Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

VI

Костел был единственное, что осталось от монастыря. Большой, величественный, внутри весь расписанный фресками, он в этот час был странно пуст и безмолвен. Пахло плесенью. Перед боковым алтарем ксендз служил тихую обедню, а костельный причетник прислуживал ему.

Большие двери были раскрыты настежь, в них заглядывало солнце, а по временам с громким чириканьем влетали воробьи и прыгали по карнизам и алтарям.

Винцеркова стала на колени перед алтарем и горячо молилась.

Было тихо. Порой звенел колокольчик, раздавались возгласы причетника или гремел мощный бас ксендза, и снова наступала тишина, только едва слышно шелестели слова молитв и страницы требника, да глухой далекий шум деревни долетал сюда и дрожал под сводами.

К концу обедни уже только тяжелые вздохи Винцерковой все чаще врывались в глубокую тишину и уныло гудело эхо по всему костелу. Женщина все молилась, вкладывая в эту молитву всю свою веру, силы, надежды, всю душу. Обливала слезами холодные плиты пола, подползала к подножию креста, просила о пощаде и милосердии.

Когда в последний раз прозвенел колокольчик перед Agnus Dei, [13]13
  Агнец божий ( лат.).


[Закрыть] курица Винцерковой, до тех пор спокойно лежавшая около нее на полу, вдруг сильно встрепенулась и, несмотря на то, что ноги у нее были связаны, заметалась по полу, пытаясь убежать.

Винцеркова тотчас поймала ее и, дождавшись конца обедни, вошла в ризницу.

– Подождите! – резко сказал ей ксендз.

Она остановилась у двери, смиренно глядя на него, а он медленно снимал облачение.

– Идите за мной!

Пустыми, полуразрушенными коридорами он вел ее в свою комнату. Глухой стук шагов по старому позеленевшему полу эхом бежал за ними, и тучи голубей испуганно улетали в окна с выбитыми стеклами, в которые со двора заглядывали зеленые ветви пихт.

Ксендз подсвистывал голубям, а Винцеркова с набожным умилением поглядывала на почти стертые лики святых на стенах, на остатки росписи под сводами и обдумывала, как ей говорить с ксендзом.

«Ему можно правду сказать… ведь ксендз… все скажу, как на исповеди, тогда не выдаст…»

И так ей захотелось поскорее излить душу, поделиться с другим человеком своим горем! Она уже наклонилась, чтобы поцеловать ксендза в локоть, но он не заметил этого – он шел быстро и все подсвистывал, а за ним летели голуби и садились ему на голову и плечи.

«О господи! А Ясек там помирает!» – стонала в душе Винцеркова.

– Ну, говорите, что вам нужно? Только скорее, – сказал ксендз, отпирая дверь своего жилища. Это была некогда келья настоятеля. Живопись, покрывавшая стены и потолок, делала ее похожей на часовню.

Ксендз сел завтракать и слушал рассказ старухи. Она говорила бессвязно, то и дело умолкала, чтобы перевести дух или собраться с мыслями, и кланялась ему в ноги или целовала рукав его сутаны.

– Как на исповеди вам говорю… истинную правду… Тащил он Настку в амбар для распутства! А ведь она уже сговорена была за Ясека. Ясек ему говорит: оставь, не тронь ее! А тот его палкой по голове… Ну, хлопец и схватил вилы, а они уже сами воткнулись. Что же ему было делать?

Она так тряслась от рыданий, что должна была прислониться к двери. Потом, немного успокоившись, сказала твердо, сурово:

– Я – баба, а тоже так сделала бы! Три года в остроге… И это только по злобе… потому что хлопец не виноват… А тот выставил свидетелей, будто Ясек его убить хотел… Ему судьи больше поверили. Такой изверг и распутник!.. Сколько он девок погубил… а моего в острог! Иисусе! Такой срам, такой срам! Ведь отец у него был не кто-нибудь, – все его знали, как честного человека… а дед даже во Франции побывал. А теперь хлопца ославили разбойником!

– Чего же вы хотите? – спросил ксендз уже мягко.

