Текст книги "Эхо тайги"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

5

«В такой темноте нос, к носу столкнешься, и то не увидишь. А Вавила, может, не дорогой, а тропой пойдет прямо в село. Прямо в лапы к этим»… – Лушка не знала, как назвать тех, кто поджег коммуну и угнал товарищей на село.

Утром Лушке, прямо сказать, повезло. Когда солдаты Горева нагрянули на усадьбу коммуны, Лушка схватила Аннушку, прижала ее к груди, словно оцепенела. Только вчера они с Верой строили планы: где будут дома коммунаров, где клуб, мечтали о том, как преобразится эта поляна, пока пустая, через пять-десять лет. И вдруг – как дурной сон – солдаты с винтовками. Когда сгоняли коммунаров в угол двора, Лушка, безропотно шла в толпе товарищей, и тут увидела Сысоя. Он поджигал головешкой шалаш. Огонек блеснул и побежал по сухой хвое.

– Аннушку подержи, – крикнула Лушка. Положила дочь на руки Аграфене и, расталкивая товарищей, бросилась вперед. Она видела только Сысоя и огонь, разлившийся по шалашу. Сысой – лютый враг – поджигает коммуну, ее мечту, мечту Вавилы. А за Вавилову мечту она не пожалеет собственной жизни.

Солдат, видя, как Лушка с искаженным лицом выбирается из толпы, попытался остановить ее.

– Стой! Стой, окаянная!

Но Лушка продолжала рваться к охваченному пламенем шалашу. Солдат наотмашь ударил ее прикладом в грудь, рухнула Лушка и упала на руки товарищей.

– Кто такая?

У Лушки горло перехватило от боли, а Аграфена быстро ответила:

– Дурочка тут к нам пристала, припадошна. Второй день с нами живет, и второй день покоя нет: скажи ты, квохчет и квохчет. А то шлепнется на пол и пена бежит изо рта.

– Так не ваша она?

– А на што нам припадошны?

Лушка примолкла, поражаясь находчивости Аграфены. А та, прикрывай собой Лушку от глаз Сысоя, продолжала говорить солдату.

– С этой бабой-кудахтой намаялись мы. Как станет кликать, так хоть матушку-репку пой. Турни ты ее, служивый. Гляди, она уже зенки закатывает.

И служивый турнул. Лушка заколебалась, потянулась за Аннушкой, но Вера шепнула:

– Беги. Вавилу найди! Вавилу! Расскажи ему все, – И что было силы толкнула в плечо.

Лушка кинулась за березки, подальше от Сысоевых глаз…

«…По какой дороге Вавила будет возвращаться из волости? – думала Лушка. – В Рогачево пойдет, а может, прямо в коммуну, на Солнечную гриву?»

Прибежала к развилке дорог, запыхалась, и новая мысль: «А вдруг Вавила идет в село, не ведая про бандитов? А может, услышал про нашу беду и пробирается стороной? Где ж его караулить?»

Много тропок в степи. Выбрала Лушка ту, что по гриве идет и вздохнула облегченно: «Отсюда далеко видать. Запримечу. А если он логом пойдет?… Солнце к обеду, Надо в логу его караулить. Там тропа возле кустов идет», – и Лушка побежала в лог. От жары и быстрого бега кофта промокла от пота. Прибежала к ручью, и новая тревога: «Зачем Вавиле логом идти? По гриве далеко видно. Конечно, он гривой пошел. Эх, дура я дура!» – и не напившись, не передохнув, помчалась вновь на гриву.

Так было днем. Когда закатилось солнце и фиолетовые потемки окутали тропки, Лушка выбилась из последних сил. Взглянула на блин луны, что беспомощно валился за гору, и тоска обуяла: «Живы ли коммунары?… Где Аннушка?… И Вавилу не перехватила. Теперь он поди в селе, попал в солдатские руки. Что делать?…»

Ноги подкашивались, а перед глазами будто жернов вертелся: все вправо, вправо. И земля валилась за жерновом.

