Текст книги "Эхо тайги"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

О Сысое он несколько раз повторил. И помнится, – голос его то срывался, то деревенел.

Арина ждала Ксюшу во дворе. Обняла, зашептала:

– Ваньша был, упредил меня…

– У тебя был?

– Идем скорее в амбарушку, у меня все там припасено – в избу ненароком забредет кто.

Сели на лавку. Света не зажигали. Ксюша прижала ладони к вискам, а в голове, как дятел, стучит. Перед глазами Ванюшка – растерянный, ласковый. Голос то тихий, то вроде испуганный так и звучит в ушах.

– Крестна, родная! Такое стряслось… такое стряслось! Даже высказать не могу… Ванюшка сватал меня…

– В полюбовницы?

– По-хорошему, в жены.

– Господи, воля твоя, – закрестилась Арина. – Ну, сказывай дальше.

– Сказывать-то нечего, крестна. Сватает… И ничегошеньки боле не помню… – прошлась плясом от двери до конца. Руки раскинула, как лебедушка крылья.

– Можа, так, мимоходом сказал, вроде: не у тебя ль моя шапка? Не хочешь ли замуж пойти? То-то он сумной какой-то. Заторопился сразу.

– С утра уговаривал, крестна. По полудню расстались. И скажи, хочу вспомнить, што сказывал, не могу.

– Видать, уговаривал больше руками? И-и, девка, с нашей сестрой о любви сказ пошто-то так больше ведут. Только поддайся.

– Што ты, крестна. Свадьбу, грит, по всем правилам… Про Сысоя клялся не вспоминать. И что это ты все – тискал да тискал! Не было ничего, на што намекать. Не было! Слышишь?

– Шибко был пьян?

– Даже ни капельки. Давно, грит, не пьет, Крестна, – зарылась в колени Арины, – режь меня сейчае, жги – никого не услышу. Знаю, што у тебя, што с тобой говорю, а слышу и вижу только его.

– И што ты сказала ему?

– Если б я помнила, крестна, Не то посулила утром ответить, не то сразу ответила.

– Што ответила? Што?

– Крестна, не помню. Я его больше, чем прежде люблю. Вроде сегодня и полюбила по-настоящему, а что раньше было, так это детство. В ту пору любую муку готова была за Ваню принять, а теперь хоть самую смерть,

– Ты, Ксюшенька, солнышко мое ясное, погоди. Замужество – дело серьезное, и надо обмозговать все до тонкости. Конешое дело. Ваньша подрос, помиловиднел, девки за ним гужом вьются, а с другой стороны, шалопай он, каких еще поискать… Так-то вот, Ксюшенька. С одной стороны, конечно, в твоем положении да в женихах копаться – што голодной куре от пшенной каши морду воротить, а с другой стороны, и о свекоре надо подумать. Со свекором тебя лад не брал. Припомнит он тебе поджог. Да и ищут тебя.

– Крестна, ради Христа, оставь свои «с той да с этой». Помнишь, еще Михея с Тришкой рядила мне в женихи? А для меня нет на свете человека дороже, чем Ваня. Не было и не будет. В рабы позовет и в рабы пойду. Поняла? Крестна, родная, завтра скажи ему, што согласна. Свекор? Да на заимке схоронимся, аль в другое село уйдем. Непременно уйдем, о том и Ваня сказывал. Счастье-то какое… – Ксюша прижалась горячим лбом к косяку. Щеки ее по-прежнему пылали, а в глазах тревога, лоб взбороздили морщинки.

– Крестна, што в селе говорят?

– О тебе и Ванюшке? Да все, как и прежде. За тебя сулят…

– Знаю. Не о том речь. О коммуне? О новой власти? Как дальше жить мужики собираются? Все как есть сказывай, што мужики промеж себя говорят, бабы на речке. Все, все.

Долго слушала Аринин рассказ. Ела шаньги, запивая молоком. Только сейчас поняла, как проголодалась. Когда Арина умолкла, начала собираться.

– Крестна, мне харчи нужны.

– Ксюшенька, доченька, ты никак очумела. Мы вдвоем с тобой жили впроголодь, приберегая кусок на осень, а тайгу его тащишь. Разве столь народу прокормишь?

