит так близко к социализму. И сколько бы ни говорили об изменении только экономических условий и буржуазных свободах представители каких угодно партий, – он сделал решительный жест в сторону Голендера.

Кива перехватил:

– Неправда! Только мы, партия социал-революционеров, дадим полную свободу…

– Судя по опыту прошлых революций, мы, большевики, знаем – грош им цена.

Кива пытался взобраться на принесенный его друзьями короб из-под угля, но его столкнули.

– Это насилие! – возмутился он.

– Эсеры кричат, – продолжал Виталий, – но не верьте, товарищи рабочие, им нечего вам предложить.

– Веруя в то, что трепетно ждало зари пробуждения!.. – кричал Кива, все еще пытаясь взобраться на короб, пока, наконец, не упал в него.

– И они окажутся на дне новой формации, как в этом коробе…

Вылезая из короба, Голендер пытался что-то возражать, но его выкрики утонули в аплодисментах Ковшову.

Беспокойные дни

Собирались в доме Кривощекова, обсуждали, как охватить бедноту всеобучем, где брать книги, Гепп предлагал идти по улицам, а Ипатов: «Своих не все родители отдают в школу, а как быть с батраками?»

Из воспоминаний М. И. Оняновой

Стояли жаркие безветренные дни. Лиственницы на Косотуре будто дремали, разморенные зноем. В пруду отражалось небо. Ванюшка с Рыжим обсыхали на песке. Подошел Витя Гепп, с которым сошлись недавно.

– Думали, не придешь, – Ванюшка пересыпал песок в ладонях.

– Одевайтесь живей, сейчас будет говорить Виталий, – поторопил Гепп, – и с ним еще один пришел, говорят, из Москвы.

Натянули рубахи, перебежали площадь, с Большой Славянской свернули на Ключевскую, шмыгнули в дверь «Марса», через коридорчик прошли в зрительный зал. За трибуной уже выступал приезжий. Протиснулись вперед. Публика вокруг была пестрой. «Техники», то есть те, кто учился в техническом училище, перекидывались словами. Заводские парни молчаливо оглядывались. Члены спортивно-гимнастического общества «Сокол» вели себя развязно, часто смеялись. Среди них чернела голова Кивы Голендера.

Ванюшка тянул шею. Приезжий говорил:

– Рабочая молодежь России долгое время стояла в стороне от революционной борьбы. Царское правительство делало все для того, чтобы она оставалась темной, душило всякую попытку к свободе слова. Оно отправляло в тюрьмы и на виселицы тех, кто пытался донести это слово до рабочего. Это время прошло. Но революции грозит другая опасность – со стороны оппозиционных партий. Эсеры, не признавая ведущей роли рабочего класса, хотят того или нет, предают революцию.

Кива вскинулся:

– Это вульгарное толкование программы партии, на знамени которой начертано: «В борьбе обретешь…»

На него зашикали. Он не окончил мысли и не успокоился.

В зале было жарко. Ковшов постучал по чернильному прибору:

– Товарищ из ЦК говорит, что в Москве и Петрограде уже создаются социалистические союзы молодежи. Я думаю, рабочая молодежь Златоуста не будет плестись в обозе революции.

К столу, накрытому красным ситцем, подошел Иван Тащилин, раскрыл тетрадь и сказал:

– Я записываюсь первым. Прошу подходить.

Среди «соколов» возникло движение, поднялся гул – им что-то там говорил Кива. Кто-то крикнул:

– Не пойдем!

– Не ходи, а зачем орать? – Гепп стал протискиваться к столу.

– Правильно!

– Не хочешь – не ходи, а другим не мешай.

«Соколы» не унимались. Кива решился не допустить записи. Тут он не мог рассчитывать на свое краснобайство. Здесь был Виталий Ковшов, главный его противник, а также: Вдовин, Савицкий, Аркадий Араловец, и Кива подогревал «соколов».