– А-а-а-а…

И сразу Вавилов голос:

– Лукерья! Ты? Минут десять стою, гляжу, а признать не могу; то ли ты, то ли нет. Вставай. В городе, Лушка, восстали чехословаки. В Притаежном председателя селькома повесили. А что в Рогачево? Аннушка где?

6

Появилась Ксюша так же неожиданно, как и исчезла. Сразу возникла из темноты верхом на невысоком заборе. Неслышно спрыгнула на землю рядом с Ариной. За Ксюшей забор перемахнул Тришка, За Тришкой – солдат,

При виде солдата Арина обмерла. Одно дело, когда солдата поставят тебе на постой и вечером бедуешь с ним у лагуна с медовухой. Другое – когда неожиданно вынырнет из темноты. Тут сразу озноб прошибает. Солдатик, правда, невзрачный, щупленький. Не он ли сегодня пожалел Аграфену, когда ее секли на скамейке? А после его самого наказали…

Ксюша оборвала Аринины думы.

– Сиди тут, крестна, и мешки карауль. Ежли стрельба начнется, один бросай, а с хлебом, который тащи к воротам поскотины. И топор не забудь. Тришка, я иду первой, меня собаки знают, а вы е солдатом пробирайтесь к амбару… Скис? Я те скисну. Сам вызвался людям помочь. Как часовому зубы заговорю, свистну тихонько, так – вяжите его зараз. И зараз ломайте запор.

– Ты не забудь, Ксюша, я утром тебе пособил коммунаршу унести, и теперь вот…

– Не боясь, не забуду.

Какой платы ждал Тришка, он и сам не знал, но хорошо, когда за девкой должок.

– А ежели не выйдет вязать? Ежели он крикнет?

– А зачем я тебе тряпку дала? Ты, Тришка, мне не верти. Если солдат разбудит своих, тебе первому крышка.

7

– Кто идет? – окликнул часовой у амбара.

– Свои. Из этой избы я, – Ксюша сказала нарочно погромче, чтоб коммунар в амбаре услышал. Не мешкая позвала собак: – Буран, Полкашка… Ох, звери мои, нате хлеба, Буран, не лижись. Тебе говорю… не лижись.

– Откуда идешь? – спросил часовой. Ответ заготовлен.

– Откуда иду – там меня уже нет,

– И сударик домой пошел?

За такие слова в пору кулаком по зубам, но нужно тянуть разговор.

– Ты, служивый, держи язык за зубами. На девку не диво хулу напустить. На мельнице была, там нонче нашу пшеницу мелют.

– Мельница под горой, а ты откуда идешь?

– Боялась идти, так поденщик с мельницы проводил до самого огорода.

– Уж, поди, ты ему на прощанье спасибо сказала? А? Вот повезло. Солдат сам язык чешет. Трясет Ксюшу как в лихорадке, но она, сжав губы, смиряет дрожь,

– Доброму человеку всегда благодарны. Эх, солдатик, ночка седни дивна. Слышь, скрипит коростель. Немудрящая песня, а на душе сразу радостно. А вон козодой затянул свою,… Скушно, поди, тебе одному?

– Скушно! конечно, Да надо… Садись-ка рядком…

Из-под навеса метнулись две тени и солдат на полуслове оборвал свою речь. Хрипнул и упал на траву. А рядом упала Ксюша, придавила ему грудь коленом и для верности прикрыла солдату рот еще и своей ладонью поверх Тришкиной.

– Заткните рот тряпкой. Покрепче, штоб пикнуть не смог! Вяжите руки! – Ксюшу трясло, но она торопила: – Пешню давай. Поддевай под пробой. Так… А ну, навались…

Дверь распахнулась.

Надо сказать; «Товарищи, выходите быстрее, да тихо», а горло перехватило и не то чтоб слово вымолвить, дышать трудно. Ладно Тришка шепнул за нее: «Выходите».

Коммунары выходили и кто сразу же исчезал за забором, кто оставался тут, на дворе.

Аграфена вышла с Аннушкой на руках. Капка с Петькой за юбку держались. Увидев Ксюшу, Аграфена сразу к ней:

– Где Оленька? Не видела?

