Текст книги "Эхо тайги"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Над притаежьем висел бодрящий душу звон отбиваемых кос. Завтра закосье. Первые валки травы лягут утром на землю. А чтоб они легли ровно, чтоб косилось легко, лезвие надо отбить, заострить, отточить. У большинства косы-литовки и косы-горбуши уже направлены. Но сегодня, накануне закосья, положено вновь отзвонить на вечерней заре косами: все готово у нас! все готово у нас! И висел над таежными селами малиновый перезвон.

Непривычная жизнь пришла в Рогачево. Третий месяц село без власти. Мужики шептались, что не то в степи, не то по таежным тропам ходит отряд Вавилы. Одни говорили: догоняют горевцев, другие – увертываются, дескать, от горевцев.

С Вавилой ушло много рогачевских парней, И в селе жадно ловили всякие слухи. Напряженно ждали прихода отряда. А пока жили, не имея ни старосты, ни ревкома, ожидая расправы за отнятый у колчаковцев обоз. Ожидание беды хуже самой беды. Потому-то звон отбиваемых кос для многих звучал как тревожный набат.

Ванюшка тоже отбивал литовку. Перед ним чурбан. В него вбита горбатая наковаленка, на наковальне литовка, но молоток у Ванюшки словно примерз к чурбану.

– Уснул, никак, – толкнул его Симеон. Вздрогнул Ванюшка. Дивно время прошло, как Ксюша сказала: «Женись. Так будет лучше обоим». А Ванюшка все досадовал на отказ. «Легко сказать – женись. Если б любила, так не томила б. Сказывают, время – лечит, – рассуждал Ванюшка. – Вранье все. А может, и лечит?…» – встал, подошел к калитке. Мимо прошла Манюта.

– Ванюшенька, приходи вечор на гулянье… – и улыбнулась призывно. – Стосковалась я, истомилась по тебе. Неужто вовсе не люба?

– Не люба, – отрезал Ванюшка и пошел прочь в глубь двора. А про себя решил: «Пойду. Назло Ксюхе пойду!»

2

В стороне от большой дороги, на берегу реки Выдрихи стоит хуторок. Добротная изба под красной крышей из черепицы. Выдриха у хутора течет спокойно, плесом. На левом берегу густые тальники мочили ветки в воде, а на правом стояли три высоких кедра, и словно любовались тальниками, тихим плесом, всплесками рыб и тучами белых бабочек, что порой устилают весь берег.

Как часто случай меняет судьбу. Ванюшке надо бы ехать в Притаежное трактом, а он почему-то свернул на тропку, поехал по берегу Выдрихи и, выезжая из тальников, увидел на бугре хутор.

Давно знал Ванюшка про этот хутор, сегодня краснокрыший домик среди берез показался ему сказочным, а в сказочной речке стояла девушка и, подоткнув подол, полоскала белье. Сам не зная почему, он натянул поводья, слез с седла и схоронился в кустах.

У девушки льняная коса, холщовое белое платьишко с вышивкой на рукавах, подпоясанное тесемочкой. Девушка нагнулась к воде и Ванюшку ослепили стройные ноги с ямочками под коленями.

Дух захватило. Ванюшка не мог глаз оторвать. И чем больше глядел, тем больше ныло в груди. «Не шибко и телом сдобна, а за душу щиплет, – подумал Ванюшка. – Скажи, давно так не щипало».

А незнакомка словно дразнила его. Ворот платья расстегнула. И до чего ж легка, она. Кажется, не стирала белье, а играла: свивала в жгут полотно, развивала, отряхивала и бросала в корзину. А бросив, разгибалась, обтирала лоб согнутой рукой, будто прикрывалась от солнца и вновь нагибалась. Вскипала под руками вода, и брызги – голубые, синие, красные, желтые, разлетались у ее головы.

Привязав лошадь в кустах, Ванюшка стал пробираться к реке. От куста к кусту. Пригибаясь к самой земле. Неудержимо хотелось увидеть девушку ближе, сказать что-то, прикоснуться к руке.

