Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

III

 
Лишь встанут утренние зори,
Славят тебя земля и море.
И возглашает все в природе
Хвалу тебе, великий боже!
 

Ясек приподнял голову с подушки и слушал внимательно. Голос звучал где-то близко, словно за дверью. Он огляделся, но ничего не увидел. Сквозь маленькое оконце проникал рассвет, и слабые его отблески скользили вокруг. Ясек снова лег. Он не сознавал, где находится, он ничего не помнил.

– …Хвалу тебе, великий боже!..

– Мама! – прошептал Ясек, вслушиваясь в этот голос. Он лежал неподвижно, затаив дыхание, глядя в полутьму, и движением губ повторял слова гимна, а слезы, блаженные слезы медленно катились по щекам. Он и не слышал даже, что пение смолкло, что скрипнула дверь.

– Ну как, сынок, легче тебе? – прозвучал над ним тихий вопрос.

– Мама! Матуля! – зашептал Ясек, хватая руку, гладившую его по лицу. И долго лежал так, в изнеможении, плача от счастья.

А старая мать с глубокой жалостью все гладила его по лицу и потным волосам.

– Тише, сынок, тише, родименький… не плачь! – От волнения она ничего больше не могла выговорить. Как только Ясек уснул, она заботливо укрыла его и снова ушла в переднюю горницу. Выглянула сначала в окно, потом вышла за порог – посмотреть на темную еще дорогу. Вернувшись в хату, она села на табуретке у очага и время от времени подбрасывала в него сухого хворосту. В уставленной горшками печи бушевал яркий огонь, бросая золотые отсветы на чисто выбеленные стены, на которых темнели образа, на черный скелет ткацкого станка, стоявшего под окном и обмотанного пряжей, как паутиной.

Жилица Винцерковой, Тэкля, сидела на полу у печи и чистила картошку, вполголоса напевая утреннюю молитву, а посреди избы лежал большой пес, белый с рыжими подпалинами, и сквозь сон ворчал на откормленного поросенка, который тыкался во все углы и каждую минуту то совал свой пятачок в горшки, стоявшие на полу у печи, то таскал у Тэкли картошку из корзины, то, похрюкивая, заигрывал с собакой.

– Цыц, вы, гады! – то и дело кричала на них Тэкля.

Ничто больше не нарушало тишины в избе, только весело трещал огонь и громко клокотала кипевшая в горшке вода.

– Петухи поют – наверное, переменится погода, – заметила Тэкля.

Действительно, по всей деревне один за другим запели петухи.

Винцеркова не ответила. Она поднялась было, чтобы заглянуть в каморку, где лежал Ясек, но в эту минуту на подмерзшей грязи перед домом застучали громко чьи-то деревянные башмаки, и она снова села на место.

С шумом распахнув дверь, в облаке морозного пара вбежала стройная девушка в накинутой на голову запаске. Поздоровалась и стала отогревать руки у огня.

– Винцеркова, одолжите нам каравай хлеба. Завтра будем печь, так отдадим. Хлопцам надо бревна на лесопилку везти, а поесть нечего, в доме ни крошки, – сказала она быстро.

– А кто едет? – осведомилась Тэкля.

– Валек и Михал. Кому же еще?

– А отец что же? Дома останется?

– Ну, разве он поедет? Говорит, что ему в волость надо… Врет! Под периной будет отлеживаться.

Она присела на выступ печки, спустила платок на плечи и затараторила:

– Слыхали, что случилось?

– Нет, а что?

– Мартина подралась с женой Гжели.

– Господи помилуй! Подрались? Мартина и Гжелева? – заахала Тэкля.

– Ну да. Вчера под вечер! Мартина сказала, что Гжелева ее коров выдоила. А та ей: сама ты воровка и свинья! Мартина ее трах веретеном по голове, а Гжелева ее – вальком, а Мартина ее за волосы! Так сцепились, что мужьям пришлось их разнимать. Теперь в суд хотят подавать и говорят, что меня выставят свидетельницей.