Часть зала вдруг пришла в движение, послышались возмущенные голоса. Это «соколы» обступили Вену Уткина из чертежной и в образовавшемся кругу стали переталкивать его друг другу. Поднялся шум, чего и надо было «соколам». Виталий призывал к порядку, но безуспешно. Ванюшка услышал за собой сопение и увидел бледное, несмотря на жару, лицо Витьки Шляхтина, – ноздри раздулись, в глазах появился блеск, какой бывал у него перед дракой. Рыжего сдерживало лишь то, что он еще не определил, кого бить. Драки, по-видимому, было не избежать. Слышалось:

– Да что же не могут их успокоить?

– Что хотят, то и делают.

Витька заработал локтями, как гребным винтом. Ванюшка шел за ним. «Соколы» хорошо знали эту пару, отжались в угол. Ванюшка придержал Рыжего: не стоило поднимать шума без крайней нужды.

Стало тише. Ипатов направился к столу.

– Пиши меня, Иван.

Тащилин записал и передал ручку. Ванюшка расписался. Потом подвинул тетрадь Витьке. Возле его конопатого носа выступил пот, лицо стало пунцовым:

– Я не умею…

В стане «соколов» раздался хохот.

– Товарищ Ковшов, – позвал Тащилин, – здесь парень неграмотный, что делать?

– Запишите. Нам такие, кто может дать сдачи, нужны, – улыбнулся Ковшов, – а грамота – дело наживное.

В простенках между окнами стояли заводские девчата. Одну из них, Машу Онянову, Ванюшка знал хорошо. Она работала рассыльной в заводоуправлении. Родителей у нее не было, жила с хромой бабушкой. Перебили ногу старушке в третьем году на Арсенальной площади, и доктору Пономареву пришлось ее отрезать.

К Маше подошел Ипатов:

– Что как мышь прижалась, иди к столу.

Ей хотелось записаться, но не смела. Кто-то из «соколов» крикнул:

– Ипат, пирожков захотелось?

Ванюшка обернулся, увидел Петьку Землянова и вспомнил давний зимний день. Этот самый Петька, а с ним еще пацанов пять или шесть, окружили Машу, стали дергать ветхую одежду на ней и приговаривать: «Сколько сыщем лоскутов, столько будет тумаков». Распахнулось пальтишко, вылетел узелок, а из него выпали пирожки. Ванюшка подскочил, собрал их, вернул девочке, на ребят цыкнул: «Брысь, судари!» – и вышел из круга. Спохватившись, мальчишки стали кидаться тем, что попалось на укатанной дороге. Меткий ответный удар расквасил Петьке нос. С тех пор Петька старался насолить Ипатову, но никак не удавалось. Особенно злило то, что Ванюшка всегда улыбался.

– Не слишком ли храбрым стал, Ипат? – задирал уязвленный «сокол».

– Это тебе надо стать храбрым, ведь ты, Петя, трус.

Раздался смех.

Подошел Виталий, пожал руки Ванюшке с Витькой:

– Молодцы. И впредь не давайте крикунам ходу.

У подножья Косотура, прокопченного заводским дымом, под раскаленными крышами цехов духота. То тут, то там появляются наспех написанные, еще не просохшие лозунги, чаще всего два: «Война до победы!» и «Да здравствует учредительное собрание!». Листовки сыплются дождем. На верстаках стучат в грудь ораторы и кричат, будто в глухом лесу.

Ванюшка, Витька Шляхтин, Пашка Анаховский, Вена Уткин да еще кое-кто из комсомольцев объединились в летучий отряд, бегали по цехам и стаскивали говорунов. Но они лезли снова, расхваливали эсеровскую партию и призывали за нее голосовать. Много спорили: воевать – не воевать? Эсеры были за, большевики – против. Чья возьмет? За кем пойдет завод? В оружейке собрали митинг, народу набилось – дышать нечем. В открытое окно с мастерской улицы летели пыль, ругань извозчиков, крики мальчишек. Пьяный голос:

 
А на буйной на головушке
Да с кивером картуз…
 

– Пойдешь ты, дьявол!