Девушка закончила полоскать белье и вышла на берег. Подняла руки к небу и, изогнувшись вся, потянулась так сладко, так соблазнительно, что Ванюшка вздохнул.

Запела. Голос не сильный, но здесь, на реке, он казался серебряным. Сбросила платье с цветной каймой по подолу, рассмеялась чему-то, наверное, светлому утру, яркому солнцу и потрогала ногой воду, как будто не стояла в ней минуту назад. Потом сбросила и рубашку.

Ванюшка зажмурился: до того бело тело, до того соблазнительно. Не торопясь, будто нарочно дразня, девушка присела у самой воды на корточки и, захватив в пригоршни воду, плеснула себе на грудь. Взвизгнула, отскочила. Опять рассмеялась. Подняла с земли прутик и зачем-то ударила по воде.

Что было дальше, Ванюшка плохо помнил. Девушка купалась, плескалась, шумела, как будто она не одна, а с подругами. Вот она плеснула на них, вот закрылась и, вскрикнув, вновь начала плескаться. Упала на спину в воду, а потом как выскочит разом…

Не торопилась и одеваться. Обсыхала на солнце, нежилась. Сама жизнь двигала ее гибкое тело, ее сильные руки, сама жизнь зажигала в ее глазах огоньки, сама жизнь смеялась обжигающим смехом.

Голова у Ванюшки кружилась как после ковша медовухи. Когда девушка начала одеваться, он зашевелился, девушка вскрикнула, схватила белье и убежала.

Ванюшка выскочил из-за кустов, но поздно: девушка уже скрылась. И он с досадливой грустью смотрел на красночерепичный домик среди берез.

Ванюшка не поехал в Притаежное, куда его посылал Симеон, а вернулся в Рогачево.

3

– Мама, пошли сватов.

– Сдурел. Слыхано ль дело, штоб за чужую, сердилась Матрена. – С сотворения_: мира татары женятся на татарках, табашники на табашницах, братишной веры, чашны – на чашных. День ото дня все больше дурет. То в Ксюху втюрился, в черняву воровку, а нонче и вовсе ни на што не похоже – в чужую. Да за каки грехи меня бог наказыват? Кажись, пошшусь все посты, свечки ставлю кажну субботу, заповеди все блюду, а сын в басурманку втюрился. Можа, еще блудодействуешь?

– Што ты!

– Ну и то хорошо. А ежели рассудить по-божецки, так блудодейство помене грех, нежли басурманку ввести перед святые иконы. Вон у Фаддея Дунька на выданье. И смиренна, и сдобна, и рта зря не откроет.

Ванюшка вроде бы соглашался. Но стоило остаться одному, и снова виделась девушка с белой косой. Ванюшка терял спокойствие. Бил кулаком об кулак и повторял про себя: «Жить без нее не могу… Мне ее надо теперича… непременно!»

Иногда рядом с белокурой вставала Ксюша. Даже заслоняла ее, но Ванюшка отмахивался, седлал лошадь и скакал на хутор. Спрятавшись в кустах, часами ждал. Себя не обманывал. Он прекрасно знал, что ему надо от девушки, и готов был отдать все, что имел: лошадь, избу, полжизни, лишь бы обнять ее. Пусть силой, но только обнять. А что будет дальше – об этом не думал.

Но девушка не появлялась.

Как-то возвращаясь домой, Ванюшка нагнал мужика. Только поравнялся, как тот позвал его: «Ваня!»

За всю свою жизнь Ванюшка встречал одного человека с таким бледным лицом, с волосами до плеч, с таким нежным голосом. Но тогда он был в бархатной блузе, с галстуком-бантом. Теперь шел в нижнем белье, босиком.

– Яким! Это ты?

– Я, Ваня, я, – Яким Лесовик в изнеможении опустился на землю. Ванюшка спрыгнул с седла.

– Да как же ты так?

– Как видишь. Солнце и гордость русской поэзии идет по пыльной российской дороге, в исподнем белье! У тебя ничего нет поесть?

Рад Яким неожиданной встрече с единственным знакомым ему человеком в округе. Раньше Яким не таил в себе ни мыслей, ни чувств. В общении он видел смысл человеческого существования. Последний год научился затаивать мысли.