– Ты не одна помогашь, и другие делятся… У тебя есть еще мой сарафан… тот, парадний, с оборками… продай его.

– Последний-то! А к венцу што наденешь? Погрезь.

Ксюша не ответила, и заторопила:

– Собирай, собирай, крестна, скоро светать зачнет, – и тут вспомнила, что у брода ее должны ждать Егор и Лушка. Они тоже ходили по деревням, и сегодня должны собраться у брода. Только Ксюша пока знает тропу в Ральджерас.

Арина охала, причитала, но сама отсыпала половину оставшейся муки, сама помогла Ксюше насыпать картошки.

– Ты вот Ванюшку любишь, да Верку, да Вавилу – всех не сочтешь, а я только тебя одну. Больше нет у меня никого. Господи, да скажи ты, отдай свою жизнь, Арина, наругаюсь, наплачусь, а ведь отдам. Отдам, Ксюшенька. Потому как люблю тебя…

– Вот и хорошо, крестна. А Ване скажи… Нет, я сама обскажу ему. Прощай!

Утрой проснулась Арина от громкого разговора. На улице разговаривали мужики. В общем гомоне Арина расслышала:

– Сысоя, управителя прииском, утром подняли в канаве. Голова проломлена. Дырища в кулак.

– Батюшки! Этой беды нам еще не хватало, – ахнула Арина.

4

Ваницкий подозвал официанта.

– Пару шампанского – на стол! Живо! И полдюжины – в лед! – Аркадий Илларионович поднял бокал, поправил галстук-бабочку, оглядел своих одноклубников.

– Господа! Я не любитель тостов и прочих юбилейно-поминальных речей, но настало время, когда слова сами рвутся наружу, Господа! Наконец-то – свобода! Сво-бо-да!

Ваницкий чуть под хмельком, а у председателя товарищества сибирских кооперативов Закупсбыт глазки, как щелки. Сорвав салфетку, прикрывавшую грудь, он грузно поднялся.

– Господа! Аркадий Илларионыч, конечно же, прав. Долгожданная свобода наступила, Но разве вы, промышленники, можете понять все величие этого слова? Ваше золото так и останется золотом, а вот мы… Представьте только себе, что сибирский хлеб, сибирское масло, сибирские кожи, щетина, мед получили выход к Тихому океану, к рынкам Америки и Японии. Считанные дни, еще один нажим чехов на Самару – и сибирский хлеб двинется через Новороссийск и Одессу во Францию, Англию… Еще нажим – и большевики полетят вверх тормашками. Откроется дорога в Архангельск. Директория клятвенно обещала не восстанавливать тарифного барьера, и сибирскому хлебу откроется путь на Запад. Мы завоюем Европу!

Официант, в ослепительно белой манишке, с пробором-меридианом, почтительно изогнувшись, протянул Ваницкому серебряную тарелку.

– Телеграмма-с. Срочная-с.

– Давай! – Распечатал. Прочел. Поднял брови. Еще раз прочел.

– Господа, я оставлю вас на минуту.

Найти министра юстиции Сибирского временного правительства в небольшом буфете коммерческого клуба нетрудно. Ваницкий отозвал его в сторону и протянул телеграмму.

– Т-а-а-к… Убили Козулина? Не припомню такого. Сейчас ежедневно убивают сотни. – Ласково взял за локоть Ваницкого и сказал с укоризной: – Бросьте вашу компанию, Аркадий Илларионович, и подсаживайтесь к нам.

– Козулин – мой управляющий!

– Да-а? Это меняет дело. Я немедленно приму меры.

Кстати, на ваших приисках находится отряд подполковника Горева. Подполковник – бывший жандармский служака и достаточно изощрен в производстве всевозможных расследований. Если не возражаете, я дам ему специальные полномочия. Да, если не изменяет мне память, там же находится и ваш сын.

– Для сына Ваницкого роль уголовной ищейки слишком почетна, господин министр.

– Да, да. Конечно. Поручим дело подполковнику Гореву.