Что ответить матери? Вон, мол, в проулке лежит твоя Оленька, разрубленная шашкой от плеча до груди. Солдаты прибрать не дают. Такое не скажешь и соврать непривычно.

– Выходите скорее…

Жура спросил:

– Куда идти-то? Командуй.

– Винтовку бери у солдата… и патроны возьми!

Так при охоте на зверя, пока чело берлоги заламывают, кажется, время застыло. Кажется, целую вечность курчек в снег втыкаешь, да вечность поднимаешь ружье, курок взводишь, воздуху набираешь, полную грудь. А выскочил зверь – и время помчится стремительным валом, словно плотину прорвет. Так и сейчас, А, Ксюша еще торопит:

– Скорее… Как бы кто не хватился. Прямехонько через забор и в поскотину. Дядя Жура, винтовку, смотри, не забудь… – наказала, как старшая, и ее указания, бородатые, спесивые мужики принимали как указания старшего.

8

Снова брод через Выдриху, снова таежная тропа, по которой днем Ксюша с Тришкой и солдатом тащили Веру. Теперь за Ксюшей шли освобожденные коммунары. Мало их осталось. Некоторые решили укрыться на пасеках, другие, не заходя в родные избы, ушли в соседние села к сватам да кумовьям, и только одиннадцать человек шли за Ксюшей в тайгу. Кого не успели выпороть, шагали бодро. Егор ослаб и шел пошатываясь.

Боясь нарушить предрассветную тишину, Егор позвал Ксюшу шепотом:

– Доченька, Оленьку нашу не видела?

– Ветка через тропу. Пригнитесь.

– Ветку-то видим. Оленьку, сказывай, видела?

Ксюша переводила разговор на другое и, боль смутной догадки полоснула Егора. И сразу другая боль: не догадалась бы Аграфена, Ее не удержишь. Рванется в село, в солдатские лапы…

Шли осторожно, но споро, стараясь подальше убраться от Рогачево. Вода на броду не охладила воспаленные думы. Ночная прохлада и тишина, напоенная запахом трав, влажной земли, пихт и отцветших черемух не притупили боли утраты, – Скажи на милость, впервой за всю жизнь в себе человека увидел, а не быдло хозяйское. И на тебе, – вздыхал Жура. Не так болела иссеченная шомполами спина, как душа ныла. – Ксюха, а Ксюха, как на воле гутарят? За што это нас? При царе так не драли.

– Откуда мне знать. Не о том была думка и теперь не о том. Где от ворогов нам укрыться теперь?

– М-м-да… Видно, Ваницкий сызнова к власти пришел, так его тетку.

– А нас, коммунаров, за што? За то, што заместо лошади плуг на себе таскали? Ноги потерли в кровь, копая лопатами целину?

– Тише! Не услышал бы кто!

Ксюшу нагнала Аграфена с Аннушкой на руках.

– Ответь ты мне, не видела Олюшку нашу?

– Утром отыщем.

– Утром, Аграфенушка, утром, – торопливо вмешайся Егор, – Сама вечор отпустила ее к куме ночевать. Да у нас на селе кумовьев, каждый приветит.

– И то правда. Видать, у Катерины заночевала Олюшка, – устало согласилась Аграфена.

И Егор поспешил отвлечь Аграфенины думы.

– Ты куда нас ведешь-то? – спросил он у Ксюши.

– Куда веду? – эта мысль и мучила Ксюшу. Освободила товарищей – радость. Увела от погони за Выдриху – радость. Опасность осталась позади, но пришла ей на смену забота; а дальше как жить? И где?

Чутьем понимала, не время сейчас для совета. Нельзя посеять в истерзанные души товарищей мысль, что их проводник не знает, куда идти и что делать.

«Я в ответе за всех. Куда их вести? Куда нести Веру? Сегодня Веру искали по всей тайге, а теперь из амбара ушли коммунары. Утром солдаты все тропки пройдут, все горушки облазят. Выходит, нужно прятать народ, да так, штоб никто не нашел? А где?»