Он испытывал страшную слабость и мнил, что доживает последние часы. Мысль о близости смерти вошла в сознание, как входят в живую плоть острые когти беркута. Вопль страха и протеста рвался наружу, но застревал в спазматически сжавшемся горле.

В полудреме, едва передвигая усталые ноги, Яким проходил версту, две, и вдруг снова хищный коготь вонзался в мозг. «Я – умереть?… Почему именно я?…»

Он останавливался и думал о том, что Пушкин и Лермонтов унесли в могилу свои лучшие вещи, не успев их создать. Сколько потеряла поэзия, человечество от их преждевременной смерти. Теперь он, Яким Лесовик, умирает на безвестной дороге. Он еще молод, он ощущает в себе Геркулесовы силы, в его голове звучат дивные рифмы, а в груди полыхает настоящий поэтический жар. Так говорила Евгения Грюн – а она знала толк в людях. И если он, Яким, до сих пор не создал ничего равного «Евгению Онегину», то в этом виноваты только условия жизни. Попробуй творить, когда зверски хочется есть, а за душой ни копейки.

Ванюшка помог ему сесть в седло. Сам сел позади, на круп, и, обхватив плечи Якима, понукнул лошадь.

– Откуда идешь? И куда?… Пошто без одежки?…

– Друг Ваня, не хочется бередить наболевшую душу.

Неправду сказал Яким. Ему очень хотелось поведать о том, как он создавал революционный театр, как он внушал: нельзя в старые меха вливать молодое вино. Надо искать новые формы, созвучные нашей эпохе и революции. Как его поддержали в губнаробразе, отвели помещение, дали пайки для актеров.

«Что мешает актеру творить? – спрашивал Яким свою труппу, И сам же отвечал: во-первых, пьеса. Ее текст. Он, как оковы. Ищите свои слова, созвучные вашему духу и замыслу. Во-вторых, декорации».

Яким изгнал декорации. Ставились прямо на сцене надписи: «Ложа мироедки Гурмыжской» или «Замок датского деспота». Трактовка пьес углублялась вспышками бенгальских огней.

После премьеры Якима отыскал француз Жан Пежен, бывший корреспондент газеты «Эко де Пари». Он очень хвалил спектакль. «О, – говорил Пежен, – это такая гора, которая, как у вас говорят, непременно родит еще много гор. Потомки парижских коммунаров жмут вашу руку и просят передать небольшой сюрприз…» – и вложил в руку Якима солидную пачку франков. А за франки на черной бирже можно было достать не только селедку.

Яким удивился тому, как быстро потомки парижских коммунаров узнали о премьере. Но решил: не все ли равно, кто дает деньги на развитие великого дела?

«Смело режьте матку-правду, – сказал через несколько дней Пежен, вновь придя на спектакль. – Больше свободной любви. Революция есть любовь. Революция есть свобода. Поставьте «Три сестры», но прочтите их по-новому. Творчески… Так я сказал? Три очаровательных глупеньких девушки толкуют о жизни. Приходит революционный Колонель и ведет их к свободной любви. Какой простор для творчества!»

Предложение Пежена прельщало дерзновенностью замысла. «Дорога к свободной любви… Тут что-то есть, – думал Яким. – Только почему Соленый должен быть Колонелем? А если маленький барабанщик? Этакий русский Гаврош. Или знаменосец с развернутым знаменем. А лучше того – знаменосица, символ свободы, как на картине Делакруа. Красная фригийская шапочка… обнаженная грудь… Это ново! Это звучит!»

Идея увлекла Якима и он осовременил пьесу Чехова, оставив без изменения имена: Маша, Ольга, Ирина. Поставил пьесу о свободной любви, понес ее в народ – на прииски, рудники, в деревни.

Яким глубоко вздохнул. Тяжело вспоминать, как окончилась эта поездка. Встречали везде хорошо. Восторженно. К концу мая прошлого восемнадцатого года добрались до села Притаежного. Готовились ставить спектакль прямо на площади, возле церкви. И вдруг мятеж чехословацкого корпуса. В село неожиданно нагрянули солдаты и офицеры.