– У меня в хате он… такой больной, совсем помирает. Никто не знает, что он у меня, я его прячу, как могу. Я вам как на духу говорю.

– Хорошо, хорошо, не бойтесь. – Ксендз задумался на минуту. – Я сейчас к вам приду, а вы ступайте вперед, чтобы никто не узнал… Ну, живо! А куру с собой заберите… глупая вы женщина!

Винцеркова побежала домой, и не успела она кое-как прибрать в избе, как пришел ксендз.

Она провела его в каморку, а сама с час стояла на коленях перед образами в передней комнате, пока ксендз не вышел от больного.

Он был заметно взволнован.

– Не бойтесь, он поправится. Надо только лекарств для него достать.

– Откуда же? И каких? Может, вы напишете записку в аптеку?

– Ладно, я сейчас в город еду, а вы приходите ко мне в полдень. Будут вам лекарства.

Винцеркову даже озноб бил от волнения и благодарности. Она пыталась поцеловать у ксендза ноги, но он ее оттолкнул.

– Не глупи! Иисусу ноги целуй, его благодари!

– Словно весна у меня в сердце! – шепнула старуха Тэкле, когда ксендз ушел.

И после этих дней гнетущего мрака в хате Винцерковой забрезжила надежда.

VII

Пришла весна.

Весь апрель лили теплые обильные дожди, но вот в одно воскресное майское утро выглянуло солнце, и мир предстал в праздничном весеннем наряде, весь в зелени, цветах, звенящий птичьими песнями.

Еще на черных пашнях стекленела вода, еще в бороздах, среди зеленой озими и молодых всходов, блестели ручейки и дороги были покрыты жидкой грязью, еще по временам от лесов тянуло холодом и последние клочья грязных туч бродили по небу, а уже над полями и лесами, в крови людей и животных, в шуме ветра и журчанье ручьев, в юной зелени ветвей звучала торжественная песнь весны.

Пшиленк напоминал громадный цветник.

Воздух, насыщенный ароматом цветущих фруктовых деревьев, возбуждал и пьянил своим сладостным дыханием.

В чистой, еще бледной лазури неба носились ласточки, как шальные. Они пулями мелькали среди деревьев, влетали в пустые амбары, заглядывали в окна хат – выбирали места для гнезд.

Буйно росла трава, бархатным ковром покрывая землю, а хлеба уже начинали колоситься, тянулись все выше к солнцу и колыхались волнами, споря с ветром. Аисты курлыкали в пустых еще гнездах или бродили по низким лугам, где цвели уже одуванчики и, как драгоценные камни, ярко пылали в траве. В овражках, канавах, вдоль дорог, на межах и перелогах полно было маргариток и розовых полевых мальв. Радостью возрождения и расцвета бурно дышала земля, и та же радость была в сердцах людей.

В Пшиленке вишня уже отцвела, но зато в садах пышно цвели яблони, которых здесь было очень много. Низенькие серые хаты тонули в массе цветов, над которыми звенели рои пчел.

В деревне была тишина праздничного отдыха.

Перед домами, на дворах, у колодцев тщательно умывались мужчины, их мокрые тела сушил теплый ветер, обтирали ветви, низко свисавшие под тяжестью розовых цветов.

И везде, в комнатах, в чуланах, хлевах, конюшнях, гудели веселые голоса.

Иногда песня птицей вылетала из окошка и замирала среди яблонь или чей-нибудь громкий зов несся к выгону, где звенел детский смех и мычали коровы. Везде царило шумное веселье.

А когда в безветренной тиши затрепетал серебряный голос сигнатурки [14]14
  Сигнатурка– самый маленький колокол в костеле.


[Закрыть]люди стали выходить из домов и вереницами потянулись в костел. Шли старики в темносиних жупанах, опоясанных красными кушаками, бабы в ярких, домотканных юбках и запасках, парни в полосатых безрукавках, девушки в белых платочках, с молитвенником в одной руке и башмаками в другой, дети…

От леса, краем дороги, брели в деревню двое: впереди шла женщина, а старый, толстый слепой дед на костылях, привязанный к ней веревкой, ковылял позади.

– Поторопись, а то опоздаем! – ворчала женщина и слегка дергала за веревку.