– Пой, Матрена…

 
А посажу еранку в банку,
Пусть ераночка растет…
 

Эсеры стояли в одной стороне, а возле них и меньшевики. В середине руководители: Филатов, Овчаров, Гогоберидзе, Середенин и Голендер. С другой стороны: Егор Сажин, Василий Сулимов, Федор Коростелев, Ванюшкин отец и другие большевистские активисты. Председатель держал руку противной стороны – давал слово только им. Говорили подолгу, утомительно и все об одном и том же.

– Большевики предают Россию! – срывался на крик Кива Голендер, – и если мы, движимые беспредельной любовью к отечеству, не придем на помощь Временному правительству в этот трудный для родины час…

Ванюшка удивлялся, как можно говорить так долго. Киву сменил Филатов:

– Рабочие, друзья мои! – приложил руку к серебряной цепочке на жилетке.

– Хватит, слыхали!

– Пусть говорит.

– Стаскивай!

– Голосуй…

Председатель стучит:

– Голосуем.

Положение сложилось не в пользу группы Сажина. Из большевиков никто не выступил, да теперь уж и не было смысла, люди устали, слушать не будут. Хорошего ожидалось мало.

– Голосуем, – повторил председатель.

– А зачем? – спросил Сажин.

– Не понял, – председатель поправил очки.

– По-нашему так: кому очень уж охота воевать, пусть выйдет к столу, а кто не хочет, вот сюда, в левую сторону.

Наступило замешательство, эсеры зашумели.

– Это нарушает процедуру голосования.

Но началось движение, и остановить его было уже нельзя.

– Это незаконно! – кричал Голендер.

– Если хочешь, воюй, – сказал ему старый кузнец Пантелеев, – да не тут, а в окопах. Чего тут-то базлать?

Тех, кто колебался, оставалось все меньше и меньше. Ванюшкин наставник, глуховатый Ефимыч, вначале ушел к столу, но, увидев, что остается в меньшинстве, спохватился и бегом побежал обратно. Справа осталось десятка с два.

Выйдя на воздух, Ванюшка с Рыжим решили искупаться в пруду.

Стояли последние дни августа. Вода нагрелась и приятно освежала томившееся целый день в промасленной рубахе тело. Плыли саженками наперегонки. Потом отдыхали на спине, смотрели в синее небо, где кружил канюк. Дыбился Косотур, на вершине его старые лиственницы с плоскими кронами, будто встретили на своем пути невидимый потолок и стали расти вширь.

– Вы-а-ды-а-вада, – бормотал Витька.

– Не вада, а во-да, – поправлял Ванюшка. Витьку и его сестру Шурку он теперь учил грамоте.

У Шурки дело двигалось туго, зато брат ее преуспевал. За несколько вечеров он одолел буквы, научился складывать в слоги и раскладывать слова. Целыми днями он мысленно был занят этим, ему всюду мерещились буквы: в столбе с перекладиной «Т», вилы казались буквой «Ш», Демьяновна походила на «Ф», стропила на «А».

– Кы-о-сы-о-ты-у-ры… Плывем к берегу, хватит, – он торопил Ванюшку.

Дома Рыжий разносил Шурку:

– Носом-то огород рыла? Вымойся да причешись, и чтоб я тебя больше растрепой не видел! Что рожу воротишь? Знаешь, кто я теперь?

– Знаю, – Шурка виновато моргала.

– Вон уж Иван идет. Где тетрадка? Опять не приготовила? Я тебе оборву космы-то, дождешься.

Перелом

Мама, в грядущих событиях все может случиться. Мы встали на боевой путь революции, мы солдаты! Если что случится, наши товарищи будут тебе сыновьями.

Из письма Аркадия Араловца матери

Стычки с эсерами продолжались всю осень. Эсеры, чувствуя, что народ от них уходит, решили угрожать силой, создали дружину и штаб. Большевики организовали Красную гвардию, из Петрограда привезли оружие.