– А, большевистские агитаторы? – вскричал Горев, когда к нему привели артистов. – Всем по двадцать горячих.

– Николай Михайлович, – взмолился Яким, – мы же с вами знакомы. Пили вместе коньяк. Я солнце русской поэзии…

– Добавьте солнцу штук двадцать пять, чтоб лучше светило, – распорядился Горев. – Когда правил самодержец божьей милостью Николай второй, ты славил его. Пришел Керенский – ты пел ему славу, а теперь агитируешь за совдепию?

Яким упал на колени.

– Я ошибался, славя Советскую власть. Я горячо сожалею. Я все осознал.

– Для лучшего осознания еще накинуть десяток!

Вспомнив об экзекуции, Яким почувствовал тошноту. Для поддержания духа, спросил:

– Ваня, ты помнишь Евгению Грюн? Не помнить такую женщину? Она играла Мировую Революцию в моей пьесе «На смертный бой». Выходила на сцену с красным знаменем, в красной блузе и пела. Как пела! Она приносила в театр револьверы и прятала их под сценой. Ее арестовали потом, а, револьверы, наверно, до сих пор там, в углу.

Яким не врал Гореву, что он осознал ошибку, славя Советскую власть. Страх перед шомполами заставил выкрикнуть то, что едва зародилось в сознании. Но потом, лежа на животе, в амбаре, Яким рассуждал о том, что все существующее разумно. История развивается по восходящей спирали. Временное правительство прогрессивнее самодержавия. Славя его, Яким не подозревал, что может быть какая-то другая, более прогрессивная власть. Пришла Октябрьская революция и у Якима даже дух захватило от чувства свободы. И вдруг новое правительство. Колчак обещает свободу автономной Сибири. А автономия Сибири – это автономия сибирской поэзии. И Яким снова признал новую власть.

– Ваше высокоблагородие, Николай Михайлович, – говорил он позже, используйте меня как агитатора. Я могу…

– Не суйся. Нужно будет, я сам тебя позову, а пока помогай нашему писарю…

И верно, пришло время, вспомнил о нем Горев.

Думы о прошлом, пусть не всегда приятные, отвлекли Якима от мыслей о смерти. И Яким начал объяснять Ванюшке, что все существующей разумно. Под конец спросил:

– Ты понимаешь меня?

– Не-е. Я жениться хочу…

– На ком?

– Тут недалеко есть хутор…

Теперь Ванюшка рассказывал о том, как он увидел девушку со светлой косой и ямочками под коленями. Как ездит к хутору, тайком подкарауливает ее, но никак не может увидеть.

Яким восхищенно пощелкивал языком.

– ^; Ваня, да ты настоящий поэт, если можешь так тонко чувствовать красоту в обыденной жизни… Ах, мы за разговорами уже и к селу подъехали, а я, извини, в неглиже, – и, показал на свою одежду.

– А где у тебя верхнее?

– Видишь ли, позавчера на постоялом дворе я встретил славных парней и девочка с ними… бутончик. – Яким, прищурившись, чмокнул. – Я не виню ни их, ни милую девочку. Высший смысл жизни в наслаждении жизнью. Им были нужны мой костюм и мой кошелек. Они их получили, но могли ж они дать мне краюху хлеба… Слушай, Ваня, тут есть отряд Вавилы Уралова. Мне надо найти его.

– К Вавиле я тебя сведу запросто. Неделю назад отряд пришел в село, а Вавила живет недалеко, в проулке.

4

Ванюшка еле доплелся до двора и остановился, решая, что легче в такую жару: открывать тяжелые скрипучие ворота, и потом закрывать их или лезть прямо через забор? Потоптавшись, вздохнул и полез через жердяной заплот. Попав во двор, попытался шмыгнуть в амбарушку, да наткнулся на мать. Она вышла из избы на крылечко, взглянуть, куда запропастилась посланная за квасом батрачка, и увидела сына.

– Приперся, варнак? Где гулеванил?

Ванюшка сделал вид, будто не слышит матери. Но Матрена окликнула громче:

– Ванька, подленыш, я кого зову! Тебе Семка наказывал на дальнем покосе с батраками сено ставить, а ты… Иди-кось сюды… Иди…

Так мать обычно звала, когда надо было дать оплеуху.