5

Начало июня, но высоко в горах холодно, как в октябре. Обрывки туч цеплялись за горные кручи, спускались по склону и серой мутью окутывали все вокруг. Порывистый ветер гнал волны сырого тумана, остервенело хлестал по лицу холодными струями пробирался за ворот.

Егор шел, наклонясь вперед, буравя ветер всем телом, прикрывая лицо ладонями. Ветер слепил и приходилось напряженно вглядываться, чтобы не потерять из виду Лушку, маячившую шагах в десяти впереди неясным пятном. Временами она совсем исчезала из вида. Лушка очень устала и шла, запинаясь. Когда же порывы ветра крепчали, она приседала к земле. Тогда Егор видел Ксюшу. Она шла впереди Лушки, выбирая дорогу.

В тумане асе виделось не таким, как было на самом деле. Вдруг впереди, казалось, в сотне шагов, возникла громада скалы и большое озеро в обрамлении высоких пихт.

«Откуда они? – испугался Егор. – Не должно быть тут скал. И высоких пихт нет по этой дороге. Приложив к губам сложенные трубкой ладони, Егор закричал, что было мочи:

– Ксю-юша-а… стой… Не туда идем… Заблудились!…

– И Лушка забеспокоилась.

– Сто-ой… Заблудились, Ксюша…

Прошли десяток шагов. Скала оказалась просто замшелым обломком, озерко – маленькой лужей, а пихты чуть возвышались над Егоровой головой.

В тумане близкое казалось далеким, а потому и огромным. Егор долго тер глаза, стараясь уразуметь увиденное чудо. «Мыслимо ли дело найти дорогу, – думал он, – если лужица озером кажется. И как это Ксюха не заплутается? А может, и заплуталась, только вида не кажет?»

И тут впереди окрик:

– Стой! Кто идет?

Егор от неожиданности присел.

– Свои, дядя Жура, – ответила Ксюша.

– Э-э, ждем мы вас, не дождемся, Как там, в жилухе-то?

6

Сочная, молодая трава устилала долину и склоны Ральджераса. По лощинам зелеными струями сбегали к реке мохнатые кедрачи. Между ними высились скалы. Не мрачные, поросшие темно-серыми лишаями, изрезанные трещинами-морщинами, как лицо столетней старухи, а светло-серые, розовые, а то и пестрые, как ситец для сарафана. И стояли скалы средь ярко-зеленых склонов, нарядные, чистые, словно умытые и обвешанные расшитыми рушниками.

Тучи закрывали и горы, и небо. Там, на гольцах, ревели неуемные ветры, те самые, что час назад сшибали с ног Лушку, Ксюшу, Егора, а в долине светло, от яркой зелени, и, кажется, будто капли дождя просто, так, по ошибке падают с неба.

У подножья скалы, похожей на уснувшую белошерстую кошку, стояли шалаши из вахтовых веток и между ними горел костер. Вокруг костра люди. Они с нетерпением ожидали отчета от посланцев в жилуху.

– Сколь ни ходил, сколь ни смотрел, кака власть в деревнях – не пойму, – говорил Егор, – В одной – будто эти… эсеры, курей их поешь хорек, власть забрали. В другой охфицеры патреты царя понавешали. Кешка Рыжий убег из Камышовки. А Лукич хвост распушил, как петух, Я издали на него посмотрел, да и подался в проулок, штоб он меня не признал. Местами переворот без порок прошел, но таких мест маловато…

Егор был необычайно серьезен, рассказывал тихо, обстоятельно. После него встала Лушка.

– Что на железной дороге творится, даже рассказывать страшно. – Она похудела за поездку и ее большие серые глаза стали еще больше. Кажется, одни глаза и остались от Лушки, и не мигая, смотрят в лица товарищей. – Расстрелянные да повешенные чуть не на каждой станции. На одной… мертвую девку воткнули в сугроб, и стоит она голышом, груди обрезаны, руки раскинуты, а на скрюченных пальцах ворона сидит.

Лушка зябко передернула плечами. Закуталась в шаль.