В уезде было беспокойно. Виталий Ковшов в деревнях создавал отряды. Его сопровождал Аркадий Араловец – преданный друг. Сам из деревни, он знал настроение и нужды мужиков и мог убедить их защищать революцию. Целыми днями мотались в седлах по волостям – и праздник, если случалось завернуть к родителям Аркадия, в уют большой интеллигентной семьи. И сколько тогда в доме бывало оживления, милого переполоху. Сколько набивалось людей, какие велись разговоры! Дмитрий Маркович и Валентина Ивановна не только учили тут ребятишек – содержали библиотеку, устраивали спектакли. У сестер Кати и Нины тут подруги, у брата Викторина – друзья…

И вот, подернутое куржаком, повисло над гробом черное полотнище. По нему белым: «Славная память безвременно павшему борцу за социализм». Толпа запрудила площадь и медленно перетекает на Большую Славянскую. Пар от дыхания и торжественно-печальное: «Ты пожил недолго, но честно…» Виталий поддерживает под руку Валентину Ивановну, с другой стороны – Викторин, тут же Катя и Нина…

Одиннадцатого января в штабе Красной гвардии эсер Алексеев из пистолета убил Аркадия и ранил Аникеева. Эсеры вели себя все более нагло. Решено было разоружить их. Повели подготовку.

Ванюшка часто бывал в штабе и считался там своим человеком. В день, когда усилилось дежурство, он понял – должно произойти нечто серьезное. Вечером к отцу пришел Степан Желнин, прозванный за могучее сложение Ермаком. Из обрывков разговора Ванюшка понял, что необычайное должно произойти ночью.

Проводив Желнина, Иван Федорович долго ходил взад-вперед по комнате и что-то обдумывал. Потом затянул ремень поверх старого полушубка, сунул в карман револьвер, нахлобучил шапку и вышел.

Ванюшка свистом вызвал Шляхтина. Тот предложил посмотреть обстановку на месте.

И друзья побежали вниз по ночной улице. Под ногами хрустел пористый, схваченный легким морозцем снег. В доме горного начальника, где размещался эсеровский штаб, окна второго этажа ярко светились. Друзья пробежали мимо колокольни к техническому училищу, своему штабу – в окнах света не было. Ванюшка дернул дверь. Дежурил Сухоев, рабочий из машстроя.

– Чего тебе не спится? – спросил он.

– Отец велел прийти, ну мы с Витькой…

– Эва, хватился! Да они уж в Кислом логу давно.

Ванюшка скосил глаз, – в пирамиде осталось несколько винтовок, сказал:

– А в доме горного свет.

– Заседают, – отозвался Сухоев. – Значит, не знают умыслу, а то бы шум подняли.

Ванюшка насторожился:

– Слышите?

– Что?

– Звонит кто-то.

– Ага, – кивнул Рыжий.

– Телефон, – и Сухоев пошел на второй этаж.

Как только он скрылся, Ванюшка выставил в тамбур две винтовки.

– Не дождался, видно, повесил трубку, – дежурный вернулся.

– Счастливо оставаться, – Ванюшка заторопился.

Прихватили винтовки – и бегом через дорогу. Вдоль пруда, по Береговой Демидовке пробирались к Кислому логу. Взлаивали собаки из подворотен. Город спал.

В Кислом логу огоньки самокруток. Ванюшка с Рыжим подкрались незаметно, но нарвались на Ковшова.

– Ипатов? – удивился он.

– Я, – отозвался невдалеке Иван Федорович.

Из темноты показался отец.

– Я и не знал, товарищ Ипатов, что вы тут оба, – сказал Ковшов.

– Я и сам не знал. Как ты попал сюда? – удивился Иван Федорович.

– Как и все.

– А винтовку где взял?

– В штабе.

– Сухоев дал?

– Нет… мы…

– Украл? Товарищ Ковшов, что с ним делать?

– Мне красногвардейский билет надо, – Ванюшка перешел в наступление.

– Я тебе дам билет, – рассердился Иван Федорович.

– Говорили, – Ванюшка обернулся к Ковшову, – что рабочая молодежь не должна плестись в обозе революции. Говорили?

– Поймал ты меня, – усмехнулся Ковшов.

– Значит, только агитировать можно, а билет нельзя?

– Отец против, а ведь он член штаба. Или в виде исключения примем его в Красную гвардию, а, Иван Федорович?