– Живот схватило, мочи нет. Погодь, – схитрил Ванюшка и, пригнувшись, прижав к животу ладони, поспешил в амбарушку. В дверях столкнулся с батрачкой.

– Агашка, подлая, сызнова к мужику сигала? – кричала Матрена.

В амбарушке прохладно. Направо от двери, на топчане, заложив под голову руки, лежал Яким. Услышав шаги Ванюшки, он повернул голову.

– Видал? Говорил?

– Вавилу-то? Не-е. Я Журу видал. Он не против, штоб тебя зачислить в отряд, да Верка против. Нашли кого слухать! В командиры прет. Слышь, Яким, а пошто ты сперва хвалил колчаков, а теперь к Вавиле в отряд втираться? Собираться воевать за Советску власть?

Яким резко сел на топчан.

– Пей, да ума не пропивай. Когда я хвалил Колчака?

– А когда на дороге мне встретился.

– Это я, Ваня, шутил… Ты про конспирацию что-нибудь слышал?

– Не-е.

– Так вот, милый Ваня, по конспирации надо думать одно, говорить другое, а делать третье. Понял? Вот и помалкивай. Давай лучше обедать, время пришло. А потом поищи все же тропинку в Вавилов отряд. Поговори с самой Верой. Вторая неделя на исходе…

– Поищи! Видал, как мать строжится. Слышь, опять меня кличут. Никого без меня в этом доме не могут… Семша вроде идет? – прилег на топчан напротив Якима и сразу просвет в проеме двери закрыл Симеон.

– Ва-анька, я тебя на покос посылал, а ты куда позатерялся? Вожжи видал? – в проеме двери, на фоне яркого неба, вожжи двигались в руке, как ожившие черные змеи, вызывая у Ванюшки болезненный зуд в спине. – Тятька устал твою шкуру гладить, кулаки об тебя поотбил, а мои еще целы,– и, шагнув в амбарушку, опоясал Ванюшкину спину вожжами. – Пшел на покос.

Ванюшка выскочил из амбарушки на зеленую траву двора, передернул плечами. «Не шибко и больно. Вот тятька, бывало, как вытянет с оттяжкой, дак до вечера зудится, а этот…» Но все же когда Симеон вышел из амбарушки, отступил шагов на пять.

– Дай щей похлебать. С утра, чать, не ели. И Яким ишо не хлебал.

– Хлебайте живо да на покос. Вон у заплота лошадь, седлай и пошел.

– Я с Якимом поеду, в ходок запрягу.

– С Якимом? Гм… гм… – Как чирей на носу этот Яким. Увези ты заради Христа этого дармоеда с глаз долой.

– Но-но, дармоед. Ему позавчера отвалил кто-то денег целу махину, а он мамке за харч отдал.

…Похлебав щей, Ванюшка с Якимом выехал в ходке со двора.

Дремотная пыльная сельская улица. На завалинках изб – овечки да куры. Тарахтели колеса ходка и дрема овладевала Ванюшкой. Всегда так. Стоило сесть в ходок, развалиться в коробке и веки начинали смыкаться. И задремал бы Ванюшка, да, склонив голову набок, внезапно увидел Ксюшу. «Откуда она? Отряд пришел без нее».

Ксюша сидела на бревнах, возле старого сруба. Еще до войны задумал ставить новую избу хозяин. Успел только сруб поставить, и сложил голову где-то под Перемышлем. Рядом с Ксюшей на бревнах сидели Егор, Жура, Вавила.

– Мы муку, соль, припасы утащили в Ральджерас. Если Горев теперь загонит нас в тайгу, так не страшно. Лабазы поставили у горелой кедры… у голого камня… у трех сушин… – Ксюша называла приметы, где расположены лабазы с продуктами, Вера записывала в тетрадь, а Вавила, положив на колено полевую сумку, снятую с колчаковского офицера, пытался по местным приметам составить план, где расположены лабазы.