И тут вспомнила про Ральджерас. Его боятся. Никто не подумает поискать в Ральджерасе. Туда ведет одна узкая зверовая тропа, на перевале, между скалами, один человек с винтовкой может задержать целый взвод.

Свое начало река Ральджерас берет где-то в недрах горных хребтов. Там, в темноте подземелья, она собирает ручейки, ручьи, крепнет и вырывается из-под горы Каратау сразу сильным бурливым изумрудно-зеленым потоком. Шумит на перекатах, а на тихих плесах и в уловах-ямах нежатся таймени.

Дика долина Ральджераса. Дорога идет туда через по осыпям да по кручам. Сразу в не попадешь.

Много лет назад Ксюша с Устином белковали в тайге. В снегопад сбились с дороги и, спускаясь с хребта, попали в незнакомую долину. Поразила Ксюшу тогда непуганность птиц. Рябчики подпускали так близко, что можно было дотянуться до них недлинной жердиной. На кедрах кое-где сидели глухари и не обращали на людей внимания. И белки было много. Помнится, Устин перекрестился тогда и буркнул: «В Ральджерас мы попали. Вон и гора Каратау, на которой бесы живут». Опять перекрестился и заторопился по каменистым осыпям прочь.

Приземиста гора Каратау. Покрыта глухой черневой тайгой. Без дороги, напрямик, не пробраться, А склоны горы все в оспинах, будто изгрыз кто гору.

Давным-давно, передавалось из поколения в поколение рогачевцев, Каратау была самой высокой горой по округа такой красивой, такой веселой, что глаз не отвесть. На вершине ее всегда лежал снег, и была гора на заре розовая, днем золотилась от солнца или голубела от набежавшей тучки, а лунную ночь серебром отливала.

Черники было вокруг тех снегов на горе – не пробрать. Смороды, кислицы на склонах – не сходя с места набирали лукошко. А птиц: рябков, глухарей… И звалась она тогда Алтынтау – Золотая гора.

По преданию в ту пору поселились на Алтынтау бесы. Не русские, нет, Бесы и черти свои у каждого племени.

Поселились бесы на горе – и сразу черника не уродилась. И цвела хорошо, и морозом цвет не убило, а на всей горе хоть бы ягодка. Смороду с кислицей поморщило всю, и такая горькая да невкусная ягода стала. Глухари, косачи, рябки от бескормицы улетели с Алтынтау.

Днем на нее смотреть – гора как гора: и снег искрится – и тайга зеленеет. А как ночь, вой на горе, хохот, рев; ни того ни с сего громы загремят, молнии заблещут и окутается гора желтым туманом. Серой запахнет. Не дай бог в такую ночь православному на Алтынтау или вблизи очутиться: покалечит или спалит, будто и на земле его не было. Только крестик нательный на месте останется.

Не раз ходили прапрадеды рогачевцев на Алтынтау с крестами, с иконами да молитвами. Вот и загнали эту нечисть под землю, оттого и гора ниже стала, и вся-вся в оспинах-ямах. И зовут ее теперь Каратау – Черная гора.

Боялись рогачевцы ходить на Каратау. Избегали и Ральджераса.

– В Ральджерас пойдем, – шепнула Ксюша.

– Там бесы, – ахнули многие.

– А здесь солдаты!

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Горев стоял на высоком крыльце приисковой конторы самодовольно ухмылялся. Солнце светило ласково, а в нагрудном кармане еще ласковее грели две телеграммы.

«Командиру отряда Гореву по месту нахождения тчк Многострадальная родина благодарит своего верного сына тчк Всевидящий бог благеславляет и направляет деяния его тчк Поздравляю вас производством чин подполковника «к Белогорский»

Кто такой Белогорский, Горев не знал. Видно, персона, если берется говорить от имени бога, и присваивать чины,

«Гм, подполковник! Очень недурно!»

И все же больше радует вторая, краткая. «Молодчина тчк Продолжайте том же духе тчк Ваницкий»

«Как не молодчина! С горсткой добровольцев из гимназистов, приказчиков, сынков зажиточных сельчан да нескольких юнкеров за считанные дни подавить волнения в огромнейшем притаежном крае. Вернуть Ваницкому прииски! А Валерий гнусит: «Поменьше порок». Черта с два, милейший Валерий Аркадьевич. Народ не может жить без страха перед властью. А страх, раболепство ни молитвами, ни речами не вложишь в их черепные коробки.