– Дура, время есть! До обедни все равно никто не подаст ни гроша, так не стану я понапрасну глотку драть.

Он втянул носом воздух и сказал уже тише:

– Должно быть, яблоньки зацвели!

– Ну да. Всю деревню словно кто раскрасил.

– Розовая?

– Ясное дело, не голубая: яблони ведь.

– А картошка всходит?

– Скажет тоже! Когда же ей было взойти в этакую мокредь?

– Что это, как будто люди идут по дороге?

– А как же! В костел валом валят.

Скоро они миновали первую избу, и дед еще больше сгорбился, свесил лысую голову на грудь и плаксивым, заунывным голосом затянул молитву, а женщина хрипло подпевала. Так они с пением шли прямо к костелу, нигде не останавливаясь.

– Громче, баба, громче! Набожные люди любят, чтобы, мы славили бога не сквозь зубы, а во весь голос.

– Зайдем куда?

– Нет… Для чего? За корочкой хлеба? Еще у нашего поросенка есть что жрать.

Шедшие мимо здоровались с ними, потому что их знали все в деревне, а дед останавливался, угощал мужиков табаком, заговаривал с ними, расспрашивал о том о сем и ковылял дальше.

– Надо к Винцерковой зайти.

– Это в ту хату за рекой? Может, после обедни зайдем?

– Веди, говорю! – Дед ткнул ее в бок костылем.

Винцеркова собиралась в костел, но, увидев, что нищие свернули к ее хате, широко распахнула дверь.

Слепой присел отдохнуть – он сильно устал.

– Ох, ног не чую!

– Что, издалека идете?

– Нет, из Горок… с милю прошли. Для молодого это пустяк, а мне, старику, уже не под силу. Винцеркова, подойдите-ка поближе!

Старуха подошла, с беспокойством глядя на него.

– За вашей хатой уже бледят, – шепнул он ей на ухо. – Встретился нам старшой, и знаете, что он мне сказал? «Нам, говорит, известно, что Ясек дома и больной лежит. Пусть только встанет, так мы его зацапаем». Я, как это услышал, нарочно пошел через Пшиленк, чтобы по-христиански вас упредить. А ему сказал, что это неправда, и три раза поил его водкой.

– Спасибо вам! – поблагодарила сильно встревоженная Винцеркова и напихала ему в торбу всякой снеди: два яйца, сало, пшено. Потом достала из узелка злотый и сунула ему в руку. Нищий не хотел брать.

– Я не адвокат, не за деньги людей выручаю, а за доброе слово… Ну, уж если непременно хотите, так возьму и помолюсь за вас, бедных. Молитва – она, конечно, помочь может, но надо и самому молитве помочь!

– Посоветуйте, что делать. Я бы вам за это все, что хотите, дала!

– Как только выздоровеет, надо его отсюда подальше спровадить. Другого ничего не придумаешь. Отчего бы ему в эту Бразилию не уехать, а?

– В такую даль отпустить сироту одного!

– Да он у тебя еще грудной, что ли? А то сама с ним поезжай.

– Неужто бросить хату и землю?

– Ох, уж эти мне бабы! Насыплешь ей добрых советов, как в мешок, а выходит, что сыпал в решето! – нетерпеливо отмахнулся от нее дед. – Продать не можете, что ли?

– Продать! Продать! Думала я об этом… да боязно.

– Вы бойтесь только одного – как бы хлопца не потерять. Скажу Гершу, чтобы он к вам зашел. Герш всех туда переправляет – ловкач он, рыжий чорт! Сказать?

– Ну, скажите, – быстро согласилась старуха.

– Сколько людей туда уезжает! И что же, разве худо им там? Вот уехал из Горок Антек Адамов; двух лет не прошло, а уже он на прошлой неделе прислал четыреста рублей – сестрам долг. Ого! Сбросить бы с плеч годов пятьдесят, да были бы глаза и ноги, не сидел бы я тут с вами, а тоже туда ушел… Так я пришлю Гершка. Ну, господь с вами. Веди, баба, слышишь, уже звонят!