– Народ в вагонах больше молчит. В городе, по главной улице лабазники шли в картузах, иконы несли и пели «Боже царя храни». Зашла в дом против того, где Петрович жил, спросила: «Нет ли у вас в найм угла». Хозяйка говорит «нет», а я насупротив показываю: не толкнуться ли, мол, туда? Хозяйка ажно руками замахала: «Что ты, девка, хозяев арестовали, а в избе засада сидит!»

Кинулась по другим адресам – везде, как с Петровичем: или арестованы, или в нетях.

Вера тихо тронула Ксюшину руку.

– Что ты видела в больших селах? Каково настроение крестьян?

– Ругают большевиков.

– Как ругают?

– Да всяко разно… Тараса возьмите. Помог посеять коммуне хлеб и грезил: будет сыт этот год. А коммуну сожгли и пропала Тарасова доля. А он жаден, боится, как бы лошадей у него не забрали. Ругает коммуну.

Все три ходока заканчивали одним: «Советской власти по деревням почитай нигде нет».

Лушке удалось привезти из города несколько номеров газет. В них тоже писали, будто белые войска заняли Пензу, Самару, Екатеринбург, Златоуст и в ближайшие дни навсегда покончат с большевиками.

Тревожно шумел на камнях Ральджерас. Все ниже спускалась плотная пелена тумана, покрывшая горы. Все жители Ральджераса, одиннадцать коммунаров, возле костра.

Вавила молчал. Пусть товарищи говорят. «Когда тяжело, ты лучше молчи, – учил Вавилу в Питере командир дружины Гурьяныч, – послушай, что люди скажут. Взвесь все. Прикинь. Будь у тебя хоть семь пядей во лбу, десять человек все равно умнее тебя».

Длинный сутулый Жура подошел вплотную к костру. Внимательно оглядел товарищей. Одиннадцать взрослых да трое детей. Насупленные лица. Решительно сжатые губы – судьбу решают.

– Стало быть, – промолвил Жура, – дело хужее, чем при царе?

Никто не ответил. Только Егор нарушил тишину.

– Пошто ты так? Приглядна получилась у нас жилуха. Скажи, прямо дом родной, да и только, – говорил Егор, оглядывая поляну и шалаши.

Егору везде дом родной, где его Аграфена, ребятишки товарищи. А если еще тепло и с устатку можно присесть да согреть нутро душистым чаем из листьев смородины… То чего еще человеку желать? Костер есть. Капка с Петюшкой ластятся по бокам. В руке кружка чая, а рядом, вокруг костра товарищи. Вот Оленьки нет. Она лежит в земле у дороги, при выезде из Рогачева. Егор посмотрел на жену. Вспомнил, как билась Аграфена вот на этой поляне, оглушенная известием о гибели Оли.

«Оленька, доченька… не жила ты, и счастья не видела. Да лучше б они, супостаты, меня зарубили, лучше б мне не жить…

– Поживем покудова в шалашах, а там, может, к лучшему повернет, – старался он подбодрить друзей.

Вавила молча взглянул на Ксюшу, а та поняла Вавилов немой вопрос.

– Провианту? У Арины последнее забрала, – сказала она. – Ежели впроголодь, так ден на пять хватит.

– Об этом я не подумал, – зачесал Егор затылок. – Советску власть не нашли. Воевать – силы нет. И тут оставаться нельзя… Так кого же нам делать?

…Утро. Дымил притухший костер. Сон сморил коммунаров – кого у костра, кого в шалаше.

Вавила проснулся рано. Потянулся. Рядом, сжавшись, от утренней свежести, простонала во сне Лушка.

«Родная, милая, совсем исхудала, – с нежностью думал Вавила. – А молодец, до города добралась. Хорошо, что в такое время мы вместе».

Рядом с Лушкой посапывала Аннушка. Вавила нагнулся и, стараясь не разбудить дочку, поцеловал ее ручонку.

«Смотри-ка, семья. У бродяги Вавилы – семья. Да какая!»

– Гордость наполняет душу. Он уверен, что такой жены, как его большеглазая Лушка, ни у кого нет. От ее любви сила удесятеряется. И дочурку родила – загляденье.