– Ты же смотри, честно говори на суде, как дело было, – сказала Винцеркова.

– Да ведь и так видно: у Мартины на лбу шишка с булку, а у Гжелевой рожа вся исцарапана и глаза подбиты. Я все честно скажу.

– Веретеном по голове! А Гжелева ее вальком! Иисусе Христе! Ты расскажи, девушка, все по порядку!

– Ребенок ваш плачет! – перебила Тэклю девушка.

– Ничего, пусть покричит, это ему здорово…

По уходе девушки в комнате стало тихо, и плач ребенка слышен был явственнее. Он доносился с другой половины избы. Но Тэкля, как ни в чем не бывало, энергично чистила картошку и страстно выкрикивала, каждую минуту выпрямляя худую, длинную спину:

– Хлеба им, окаянным, понадобилось! Бедняки какие! У соседей занимать приходится! Толстосумы паршивые, сволочь! А когда бедняка нужда прижмет, – так может подыхать под забором, и никто ему капли воды не подаст! Чтоб вам всем собачьей смертью помереть! С жиру бесятся – вот и дерутся вальками да веретенами. Погодите, отольются вам наши слезы! Накажет вас господь, накажет!

– Плетете бог знает что! – тихо сказала Винцеркова.

– Плету? А разве мой не мог бы сейчас спать под периной или поехать на лесопилку, заработать несколько злотых? Не мог бы, а? Все сидят себе в своих хатах, а мой где? Мой что?

– И он сидел бы, да сам виноват: зачем помещичьих лошадей ворам отдал?

– Отдал! А как же не отдать? Мало я его грызла за это? А что ему было делать, бедному сироте? Хозяйский сын, ему бы на своей земле хозяйствовать: не меньше как полвлуки ему полагалось… А пришлось к помещику в работники итти! Засудили его, изверги! А кто его подговорил, кто на такое дело толкнул? Братишки его проклятые, хотели от него отделаться, под суд подвести. А теперь все собаки на селе брешут: Томек – вор… Вор! Эх, сволочь! – Прокричав все это, Тэкля громко зарыдала в приступе горького отчаяния.

Обе женщины долго не говорили ни слова. Ребенок плакал все тише.

За окнами тарахтели телеги, и голоса людей как-то особенно четко звучали в морозном воздухе.

– В деревне говорят, будто за рекой живут две воровки. Господи, прости их! – тихо сказала Винцеркова.

Тэкля, выходившая на минуту, вернулась с ребенком на руках, села у печи, сунула ему тощую, отвислую грудь и только тогда отозвалась:

– Не всякому слуху верь. Иной раз то, что говорят, только наполовину правда… Вот ведь Ясек ваш не воровал?

– А его на три года в острог! – промолвила шопотом Винцеркова.

– Потому что правды на свете нет, не было и не будет!

– Придет Иисус, придет и всех справедливо рассудит.

– Э! Ждала кобыла лета, а ее волки сожрали.

– Не говори так – грех! У бога – одна правда, у людей – другая.

Они сели завтракать. Огонь в печи угасал, его никто не поддерживал, так как за окнами уже голубело утро и в комнате стало светлее.

Поев, Винцеркова принялась за работу. Медленно, машинально ткала она на кроснах шерстяную ткань ярких цветов.

Солнце подняло красную голову из-за леса, дождем искр осыпало заиндевевшую землю и деревья, и они сверкали так, что глазам было больно.

Винцеркова наклоняла голову, жмурилась, но не переставала работать. Розовый блеск утренних лучей освещал ее худое лицо, на котором пережитые страдания оставили глубокий след. Из-под красного платка, низко надвинутого на морщинистый лоб, выбивались седые пряди. Запавшие синеватые губы беспокойно шевелились в такт каждому движению руки, тянувшей гребень станка. Челнок, который она часто меняла, так как ткала нитками разных цветов, со свистом вертелся между серыми нитями льняной основы. Под резкое постукивание станка женщина автоматически наклонялась и выпрямлялась. Она работала усердно и только по временам прислоняла голову к раме станка и вслушивалась в звуки за перегородкой или уходила в свои скорбные думы.