Когда слепой ушел, Винцеркова вывела Ясека, быстро поправлявшегося, в садик за хатой, уложила его на перине под яблонями, сверху укрыла полушубком.

– Что это вы? – спросил он тихо, заметив по лицу матери, что она чем-то расстроена.

– Да ведь веселого мало…

– Узнали?! – Ясек приподнялся с перины.

– Лежи, лежи спокойно! Пойду в костел, порасспрошу людей… послушаю, что говорят.

– Только вы там недолго, мне одному тошно, – тихо попросил Ясек.

– Скорехонько вернусь, не бойся.

В костел набилось множество народу, ждали начала богослужения. На погосте перед костелом люди стояли группами и гуторили.

У главного входа слепой нищий громко пел молитвы.

Праздничная мирная тишина стояла и здесь, на горе, и в деревне, и в залитых солнцем полях.

Началась служба.

Винцеркова, затиснутая толпой под самые хоры, села на пол. Она думала о советах слепого и так ушла в свои мысли, что почти не слышала ни пения, ни органа, ни звона колокольчика. Все это доходило до ее ушей, как отдаленный, невнятный шум, как звуки из тех краев, о которых она сейчас думала.

Очнулась она только тогда, когда внезапно наступила тишина. Отслужив обедню, ксендз готовился начать проповедь.

Он заговорил об эмиграции крестьян в Бразилию. Описывал невзгоды, ожидающие эмигрантов, предостерегал, отговаривал, молил, чуть не проклинал тех, кто намерен ехать.

Мужики слушали в глубоком раздумье. Иные подталкивали друг друга локтями, переглядывались, посмеивались украдкой – не верили ни одному слову ксендза.

«Болтай, болтай! Как бы не так!» – думали они,

А мощный бас все гремел с амвона. Ксендз так красноречиво говорил о погибели, ожидающей тех, кто пускается в чужой, враждебный мир, что наиболее впечатлительные уже начали громко вздыхать, сморкаться, а некоторые женщины плакали. Но большинство слушало его совершенно равнодушно.

Из костела выходили толпой, и почти все, несмотря на давку, останавливались поболтать.

– Ксендз наш снюхался с панами – вот оттого и говорит так!

– Верно! Уйдут мужики – на ком паны ездить будут?

– Страх их берет, как бы не пришлось самим лошадей пасти да землю пахать!

– Так неужто ксендз врать станет? – усомнился чей-то голос.

– Раз он так говорит, значит что-то тут есть!

– То и есть, что глупы вы, как бараны! В Бразилию им захотелось! Ну, что ж, бегите! Бросайте землю, дома, все! Дадут вам там каждому по дворцу и по имению с лесом, со всем инвентарем. Езжайте! Останутся тут евреи да немцы и заживут не худо на ваших землях! А приедете обратно – к ним же в батраки найметесь. Самое для вас подходящее дело! Темный народ хуже скотины: скотину хоть криком да кнутом образумишь. А вы – как телята: задерет хвост и летит, сам не знает куда…

– Нет, ты постой, Гжегож: ведь и в книжках пишут и бывалые люди говорят…

– Говорят, говорят! Вот говорят, например, что ты дурак, а не всякий этому верит и не такая уж это правда. В книжках! А ты сам читал?

– Я-то нет. Читал гончар из Воли… Немец…

– Он, грамотей этот, у Банаха уже землю откупил. Для того он и книжки читал!

– Да ведь те, кто уехал прошлым летом, деньги оттуда шлют!

– Один шлет, а сто пропадает там!

– Гжегожу досадно, что по старости лет сам туда не может ехать!

– Ох, бараны, сучьи дети! Ох, бараны! – крикнул рассерженный Гжегож, надел шапку, плюнул и зашагал домой.

В толпе слушателей не один призадумался, смущенный словами старика. Но остальные все-таки продолжали передавать друг другу сумбурные слухи насчет Бразилии.

Больше всех разглагольствовал солтыс, смущая своими речами народ.

– Ксендза будете слушать, да? А когда приедет писарь за податью, так подати за тебя ксендз заплатит? А когда есть будет нечего, ксендз тебя накормит, да? Если земли мало, так ксендз тебе добавит? – кричал он.