Тот махнул рукой:

– Все равно не удержишь.

– Тут Виктор Шляхтин есть…

Из тьмы вынырнул Рыжий.

– Всю Уреньгу за собой потащишь, и не смей!

Ковшова и отца отозвали. Ванюшка успокоил:

– Не горюй, Витя, второй билет все равно достанем.

За прудом, в Ветлуге, глухо хлопнули два выстрела. Ковшов заторопился:

– Пора.

Город по-прежнему спал. Ветер гнал по дороге поземку. Тьма хоть глаз коли. Ванюшка примеривался к шагу отца. Тот молчал, наверное, сердился. Другие, впрочем, тоже молчали. Ванюшка глядел в широкую спину Степана Желнина, тянул голову и прижимал локтем винтовку, которая едва не чиркала прикладом о дорогу.

Показались желтые пятна – фонари у Арсенала – впереди площадь. Справа, берегом пруда, от Ветлуги двигалась темная масса – шел отряд Михаила Назарова со станции. Напротив, на Большую Славянскую выходили челябинцы под командой Елькина – пришли на помощь.

Отряды стали растекаться, вытягиваться и сомкнулись в кольцо. Ванюшка с Рыжим – винтовки наперевес – бежали берегом Громотухи. В груди стучало: сейчас начнется, вот-вот.

А в это время за освещенными окнами вокруг стола собрались Филатов, Кузнецов, Овчаров, Гогоберидзе, Середенины и Голендер.

Филатов, Кузнецов и Овчаров настаивали на немедленном разоружении Красной гвардии. Середенины держали нейтралитет, Гогоберидзе колебался. После выступления Голендера предложение Овчарова было принято.

– Повторяю, – заканчивал председательствующий Филатов, – с большевиками должно быть покончено немедленно.

– Но народ… – осторожничал Гогоберидзе, – в последнее время нельзя не заметить…

– Народу нужна твердая власть! – оборвал Филатов.

– Да, дорогой доктор, – Голендер сделал ударение на слове «доктор», подчеркивая этим, что Гогоберидзе мало смыслит в тактике борьбы.

– Результаты совещания прошу держать в секрете…

– Что с вами? – Гогоберидзе забыл про только что нанесенную обиду.

Рука Филатова никак не могла попасть в карман.

– Руки на стол! – раздалось сзади.

В дверях стоял Виталий Ковшов.

– Что это значит? – Овчаров выхватил пистолет.

– Руки на стол! – повторил Виталий.

За ним стояли Чевардин, Аникеев, Ипатов, Желнин, Назаров.

Овчаров кинул на стол пистолет и вяло опустился на стул.

– Оружие сдать! Выходить по-одному. Товарищ Ипатов, соберите пистолеты.

Пока выводили арестованных, исчез Голендер.

На улице Ковшов поблагодарил за помощь Елькина.

– Вот и все, – сказал Елькин.

– Да, – согласился Ковшов, – хотя дыму эсеры напустят немало. Поди, на заводе уже шум поднимают – на это они мастера. Не хотите посмотреть?

– Пожалуй.

Ковшов повернул барабан револьвера, сунул его в карман:

– Советую и вам держать поближе.

В центрально-инструментальном цехе было тихо. Перешли в машстрой. Там на коробке передач «Большого Волнеберга» человек потрясал кулаками.

– Ба, Кива!

– По-предательски подло, как тати, большевики ворвались и расправились с теми, кто всю свою чистую жизнь бескорыстно отдавал трудовому народу.

– Любопытно, – Елькин разглядывал говорившего.

– Сейчас он из вас выжмет слезу.

– Чья душа не отзовется болью, узнав о бандитской расправе, чья душа не возопит об отмщении?

Ковшов вышел в главный проход большого токарного отделения:

– Товарищи, сегодня власть в городе перешла в руки большевиков. Эсеровский комитет и штаб разоружены без единого выстрела, арестованы и находятся под охраной. А этот человек несет вздор.

Кива скатился со станка, вжал голову в плечи и запетлял между станками.