На груди у Горева поблескивала медаль «Трехсотлетие дома Романовых» – давнишняя награда за непорочную службу. С эфеса шашки свисала черно-оранжевая лента георгиевского темляка за храбрость. Им Горев наградил себя сам.

Перед крыльцом, среди молодых пихтачей и курчавых берез, стояли полукругом четыреста рабочих прииска Народного. Угрюмые. С обнаженными головами. За рабочими – цепь солдат с винтовками наизготовку.

Давно пора начинать разговор, но возникло совершенно непредвиденное затруднение. «Как обратиться к этому сброду? Граждане? – от этого слова, избившего оскомину на многочисленных митингах, Горева покоробило, как от удара электрическим током. Пахнуло 1905 годом и совдепами. – Братцы? – как обращались полупрезрительно раньше. – Нет», – и, сделав шаг вперед, оперевшись рукой о перила, выкрикнул:

– Эй вы, поднимите морды, смотрите мне прямо в глаза и запоминайте, что я вам скажу. Совдепия, комитеты и прочая гадость кончились навсегда. В единой и неделимой России установлена законная власть. В ближайшее время будет коронован обожаемый монарх – самодержец Всероссийский, а пока этого не свершится – ваш царь и господин Аркадий Илларионович Ваницкий! Эту власть представляют здесь его офицер его величества штаб-ротмистр Валерий Аркадьевич Ваницкий и новый управляющий прииском Богомдарованным Сысой Пантелеймонович Козулин. О названии «Народный» даже во сне вспоминать забудьте. Рабочий день восстанавливается, как был, двенадцать часов. За непослушание – шомпола. Для поднятия вашего настроения на прииске останется полувзвод солдат!

И еще. Из-под ареста бежали преступники Егор Чекин, так называемый дядя Жура, скрылся куда-то Вавила Уралов. Мои солдаты их непременно найдут. Тогда пусть не взыщут их укрыватели. Поняли? А пока вот вам ваш управляющий.

Выдвинул к перилам Сысоя, а сам, звякнув шпорами, отошел на полшага назад.

Жарко. Но Сысой для престижа в офицерской шинели. Затянут в ремни. Свисток на груди. На плечах погоны прапорщика.

– Слыхали, что вам сказали их высокоблагородие господин подполковник. Сейчас отслужим молебен в честь победы истинно русских воинов, а после молебна гудок и – марш на работу.

2

– Скажи, какого я маху дал, – сокрушался Устин, расхаживая из угла в угол старой завозни, где свалены на лето дровни, розвальни, где до осени лежат решета для веяния и цепи. Нечесаный, в холщовых широких подштанниках, в исподней рубахе почти до колен, он подошел к углу амбарушки, привалился спиной и стал осторожно тереться. Рубцы подсыхали и спина чесалась до слез.

– До седых волос дожил, а ума не нажил, – жаловался Устин Симеону, что мазал колеса, готовя телегу к покосу. Огнем душу палит и ничем, не залить. Подумай только, голодный, заморенный Егорша власть получил. Таковский казалось, ни в жисть ее никому не отдаст. И много их, Егоршей-то. Где умом не возьмут, так числом одолеют. А смотри ты, што получилось. Вернулась старая власть. Настоящая. Без обману. Егорша с Вавилой нас на митинги звали, все уговаривали, а эти придти не успели – сразу лавки на улицу, портки спускай и без всякого уговора ка-ак врежут по спине…

Это Семша, видать, настоящая сила! Если б и мне власть забрать, так я тоже уговаривать нипочем бы не стал. А разом нашкодил, морду скривил, шапку не снял – на лавку! Сотню горячих! Эх, Семша, не спина болит. Што спина, хоть и расписали ее крест-накрест от холки и, почитай, до колен, такую боль я бы стерпел, а вот власть прозевал – от этого душу палит. Мерекаешь?