– Иисусе милосердный, пресвятая дева, тридцать лет этак маюсь! Тридцать лет все одно и тоже! – с невыразимой горечью говорила она себе, и в то время как руки заняты были работой, в памяти проходили давно минувшие годы, такие тяжкие, что при мысли о них сердце судорожно сжималось и слезы туманили глаза. Тридцать лет тому назад ее муж ушел к повстанцам вместе с младшим сыном помещика. Пошел, потому что был хороший стрелок, как и Ясек…

Она и сейчас еще дрожала, вспоминая это время, свою вечную тревогу за него, поиски в лесу. Все это так живо вставало перед ней, что она забыла о работе и рассеянно смотрела в окно. Взгляд ее бродил по взгорьям, покрытым лесом, по серебряной от инея озими и замерзшим лужам, обнимал всю эту картину, светлую, мирную, залитую солнцем… Как ясно помнилось прошлое!..

Она вздрогнула: почудилось, что она снова слышит треск выстрелов… Да, тогда стояла такая же весна: ростепель днем, заморозки ночью. В такое точно утро принесли его домой едва живого… Одежда на нем была вся в крови… В этой самой каморке за перегородкой она прятала его, спасая от смерти… И спасла. А для чего? О господи, господи!.. – Слезы потекли по ее щекам. – Для чего? Угнали его далеко, и больше она его не видела. Умер там, и там его похоронили, да еще, наверное, в неосвященной земле!..

Такая боль схватила ее за сердце, что она стиснула руки и подняла заплаканные глаза к образам. Мысли ее путались, и вместо того чтобы молиться о больном сыне, она начала вдруг молиться за покойного мужа… Потом пошла за перегородку взглянуть на Ясека.

Он лежал на топчане, покрытом периной и подушками. Окошечко в стене пропускало мало света, и лицо больного было в полутени. Ясек умирал. Бегство, рана, сильная простуда, пережитый страх свалили его с ног, и он уже едва дышал. Но мать не теряла надежды. Она лечила его, как умела и могла, защищала от смерти всей силой любви и отчаяния. А так как его к тому же нужно было прятать от людей, она напрягла и сосредоточила на этом все свои мысли и чувства. Она боролась с его болезнью, со всей деревней, от любопытства которой надо было отгородиться, с нависшей над ней и сыном страшной опасностью… У нее уже отняли мужа – и не отдаст она им своего любимого единственного сына! Хотя бы собственной жизнью пришлось за это заплатить, – не отдаст!

– Ясек! Сыночек! – позвала она шопотом, нагибаясь к нему.

Ясек открыл глаза. Они смотрели бессознательно, но тень нежной улыбки пробежала по запекшимся от жара губам.

Он снова впал в забытье. Мать подоткнула перину, уложила ему голову поудобнее и, завесив оконце, чтобы больного не беспокоил свет, вернулась к станку.

Но работа не спорилась. Руки дрожали, и все что-нибудь не ладилось, а потом нехватило цветной шерсти в челноках, и она занялась другими делами. Наводила порядок в своем хозяйстве. Невелико оно было: шесть моргов поля, сарай, овин да хлевик, сбитый из досок, две коровы, свинья с поросятами, несколько гусынь, которые уже начали нестись, с десяток кур и уток – вот и все богатство. Но везде царил образцовый порядок, заметен был упорный труд и неутомимая забота.

Винцеркова кормила гусей у порога, когда на мостике через речку застучали чьи-то башмаки. Подняв глаза, она в просвете между обнаженными деревьями увидела бежавшую к ней женщину.