– Земли не даст, заплатить ни за кого не заплатит, потому что он сам бедняк, а все же ксендз поумнее нас с тобой. Он газеты и книжки читает, так знает, что на свете делается. И не захочет он народ губить, – заметил Сулек, тот, у которого недавно родился сын.

– Так это говорится, а все-таки он не за нас, а за панов, всегда их сторону держит.

– Ясно, сговорились они мужиков отсюда не выпускать!

– Похоже, что так. Когда столько народу уедет, некому будет на них работать, подати платить, на военную службу итти.

– Вот они и боятся без нас оставаться, потому и отговаривают.

– А в Бразилии никаких податей не платят, рекрутов не берут и всякий сам себе хозяин. Это вам я, солтыс, говорю – значит, слушайте!

– И земли там видимо-невидимо!

– И деньги дают на обзаведение!

– И билеты на проезд бесплатно!

– Пишет Антек Адамов, что леса там дремучие. И всё дают, что мужикам надо.

– А чего это они так наших к себе зазывают?

– Не знаешь? Так я это тебе могу растолковать, потому что мне, как солтысу, все известно. В волости паны про это говорили… Видишь ли, царь бразильский разгневался на своих людей оттого, что они и католическую веру плохо соблюдают, и рожи у них черные, как чугун. Вот он позвал самого большого начальника и говорит ему: надоело мне смотреть на этих замарах! И землю они толком обработать не умеют, и ни на что не годны. Надо их прогнать в горы, а сюда ты мне доставь польских мужиков. Лучше их нет: они и работники хорошие и честные христиане. А земли, говорит, у них мало… С этого все и началось! – с важностью заключил солтыс. Его хитрые лисьи глазки так и бегали по лицам мужиков.

Бабы давно ушли вперед, да и мужикам уже хотелось есть, и они стали расходиться.

Винцеркова шла в толпе, жадно слушала все толки и, тяжело вздыхая, поглядывала на деревню, заключенную в темную раму лесов, на зеленые поля и сады в цвету, на небо, такое безоблачное и синее, как на картинах в костеле, и столбы голубого дыма над хатами, на всю эту пеструю и шумную толпу, двигавшуюся впереди нее. Неясная тоска и какой-то непобедимый страх все больше охватывали ее. Но в то же время разговоры мужиков о Бразилии, эти ошеломительные, заманчивые обещания – земля, лес, свобода! – так радовали и воодушевляли ее, что она готова была ехать хоть сейчас, сию минуту.

У корчмы, напротив ее хаты, на повороте проселочной дороги в усадьбу, стояли стражник и несколько мужиков.

Винцеркова сразу увидела их и торопливо направилась к своему дому.

У самых дверей ее догнал солтыс.

– Знаете, управляющий вчера говорил в канцелярий, что Ясека поймать надо во что бы то ни стало, хотя бы ему самому пришлось ловить. А вы тут… – начал он тихо.

– И стражники уже знают?

– Вся деревня знает, что он у вас!

Они вошли в дом.

– Слыхали, что говорят про Бразилию? – спросил солтыс через минуту.

– Слышала. Да разве я знаю, правда это или нет?

– Вы бы хоть о том подумали, что там Ясека вашего никто не тронет.

– Да, придется, видно, ехать. Ничего другого не придумаешь.

– А как же земля? – спросил солтыс с жадным блеском в глазах.

– Продам! – решительно сказала старуха.

– А кто купит? Столько народу хотят продать, а покупатели где? – хитро возразил солтыс.

– Продам хоть за полцены! Земля у меня хорошая, вся в одном месте, и луг есть. Да и дом не из последних, и овин почти новый. Земля обработана как следует.

– Знаю, знаю, что вы самая лучшая хозяйка в деревне. Что правда, то правда!

Винцеркова, не отвечая, ушла в чулан и вынесла ему деньги.

– Вот, солтыс, возьмите и постарайтесь, чтобы те не узнали про Ясека, – попросила она тихо.