– Как же, тять, мерекаю завсегда. Так ведь за год четвертая власть пришла. Как тут угадашь, какой власти свечку ставить.

– В том-то все дело, Семша, што умный мужик должон наперед угадать, кому свечу ставить.

Устин сел на телегу. Локти уперты в колени, подбородок в ладони.

– Миру крепкая власть нужна. На Богомдарованном я хотел установить этаку власть, штоб от чиха люди дрожали. Не обошел бы Ваницкий, и зажал бы я всю округу в кулак. Как теперь Горев, Вот он – сила. Понял?

Удивленно смотрел Симеон на отца. После порки словно сломался он, куда девались его уверенность и непреклонность.

Устин, не услышав ответа сына, больно ткнул его в бок.

– Сыновья у меня, прости господи. Живешь ради них, учишь уму-разуму, а они вылупят глаза, как бараны на новые ворота, и ни мычат, ни телятся. Ну кого молчишь, спрашиваю тебя? Отец ему душу выложил, так неужто в твоей дурной башке даже вонючей мыслишки не шевельнулось?

– Сысой управителем на Богомдарованный поставлен, – растерявшись, ляпнул Симеон. Сказал и напугался. Глаза отца округлились, лицо покраснело.

– Кого? Сысоя? Управителем?

Все принял Устин от новой власти – и порку, и восстановление старых законов. Но чтоб на бывшем его прииске, его «кровиночке», как он любил говорить, поставить управителем шельму Сысоя…

Забулькало в горле Устина, и Симеон перетрусил: не кондрашка ль хватила отца? Нет! Устин встал, завернул в три господа с перебором и, не замечая боли в спине, пошел в избу. Велел Матрене разузнать у соседей, верен ли слух о назначении Сысоя управителем. Когда оказалось, что всё верно, закричал жене:

– Сапоги подавай! Я кому сказал? Портянки! Нетто без портянок сапоги подают, морда свинячья? Сысоя… Подлеца… Управителем… Завтра на прииск грузы везти, так я перед ним – шапку ломай?!

Оделся он по-таежному, прошел в амбарушку и долго там шарил. Стучали крышки ларей. С полок падали крынки, решета, лагуны. Устин ругался, пинал их, выбрасывал всё во двор. Он долго искал безмен, а не найдя его, заругался еще крепче и, спрятав под полу поддевки фунтов на десять балдушку, решительно вышел на улицу.

3

– Здравствуй, Тарас.

– Г-ха… – топор, с тревожащим душу посвистом вошел в напоенную соком мякоть березы. Тарас слышал приветствие Ксюши и краешком глаза видел ее, но не ответил, не повернулся, а вырвав топор из березы, вновь опустил его да с такой силой, что сам едва устоял.

– Здравствуй, Тарас, – повторила Ксюша погромче и, сойдя с тропы, остановилась рядом. – Бог на помощь.

Тарас не перестал бы рубить, да Ксюша встала под руку.

– Кого тебе надо? – Тарас плечист, черноус, густые волосы на голове схвачены ремешком. Живет по поговорке: с волками жить, по-волчьи выть. Кержаки неприветливы, и Тарас неприветлив.

Позапрошлой весной Тарас выпросил надел, но пахать было не на чём, и он пошел на прииск заработать па лошадь на плуг. И заработал, когда прииск народным был. Даже купил лошадей. Правда, тощих и заморенных, но выходил их. В ту пору в его синих, по-детски ясных глазах впервые в жизни заблестела радость: наконец-то хозяин! В благодарность помог коммунарам вспахать первую борозду, надеясь получить за это зерно из осеннего урожая, но в коммуну не пошел. Ухмыляясь в бороду, говорил: «Зачем? Я теперь сам хозяин!»

~ Хозяином и остался, – похвалился перед женою Тарас всего час назад, оглядывая надел, телегу, пасшихся лошадей, – А коммунию с концом порешили.

– И останешься им, – поддержала жена, – ежели меня слушаться будешь и перестанешь якшаться с бесштанной комунией.