Ванюшка не слышал слов Ксюши, но ему захотелось сесть рядом с ней, ощутить теплоту ее плеча. Что-то глубокое и большое было в их многолетней дружбе.

И в то же самое время страстно хотелось погладить ту, что на хуторе. Так и мельтешили перед глазами, вызывая смятение то Ксюша, ее руки, сильные и ласковые, то ямочки под коленками, светловолосой девушки. И Ванюшка не мог понять, что его сильнее влечет.

«Если б можно было и Ксюшу и ту, белокосую!…»

Попридержал лошадь и наклонился в сторону сруба. Ксюша медленно подняла голову, увидела ходок, Ванюшку с Якимом и вздрогнула. Ванюшка готов был соскочить с ходка и броситься к Ксюше, но та отвернулась.

Вавила тоже увидел ходок и подтолкнул Веру под бок.

– Яким. Он вчера снова ко мне приходил, в отряд просился.

– Решай. Ты начальник.

– А ты как думаешь?

– Я решительно против. Он слишком часто меняет свои убеждения. И страшнее всего – он не лжет. Он искренне верит в то, что вчера надо было славить Николая второго, сегодня Колчака, завтра Красную армию.

Не дождавшись от Ксюши даже дружеского жеста, Ванюшка понукнул лошадь. «Подумаешь, краля… будто на ней свет клином сошелся. Подожди, будешь локти кусать, да поздно».

И Яким рассуждал про себя: «Вавила узнал меня. Но на поклон не ответил. Значит, отказано? Ну почему мне не верят ни Горев, ни эти?…»

За поскотиной справа и слева потянулись поля, перелески.

Высокое жаркое небо сыпало на дорогу серебристую песнь жаворонка.

Ванюшка молчал. Навалившись на боковину коробка и свесив голову, уныло смотрел на мелькание спиц в колесе,

– О чем задумался? – спросил Яким.

– Задумаешься небось. Видал мою жизнь? Вожжи да окрик. Голова распухнет от думок.

Забыл Ванюшка, как приходил домой пьяный, как дебоширил, как выматывал из матери тройки. Все забыл. Сейчас вспоминались только окрики да удары, и Ванюшка казался себе самым несчастным, самым обиженным человеком на свете.

– Они у меня попляшут. Они у меня… – грозил он матери, Симеону и прочим обидчикам. Лошадь сама свернула на покос, и Ванюшка увидел копешки, незавершенный стог, но не увидел покосчиков. Лицо исказила злоба. Приподнявшись в ходке, он закричал, размахивая кнутом: – Эй, лоботрясы, где вы? Вам платят за то, штоб в прохладе баб шшупать?

Испуганные поденщики выскакивали из-под кустов, хватались за вилы, грабли, отвязывали лошадей, запряженных в сеновозные волокуши, и с преувеличенным усердием начали кто грести сено, кто возить копны. Ванюшка, покрикивая, ходил между ними, и Якиму казалось, что ругается на поденщиков не тихий Ванюшка, который только что жаловался на людскую несправедливость, а его отец, Устин Рогачев.

Окружающий мир пугал Якима. Хотелось покоя, хотелось творить, не заботясь о завтрашнем дне, а такие упрямцы, как Вавила и Вера, мутят народ, мешают установлению мира. Это слова Горева, а Яким верил ему, как верил раньше в непогрешимость царя. Правда, предложение Горева поначалу оскорбило его. «Как низко я пал, – думал Яким. Но тут же и утешал себя: – Я сделаю это ради общего счастья. В том числе ради счастья Вавилы и Веры».

Размышления Якима прервал Ванюшка;

– Садись, дальше поедем!

– Симеон сказал, чтоб мы тут ночевали…

– Садись. – Голос Ванюшки звучал требовательно. Когда Яким сел, и лошадь вынесла ходок на дорогу, Ванюшка повернулся к Якиму. – Решил я жениться – и баста. Немедля женюсь. Получу надел и половину хозяйства, Семшенька, отдай мне. Лошаденок, коровенок отдай. Половину избы отдай или выкуп. Половину урожая отдай или выкуп. Это я все разом продам – и в город. Живи – не хочу. А женой моей станет… Знаешь, куда мы едем? К невесте тебя везу. На хутор. Пойдешь и посваташь ее за меня.