– Винцеркова! – кричала та еще издали, из-за плетня. – Винцеркова, идите сейчас же к Сулеку: Магда вот-вот родит… Она уже с самой зари криком кричит, без вас ей не справиться…

Женщина повернулась и исчезла за соседним плетнем.

А старая Винцеркова (она хорошо разбиралась в болезнях и была в деревне и лекаркой, и повитухой, всем понемногу) поспешно вошла в дом, заглянула к сыну, поставила перед ним на лавке питье, потом оделась и побежала в деревню. Не хотелось ей оставлять парня одного, без присмотра, но что делать – итти было нужно! Кто же поможет роженице? Доктор? Как бы не так! Корову продай – и то нехватит на докторов.

Притом она надеялась узнать что-нибудь от людей – не говорят ли уже про Ясека? Авось, что-нибудь удастся выпытать…

Она прибавила шагу и шла быстро мимо каменных заборов, обросших бирючиной, длинные ветки которой кнутами свешивались до земли, а местами лежали на тропинке, втоптанные в грязь.

Деревня раскинулась по обе стороны дороги, под охраной высоких тополей, длинная аллея которых уходила к западу. Низенькие хаты под соломенными и камышовыми крышами стояли тесными рядами в глубине узких садиков, отделенные друг от друга только проездами. Почти в каждом дворе ворота были построены по старинке – с навесами, под которыми золотились образки. Каменные заборы тянулись вдоль глубоких канав, серой рамой окружая хаты и сады. Широкая дорога была сплошь покрыта грязью и замерзшими лужами. Под камнями, в садах, в канавах еще лежал почерневший снег, и в нем рылись куры. Веселый шум погожего весеннего дня стоял во всей деревне. Ватаги ребятишек босиком или в деревянных сандалиях катались по льду канав и луж, а кое-где перед домами и во дворах стояли женщины, громко переговариваясь между собой. Из-за домов, из садов доносился стук топора, летели щепки. Среди голых еще деревьев кое-где видны были качавшиеся взад и вперед фигуры пильщиков. Порой грохотала на дороге телега. Издалека, от усадьбы, доходил стук молотилки, в хлевах мычали коровы, словно почуяв приближение весны, а гуси стадами убегали со двора и, гогоча, тянулись к полям. День был чудесный, солнечный и теплый, люди выходили из хат и грелись на завалинках.

Винцеркова шла, не останавливаясь. Все здоровались с ней приветливо, но несколько сдержанно – ее побаивались, так как она слыла знахаркой. Родит ли женщина, колтун ли у кого сделается, скотина ли захворает или ребенок, укусит ли кого бешеная собака, – Винцеркова всем оказывала помощь, как заправский лекарь. Однако люди шушукались, будто у нее дурной глаз (вот, например, стоило ей глянуть на Ендрикова мальчишку, когда он нарвал груш у нее в саду, и у него целую зиму кости ломило), будто она коров умеет портить, так что у них пропадает молоко, и… Ну, да и этого довольно! Но к старухе благоволил ксендз (она стирала его облачения), она принадлежала к костельному братству, и никто лучше ее не умел читать над покойником, петь молитвы, причитать на поминках, – поэтому ее не хотели обижать, и она ни от кого не слыхала грубого слова. Притом женщина она была тихая, работящая и набожная. Утром и вечером она у себя в хате усердно молилась, а с работой в поле управлялась не хуже самого дельного хозяина.

– С головой баба! – говорили про нее старики.

– Только нелюдима больно и горда – на людей и не глядит, словно помещица какая.

– Она постоянно в плебании торчит – вот и зазналась.

– А все ж таки у этой вашей умницы и гордой пани сынок в остроге сидит!

– Если бы ты управляющему вилами ребра пощупал, сидел бы и ты!

Так люди чесали языки. Винцеркова знала об этом, но только снисходительно усмехалась.

– На то у каждого свой ум, чтобы по-своему судить да рядить, – ответила она раз Тэкле, когда та ей пересказала, что о ней говорят.