Вера тоже проснулась рано. Удивленно осмотрелась вокруг. Только что на широком красивом лугу собирала ромашки. Набрала их охапку. Откуда-то издали песня донеслась. Голос знакомый. Валерий? Он тоскует, зовет ее, Веру. «Идите сюда, – кричит ему Вера. – «Я не могу», – отвечает Валерий и снова поет. Снова зовет ее.

Вера бросает цветы и бежит на голос Валерия, но не может найти. Голос звучит то справа, то слева. Он поет, а ромашки на лугу кивают в такт. Вера мечется от ложбины к ложбине, от куста к кусту, раздвигает цветы и траву, потому что порой голос Валерия звучит как будто из-под земли. От бега она запыхалась.

В последние встречи то Валерий был непростительно робок, то она с ребяческим гонором пресекала его попытки открыть свои чувства. Сейчас последняя в жизни возможность найти друг друга и сказать то, что давно томит сердце. Последняя в жизни возможность – Вера это отчетливо сознавала. Найти Валерия трудно, но необходимо. Иначе вся жизнь будет поломана и потечет совершенно не так, как мечталось.

Но чем быстрее бегала Вера, тем слабее слышался голос Валерия. Вера проснулась и с томящей грустью подумала, что ей уже двадцать три года. Что молодость безвозвратно уходит, а единственный любимый человек где-то далеко. И кто его знает, может быть, разлюбил. Вера слышала, что Валерий примкнул к большевикам и был избран командиром революционного полка. «Иначе не могло и быть, – думала Вера.

– Он очень правдивый, честный. Иначе бы… – покраснела и быстро поглядела на лежавшую рядом Ксюшу: не проснулась ли, не подслушала ли ее мысли? Но сразу же рассердилась на себя. – Да, я люблю его, я не девочка. Хочу иметь семью и быть счастливой, как Лушка».

Осторожно, чтоб не разбудить Ксюшу, выползла из шалаша. Выпрямилась. Рубцы заживали, но спина еще ныла. Раскинула руки и подставила лицо неярким лучам солнца, только-только показавшегося из-за гор.

У костра сидел Вавила. Увидев Веру, он негромко окликнул ее и жестом пригласил сесть рядом на чурбаке.

– Хочешь чаю?

– Очень хочу. Только умоюсь.

Вера вернулась быстро. Раскрасневшаяся от холодной воды, с гладко зачесанными волосами, свитыми в тугую косу. Залатанный ситцевый сарафан с натянутой поверх выцветшей кофтой, схвачен по талии плетеным ярким пояском. Вавила, подавая ей кружку чая, сказал:

– А тебе, Вера, идет деревенский наряд. Ей-ей. Ты сейчас похожа на девчонку.

– А на самом деде? Старуха? Да?

Вавила смутился.

– Что ты, Вера… Это я ведь к тому, что после болезни ты изменилась: похудела, вроде ростом ниже стала… И морщинки появились.

– Ну, если уж о морщинках речь зашла, то на сердце их больше, Вавила. Да не морщинки, а рубцы, как на спине.

Скосив чуть глаза, Вавила посмотрел на Веру. Он очень досадовал на себя за неуместный разговор. Вера отхлебывала из кружки чай и смотрела прямо перед собой не мигая. Ее большие глаза наполнялись слезами. Физическая боль, любовь, ненависть к врагам – все это готово было вырваться потоком слез. Но вот она провела рукой по лбу, встала, прошлась у костра, отпивая из кружки чай, и комок в горле размяк. Дышать стало легче.

– Что же ты молчишь? Скажи что-нибудь.

Вавила потянул Веру за руку.

– Сядь. Извини меня, коли что не так сказал. Знаешь, Вера, и у меня, видать, душа в рубцах. Конечно, я мужик, Но и мне бывает невмоготу. Проснулся вот утром, посмотрел дочь, на Лушку, порадовался; хорошо, что мы вместе в такое тяжелое время. А вышел к костру, и все повернулось иначе. Им, моим дорогим, покой нужен, а что я им дал?

В словах Вавилы Вера уловила своя заветные думы и сказала, отвечая себе:

– Ты думаешь, без тебя Лушке было бы легче. Нет. Если только двое по-настоящему близки, им легче всегда. А если в тяжелое время они порознь… тогда вдвойне тяжело… Ты надумал, что сказать товарищам?