– Знамо… А как же… На што мне коммуния.

Час назад такое сказал, а она, «коммуния», тут как тут и справляется о здоровье. Оглядел Ксюшу.

«Время утреннее, свежее, а она в пыли, издалека, видать, идет. В косе солома запуталась – ночевала в степи. По всему видать, сторожится. Ох, не дай бог увидит кто Ксюху возле меня. За ее выдачу господин подполковник сулил четвертную. А ежели не донесешь – выпорет. Принесла ее нелегкая», – повернувшись к Ксюше спиной, буркнул:

– Иди-ка ты подобру-поздорову. Да на глаза людям кажись. Пшла, сказываю, отсела.

Ксюша приглушила вскипевший гнев и заставила продолжать разговор дружелюбно.

– Утро-то доброе, говорю,

– Иди, откеда пришла.

Поняв, что Тарас боится чужого взгляда. Ксюша присела на корточки за березу.

– Я по селам ходила, Тарас, смотрела, как люди живут, чем дышат. И у тебя хотела бы узнать, как ладите с новой властью, как рядите дальше жить, што нового в Рогачеве?

Опять оглянулся Тарас, не видит ли кто его с Ксюшей и, оттесняя ее от березы, нахмурился.

– Хорошо живут, а ожидают получше того. Да иди ты с миром, покеда не разукрасили тебя шомполами, как твоих дружков.

Подступила обида, колкое слово рвалось с языка, и снова Ксюша смирила себя, только укорила:

– Ты никак позабыл, што землю-то получил от Советской власти.

– Не ври… не ври… – басовитый Тарас, сорвавшись, заговорил тенорком, как молодой петушок: – Землю мне еще при царе Николае обчество присудило и коммунары твоя сторона. Уходи ты, ради Христа, не доводи меня до греха.

– Обчество присудило тебе землю за тридцать верст да под курячий выпас – шабуром накроешь, а Советская власть чуть не у самой поскотины вырешила надел. И пашня тут, и покос, и дрова. На своей земле дрова рубишь.

– Врешь ты все, врешь! – открещивался Тарас, наступая на Ксюшу. Если б и вправду врала, пес бы с ней; А то упрек-то – чистая правда. Не дай бог, новая власть узнает, что Советы ему землю вырешили близко, да с лесом – и не видать Тарасу земли. – Геть! Геть! – кричал он на Ксюшу. – Убирайся отсюда! Геть, говорю! Я с коммунией не якшаюсь. Я пахать хочу – и весь тебе сказ.

За эти дни Ксюша побывала во многих селах – и ближних и дальних. Заводила разговоры у костров на покосах, в избах, где удавалось устроиться на ночлег, с бабами, с мужиками, со стариками. Разговаривать было трудно. Виданное ли дело, чтоб чужая баба мужика о жизни пытала. Тут недолго и вожжей схлопотать.

Жизнь научила хитрить. Везде гладко сходило. С Тарасом с первым до ругани дошло.

– Неужто забыл, с кем вместе робил? Кто с тобой последним куском делился, картошку ломал на две половинки. Забыл Советскую власть? Она тебе и землю дала хорошую, и лошадей помогла купить, и сравняла в правах с сибирскими старожилами. Дядю Журу забыл, дядю Егора с сарынью? Вавилу?

Колет девка глаза, как песок в них бросает. Совесть жжет Тараса, но хозяйство… Надел… Он схватил топор.

– Уйди, У вас дорога одна, а у меня другая. Вы хотите с властью бороться, а я хочу жить, какая бы власть ни была. Поняла? Какая бы власть ни была. Отойди от дерева, не мешай. Не мешай, говорю, не перечь, я смотреть – тихой, но коль затронут мое, так пуще тигры свирепею. Еще раз прошу по-хорошему: отойди. Мой вам совет: смиритесь. Плетью обуха не перешибешь.

– Прощай, Тарас, – Ксюша передохнула, попыталась говорить спокойнее, но обида все равно прорывалась. – Прощай. Может, еще мы тебе и понадобимся? А?