До сих пор ее это ничуть не интересовало, но сегодня, когда она, проходя деревней, слышала за спиной шопот или до нее доносились голоса с дороги, она замедляла шаг и жадно ловила каждое слово – ей все казалось, что говорят о Ясеке.

Однако ничего такого она не услышала и вошла в хату Сулека.

В комнате толпились пожилые соседки, а у окна сидел хозяин, молодой, крепкий мужик, и стругал молотило для цепа. Работа валилась у него из рук, потому что из соседней горенки неслись нечеловеческие крики родильницы.

Молодой муж не мог усидеть на месте, каждую минуту подходил к двери в горенку и пытался войти туда, но Винцеркова его не пускала, и он в волнении шагал из угла в угол, время от времени утирая полой кафтана то мокрый лоб, то глаза. А женщины, рассевшись у очага, на котором варился суп, подсмеивались над волнением и тревогой хозяина.

– Не бойся ты, Валек, ничего Магде не сделается! Первого ребенка родить трудно – все равно, что новый горшок разбить, а потом привыкнет.

– Я десятерых родила – и ничего. Это – как орех разгрызть.

– Если ты такой жалостливый, Валек, так надо было жену поберечь – вот и не было бы теперь этого крику!

– Как же, верьте ему! Жалости у мужиков кот наплакал.

– Тише, вы! Она там надрывается, а вы зубы скалите!

– Не горюй, Валек! Теперь ты вроде как без жены, так тебя какая-нибудь бабенка под свою перину пустит.

– Нет, довольно с него! Немало он нагостился у девушек под перинами!

Вдруг все замолчали: в соседней комнате внезапно наступила тишина. Валек бросился туда, но в эту минуту дверь широко распахнулась, и на пороге появилась Винцеркова, держа на руках что-то, завернутое в тряпки.

– Ну, благодари бога, Валек. Сын!

Валек не помнил себя от радости. Он взял ребенка на руки и, поднеся к окну, с любопытством разглядывал его.

– Ох, какой урод! И не больше котенка! – говорил он, а сам все смотрел, насмотреться не мог на крохотного человечка, который пищал чуть слышно, как только что вылупившийся птенчик.

– Ну, по такому случаю выпить надо, – объявил счастливый отец, отдавая ребенка Винцерковой.

– Нет, погодите, первым делом его надо попотчевать. – Старуха взяла рюмку водки и отлила из нее несколько капель на пол в трех разных местах.

– За господа нашего Иисуса, за тебя, за родителей твоих! – приговаривала она при этом. Потом поднесла рюмку к сморщенному ротику новорожденного, но тот сразу поперхнулся, разревелся, и она отнесла его матери вместе с остатками водки.

А Валек беспрестанно бегал к жене, целовал ее, снова рассматривал малыша и возвращался, чтобы чокнуться с кумами. Принесли меду и, так как был великий пост, закусывали хлебом и сыром. Только для родильницы, с разрешения ксендза, варили курицу.

То и дело приходили новые гости, и скоро в комнате стало так людно и шумно, что Винцерковой приходилось шикать на всех, потому что больная уснула.

Гости были уже навеселе, и все сердечно, по-братски обнимались, когда вошел солтыс.

– Без начальства крестины справляешь, стервец, а? – закричал он уже с порога.

– Берите рюмку, солтыс, так догоните нас.

– Ого! Солтыс у нас во всяком деле мастак, перегонит нас и тут!

– Смотри-ка! Брехали, будто Мацьковой муж все зубы выбил, а у нее один остался!

– Меня ты трогать не смей! Ишь, что выдумал! – крикнула обиженная Мацькова.

– Кто же вас трогать станет – разве что палкой, да и то палку надо здоровенную!

Мацькова была уже под хмельком и так раскипятилась, что полезла на него с кулаками.