– Надумал.

…Час спустя, когда собрались все, Вавила сказал:

– Товарищи, нам надо уходит из Ральджераса. Здесь нечем кормиться. И мы не можем сидеть сложа руки. Кто на прииск подастся, кто в деревню. И каждому задача: искать друзей. Не падать духом. Есть люди, а много таких, что за нас.

– Расходиться – предательство! – выкрикнул Васька.

– А вступать в вооруженную борьбу мы пока не можем. Сначала надо собраться с силами. Что, Егор Дмитрич? Как идти на прииски или в деревню, если там солдаты? Надо научиться работать во вражеском стане, под самым носом у неприятеля. Сейчас мы поговорим подробнее. Я изложу вам наш с Верой план, а от вас жду совета.

– Труп стережете?

– Так точно-с, вашескородь, – вытянулся унтер, – Денно и нощно.

– Веди меня…

– Слушаюсь! Только, извините, вонько-с там…

– Кто первым осматривал место убийства?

– Притаеженский фершал, вашескородь, рогачевский староста и мы-с.

– Улики есть?

– Так точно-с. Его по затылку долбанули, лик цел остался, а возле найден безмен со следами прилипших волос, – докладывал унтер. – На прииске безменов нет вовсе, а в селе Кузьма Иваныч и его приказчик знают как есть все безмены. – Обернувшись, негромко позвал: – Платошка!

Из кустов вышел приказчик Кузьмы Ивановича. Он принарядился: рубаха красного ситца почти до колен, а сверху синий суконный жилет. Волосы расчесаны на пробор и смазаны лампадным маслом. Подойдя к Гореву, начал докладывать:

– Мы с Кузьмой Иванычем безмены сельчан знаем, как мать родную. У нас три безмена, извольте, могу показать. У Мефодия безмен. Еще безмен у Устина Рогачева. Так поднятый безмен на Устинов похож, как две капли.

– Не путаешь, не врешь?

– Врать не обучен, а чужие безмены обязан знать не хуже своих, на то я приказчик,

– Та-ак. Унтер, доставить сюда Устина.

Устина доставили быстро. Со связанными руками привели к крыльцу приисковой конторы – той самой конторы, что строили по его приказанию. Царем ходил по этим тропкам в свое время Устин. Завидев его, приискатели испуганно срывали шапчонки, А теперь самого, как медведя, приведя, только разве не за продетое в нос кольцо. Из злобного оцепенения Устина вывел Горев:

– Твой безмен?

Устин таращил глаза на безмен, с прилипшими к нему волосами. Этот самый безмен он несколько дней назад искал в кладовке и, не найдя, прихватив балдушку – большой молоток. Откуда, же взялся проклятый безмен?

– Узнаешь? – повысил голос Горев.

– Кого? – Устин обалдело огляделся вокруг. Глаза водянистые, словно пустые. От безмена не отопрешься, все его знают, и Устин выдохнул:

– Мой.

– Значит, ты убил Сысоя Козулина?

– Кто-то меня упредил…

– На скамейку его! Шомполами! Хотя… ну его к черту. Дело ясно и так. Вяжите убийцу, – и, зайдя в контору, написал телеграмму господину Ваницкому, что расследование закончено, преступник полностью изобличен и отправлен в тюрьму.

Руки Устина связаны за спиной. Рубаха разорвана. На лбу и под глазом кровоподтеки, и похож он на варначьего атамана, схваченного солдатами. Не согнуло его горе. Прямой, с широкой спиной. Виски чуть тронула седина.

– Иди ты, – толкнул Устина солдат прикладом в спину. – Иди, говорю.

Полприиска сбежалось смотреть, как скрутили бывшего грозного хозяина. Надо бы поклониться народу, как положено на Руси, прощения попросить, но не гнется Устинова спина. Волком смотрит он на народ. «Эх, самому бы Сысойку прихлопнуть, так знал бы, за што отвечать. А то вот похмелье в чужом пиру».

– Иди ты, иди, – солдаты гнали Устина к амбару.

Терпкий запах пихт врывался в пропахшую табачным дымом контору. Где-то недалеко затянул ночную песню дергач.