– Все улажу, не беспокойтесь. – Он встал, обтянул кафтан. И, уже выходя, добавил: – Как только поправится, сразу уезжайте! Ну, оставайтесь с богом!.. А продавать землю не спешите и никому про это не говорите.

– Ясно, не скажу. А то сейчас догадаются…

– И так уже мужики грозятся… потому что управляющий сказал, что всю деревню притянет к суду за то, что Ясека укрывают.

– Чтоб ему помереть без причастия, погубителю нашему! – крикнула она запальчиво.

– Если вам будет крайняя нужда продать, так я, пожалуй, купил бы… не для себя, потому что у меня гроша за душой нет, а для Адама из Захарек. Он сына женит и присматривает для него землю.

– Зайдите как-нибудь, потолкуем.

– Значит, у вас шесть моргов и луг?

– Шесть моргов поля и морг луга.

– А из инвентаря что есть?

– Весь есть – и почти новый. Насчет него мы отдельно сторгуемся.

– А земля ваша в табели не записана? – осведомился солтыс уже на пороге.

– Нет, покойник мой ее раньше купил.

– Ну, оставайтесь с богом.

Солтыс на прощанье подал ей руку и вышел, очень довольный. Его радовала уверенность, что земля Винцерковой, на которую он давно зарился, достанется ему почти за бесценок.

Старуха пошла в сад взглянуть на сына, потом стала готовить обед – одна, так так Тэкля сидела в своей комнате и каждую минуту прибегала с криком:

– Идите скорее, он уже кончается!

Ребенок и в самом деле был еле жив. Он задыхался от крупа.

Винцеркова мало им занималась, у нее своих забот было достаточно. Да и чем она тут могла помочь, когда ребенок был уже при последнем издыхании?

Она сварила обед и понесла его сыну в сад.

Ясек быстро выздоравливал. Лекарства, привезенные ксендзом, весна и молодость в конце концов победили болезнь. Ходить он еще не мог, и грудь по временам еще сильно болела, но на бледных щеках уже заиграл румянец и голубые глаза смотрели веселее.

Он лежал на перине под яблонями, которые своим благоуханным цветочным пологом укрывали его от солнца.

– Поспал немного? – спросила мать, садясь около него.

– Где там! Услышал, что в костеле звонят, и помолился, а потом пчелы так жужжали, и пахнет тут так сильно… я лежал и вас дожидался.

Он принялся за еду.

– Ну как, полегчало тебе?

– Полегчало, матуля, полегчало.

– В боку не колет?

– Нет. Ого, уже к вечерне звонят.

Оба примолкли. После щебетанья сигнатурки зазвонили большие колокола, да так громко, что земля дрожала и с яблони розовыми мотыльками слетали цветы на голову Ясека и на зеленую траву…

– Ясек!

Он рассеянно посмотрел на нее.

– Уже знают, что ты здесь!

Ясек стремительно поднялся.

– Лежи, лежи! Не бойся, сын, я тебя не отдам.

Черной натруженной рукой она гладила его по лицу и глазам, рассказывая все, что слышала в костеле и что говорил ей солтыс.

– Стервы! Пусть только донесут на меня, – я им отплачу как следует! – бормотал Ясек, сжимая кулаки и грозя деревне.

– Тише, сынок, тише, мы с тобой уедем. – И она рассказала ему, что уже давно, как только он вернулся домой, ей пришла в голову мысль продать землю, хату, все, что у них есть, и уехать в эту Бразилию, о которой все столько говорят.

– Хорошо, мама, продайте все, – хозяйство ведь на вас записано. Продайте, и поедем. Пропади все пропадом, раз честному человеку здесь жить невозможно! Кругом все только разбойники, плуты да иуды-предатели. Только бы поскорее, мать, поскорее! – горячо говорил Ясек. Глаза его уже светились надеждой на новую, лучшую, свободную жизнь.

– Ладно, ладно, сынок. Схожу на деревню, потолкую с людьми или в корчме закину словечко насчет земли. Услышу, что скажут.

– А солтысу не продавайте, он самый подлый иуда и есть! Обманет вас да потом еще меня выдаст, рыжая чума! У него и глаза-то волчьи…

– Лежи себе спокойно, а я пойду.