– Ах, ты! Будешь хозяйскую жену высмеивать, проходимец безродный! Где только рюмки зазвенят, уж он тут как тут!..

– Уймись, баба! Я – начальство, ты это помнить должна! – с важностью отпарировал солтыс, гордо выпрямляясь.

Но на Мацькову это не произвело никакого впечатления. Она весьма неприлично выразилась, объяснив, что надо делать с таким начальством, чокнулась еще раз с Винцерковой, взяла кусок сыра для внучек и ушла.

Солтыс только плюнул ей вслед и рьяно принялся за водку.

– Сын у тебя, Валек. Это хорошо. А я – солтыс, значит должен это знать. Не захочу, так его все равно как не будет.

– Как же не будет, когда он уже есть? – заметила одна из женщин.

– Эх, Марцинова, старая вы, а ума вам господь до сих пор не дал. Есть, говорите? А где он есть? В люльке. Так это все равно, что его нет, только так говорится, что есть! Солтыс вам говорит, значит запомните! Сейчас я вам это растолкую! Вот, к примеру, вырос дубок в бору. Так же и ребенок. Чей он? Кто его родил, в каком реестре он числится и под каким номером? В какой книге записано про него все: сколько у него земли, когда он отбывал или когда должен отбывать военную службу, какой он веры, христианской или нет? Так я говорю?

– В голове у вас помутилось, что ли? Хлопчик-то тут при чем?

– А вот при чем. Хлопец Валека сейчас – как тот дубок. Он вроде как и не родился. А когда начальство его запишет в книгу, когда он будет числиться в табели и составят на него метрику, когда его внесут в списки и отправят списки в волость, – тогда только можно сказать, что он есть. Это вам начальство говорит!

Солтыс еще долго разглагольствовал, но его никто не слушал. Заговорили о крестьянах, которые на прошлой неделе уехали в Бразилию.

– Говорят, весною целыми деревнями тронутся.

– А вчера Ясек Адамов ушел.

– И в Воле тоже трое хозяев землю продали и туда сбираются.

– На гибель идут! Пропадут там все – и больше ничего.

– Неправда! Земли там – бери, сколько хочешь. И на обзаведение денег дают.

– А ксендз с амвона другое говорил.

– Ксендз говорит то, что ему нужно, а ты начальству обязан верить! – важно перебил солтыс. Он присел на сундук, расстегнул полушубок, потому что после супа ему стало жарко, и пошел плести всякие небылицы о Бразилии. Так расписывал, что у людей глаза разгорелись и слюнки текли.

– Иуда! Не зря он так сладко поет: хочет кого-то продать, – проворчала Винцеркова, но ее никто не слушал, и она, торопясь к сыну, потихоньку ушла.

Сумерки уже наступили, и на улице был густой мрак.

– Слава Иисусу, – сказал кто-то из темноты.

– Во веки веков. А, это ты, Настуся! – отозвалась Винцеркова. В тоне ее чувствовалось замешательство.

Они шли рядом и молчали обе, не зная, что сказать. Наконец Винцеркова спросила:

– Ну, что у тебя слыхать?

– А что ж? Ничего.

Снова пауза.

– А весна совсем близко. На лугах за монастырем уже видели аистов.

– Да, и я тоже видела. Просто диво, как рано они в нынешнем году…

Старуха не сердилась на Настку, хотя это из-за нее Ясек пырнул вилами управляющего. Злобы к ней она не чувствовала, но видеть Настку ей было тяжело. Настка это отлично понимала и не смела заговорить с нею. Она шла, опустив голову, и только часто придвигалась ближе к старухе и заглядывала ей в глаза. Она нарочно прибежала из усадьбы и поджидала Винцеркову у хаты Сулека: ее мучили дурные сны, и она хотела узнать что-нибудь о Ясеке. Но вот мать Ясека шла рядом, а она не решалась и рта раскрыть, что-то сдавило ей горло.

– Воротились господа? – спросила старуха.