– Ты, Ваня, скажи мне, как зовут ее?

– Я почем знаю. Только раз и видал. И боле все со спины. Но полюбил, прямо сказать не могу. Закрою глаза и вижу, как стоит она над рекой.

– Похоже, Ваня, что это блажь у тебя.

– Кака тебе блажь, когда сон потерял. Поедем – и баста. И торопи, штоб свадьба была скорей. Я не терплю, ежели мешкают зря.

– Так как же, Ваня, сватать, если ты даже не знаешь как невесту зовут. А если на хуторе – две-три сестры?

Ванюшка быстро нашелся:

– Сватай ту, што стирала на речке. Увидел, мол, Ваньша – князь княгинюшку на берегу и покой потерял. Так и скажи. А Ивана Рогачева все знают.

Остальную дорогу до хутора Ванюшка молчал и гнал лошадь машистой рысью. Нетерпение все возрастало. Начинало казаться, едут они не свататься, а на свадьбу. Еще несколько верст, и он сожмет в объятиях девушку с белокурой косой, и она, покорная, часто-часто заморгает ресницами и скажет: я, Ваня, давно тебя жду. Возьми меня, Ваня.

И наступит блаженство, какого Ванюшка еще не испытывал. Лошадь снова сбавила рысь.

– Но-о, проклятущая.

Колеса ходка стучали по гатям. Мелькали березы, поля овсов и пшеницы. Голубела сквозь тальники река Выдриха. А за Выдрихой – горы.

– Но-о… Но-о-о…

Оставив лошадь в кустах перед хутором, Ванюшка напутствовал Якима:

– Ты не|долго смотри. Свадьбу сразу же обговаривай. Пусть девка выйдет ко мне.

Ванюшка уж совсем истомился, когда из дома вышел Яким.

– У тебя, Ваня, хороший вкус. Девушка прелесть: и лицо, и фигура, и голос. Зовут ее Линда… Линдочка…

– Почему с собой не привел?

Яким развел руками.

– Понимаешь ты, в лицо рассмеялась.

– Отказала? Мне? Да мне еще ни одна девка ни в чем не отказывала. Разве вот Ксюха. Так Ксюха совсем особая стать. Погодь, я сам к ней схожу.

Вернулся совершенно обескураженный. Он никогда не видел, чтоб девка перечила мужику. Только скажешь «испить бы», сразу девка бросит любую работу, и притащит в ковше воды или квасу. Ксюша, правда, перечила. Но это Ксюша… Вспомнив ее, Ванюшка тяжело вздохнул и еще больше рассердился на Линду. Трясина обиды засасывала его все глубже. Привычно жалея себя, он подбирал всё новые факты в подтверждение черной неблагодарности Ксюши и Линды. Чем больше их набиралось, тем острей становилась жалость к себе и сильнее злость на подлянок.

Он, конечно, знал: прежде чем засылать сватов, обычно выведывают о том, каков будет прием. Но обиженный Ванюшка видел только одно: отказали.

С отказом Линды рушился план раздела хозяйства, получения денег. Становилась невозможной жизнь в городе. А став недоступным, город казался теперь особенно притягательным. Просто необходимым. Ванюшка почувствовал, что в деревне он больше не может жить. Он должен немедленно переехать в город и отомстить этой гордячке Линде.

Тянулись версты. Ванюшка все больше мрачнел. «Душу мою оплевала, мечту мою оплевала. Обожди, подлянка, отомщу… Назло ей женюсь на какой-нибудь. Вот только деревенскую рожу в город везти неохота…» Но тут Ванюшка подумал, что везти деревенскую бабу в город вовсе не обязательно. Пусть живет себе в Рогачеве. Сажает картошку. Ребятишек растит.

Многое еще Ванюшка раскидывал мозгами, и все получалось одно к одному: надо скорее жениться. Подъезжая к дому, он уже улыбался и, обняв Якима, хохотнул ему в ухо.

– Назло всем немедля женюсь. На Фаддеевой Дуньке, к примеру.