– Воротились вчера. Да ненадолго. За границу собираются.

– Только жратва да забавы у них на уме!

– Что ж, разве у них на это денег нехватает?

– Правда, правда.

Настка собралась с духом и тихо, со слезами в голосе спросила:

– Вестей никаких не имеете?

– Нет. А что? – сказала старуха резко, охваченная внезапной тревогой.

– Три ночи он мне все снится. Только глаза закрою – вижу его.

– Что же тебе теперь о нем убиваться? Из-за тебя он пропадает, из-за тебя одной!.. Ну, ну, не плачь, я не со зла говорю. Знаю, что ты не виновата. Не плачь! – успокаивала Винцеркова девушку, услышав в темноте ее тихие всхлипывания.

– Зашла бы когда ко мне! – сказала она Настке на прощанье.

Настка посмотрела на ее избу и, все еще плача, пошла по дороге в помещичью усадьбу. Старуха была невольно тронута.

В комнате Тэкли не было, но на другой половине избы слышно было монотонное пение, которым она убаюкивала ребенка. Ясек все еще спал. Он не проснулся даже тогда, когда мать укрыла его сверх перины тулупом, так как в каморке было очень холодно.

– Винцеркова! – раздался голос в первой комнате.

Испуганная Винцеркова выбежала из каморки. Это вернулась Настка.

– Забыла я сказать, что пани велела вам завтра приходить: уборку будем делать.

– Ладно, приду, – отозвалась старуха, все еще встревоженная, и так сурово смотрела на девушку, что та, как ей ни хотелось побыть здесь еще немного, попрощалась и вышла.

Но Ясек уже проснулся.

– Кто это был, мать?

– Ничего, ничего. Это Марциновой девчонка.

– Нет, это Настка была! Настка! – возразил он с силой.

– Глупости говоришь. Что тут Настке делать?

– Не обманете! Я ее голос сразу узнал.

– Выпей-ка вот лекарство, от него сразу полегчает.

Он выпил, и ему в самом деле стало как будто легче дышать. Мать переменила тряпку на ране и натерла ему спину какой-то мазью. Ясек все время пытался заговорить с нею.

– Тише, сынок, еще услышит кто!

– А она вправду с ним спуталась?

– Кто? В голове у тебя, видно, путается!

– Настка с управляющим. Мне в тюрьме один человек сказал.

– Мало ли что плетут!

– Что ж, я ему больше не помеха… и суке этой ни слова не скажу… нет… – с трудом шептал Ясек. Но глаза его говорили другое – в них пылала страшная злоба и ненависть.

– Лежи спокойно, лежи! Первым делом поправляйся, сыночек, дитятко мое родное! Когда здоров будешь, все как-нибудь наладится, а теперь выбрось заботы из головы. И молись, чтобы бог переменил все к лучшему.

С улицы кто-то сильно постучал в окно.

– Винцеркова! Идите завтра в волостную канцелярию, там какая-то бумага пришла насчет Ясека! – прокричал за окном сельский сторож.

Хотя Винцеркова, выбежав, плотно закрыла за собой дверь каморки, Ясек услышал, и когда старуха вернулась, он стоял уже в одной рубахе и с лихорадочной поспешностью одевался.

– Не пойду назад в тюрьму. Лучше убейте, мама! Не пойду! – говорил он, как в бреду.

– Ясек! Ясек! – крикнула она в ужасе и бросилась на него, как волчица. Он сопротивлялся, но она очень скоро одолела его. Уложила в постель и еще долго сидела около него, потому что он то и дело вскакивал, кричал, хотел бежать: ему чудилось, что за ним гонятся.

– Не давайте меня, матуля! Не давайте.

Он жался к матери, обнимал ее, весь дрожа, и горячие слезы текли по его лицу. Он опять был без сознания и бредил так до тех пор, пока мать не дала ему выпить какого-то снадобья, от которого он заснул глубоким сном.