– Беги! Баба моя увидала тебя… Смотри, вмиг выдерет космы. И дай бог нам с тобой не встречаться. Иди, говорю.

Каменеет душа от частых обид. Два года назад Тарасовы слова нагнали б слезу, а сегодня Ксюша лишь усмехнулась зло: «Как телушку шкодливую гонит, – и пошла по тропинке в Рогачево. Обида, конечно, осталась и продолжала саднить в душе, но через сотню шагов другие заботы отвлекли от Тараса. – Непременно нужно узнать, чем живут рогачевцы? Как понимают новую власть? Как дальше жить? Смириться? Может, прав Тарас: обуха плетью не перешибешь.

Высокая, сильная, гибкая, с черной косой без мала до пояса, Ксюша быстро шла по тропинке, обходя проезжую дорогу. В округе все кержаки белолицые, белобрысые, а Ксюша чернявая. При крещении, глядя на смуглую кожу младенца и черные волосы, уставщик сразу нарек ее Ксенией, что значит чужая.

Из-за берез выехал всадник. Вздрогнула Ксюша и ноги к земле приросли,

– Ваня?!

Ремни тороков висят, вьючных сум нет. Сам в черных суконных брюках, в палевой шелковой косоворотке, подпоясанный крученым шнурком, но без картуза, и волосы всклокочены, как после драки. На бледном лице мышатами серые глаза. Ксюша забыла об осторожности, кинулась к Ванюшке.

– Што с тобой?

Ванюшка тоже растерялся. Зачем-то оглядел себя, провел рукой по лицу, груди, словцо стряхивая что-то и ответил с досадой.

– Конь разнес малость. А ты… ты-то откуда?

Ксюша замялась.

– День нонче пригожий… В село вот иду.

Ванюшке кажется, что возле Ксюши он обретет необходимый покой. «Только бы она не ушла». Соскакивая с коня, зацепился ногой за луку и чуть не грохнулся. Ведя в поводу лошадь, пошел рядом с Ксюшей.

– Я тебя несколько ден ищу…

– Меня?

– И в новосельском краю, и в тайге… Ты в село не ходи. Двадцать пять рублев сулят за твою голову да коня.

– Ого! Видать, Ксюша в люди выходит, – задорно рассмеялась. – А с уздечкой коня дают, аль без упряжи? И все ж я, Ваня, пойду в село, потому как мне надо туда. За упреждение спасибо.

– А за Вавилу тройку коней сулят да еще сто рублев. Ты его спрятала?

– Вот уж сказал. Я-то при чем?

Опустила глаза. «Эх, Ваня, нет у меня от тебя тайны. Все твое. Но што Вавила в Ральджерасе даже тебе не могу сказать»

– Ждал, ждал тебя, а ты сразу в село. Даже слова сказать не хочешь.

Распахни сейчас Ваня руки – и бросилась бы к нему, обняла, зацеловала… А там иди кругом и кусты, и земля, и горы, и небо.

И Ванюшке больше всего на свете хотелось сейчас обнять Ксюшу, но необычная робость сковала его. Любую девку в селе мог обнять, потискать, а на Ксюшу взглянуть и то робостно. «Пошто же так, – досадовал Ванюшка, – нешто я трус? Или она не добра?»

Понукал себя, понукал, но руки висели, как плети. Только сказал:

– Не уходи от меня. Искал я тебя. Шибко искал. Вот те крест.

– Искал меня? Ваня! – за эти слова Ксюша простила Ванюшке и его примирение с отцом. Да и как иначе он мог поступить, если сам бог дал его отцу власть вершить расправу над всеми домашними. А Ванюшкину тревогу по-своему поняла – искал же ее.

«Ненаглядный, желанный. Жизнь ты моя. Не забыл, значит? Любишь? После всего, што со мною стряслось?»

Так и стояли они под березками, в стороне от тропы, переживая встречу каждый по-своему.

– Как ты вернулась в село, – сказал Ванюшка, – тверезый хожу. Побожусь. Даже на дух не надо. От медовухи, скажи ты, воротит. А ты ходила куда? В пыли вся…

Отвернулся, сорвал лист с березы и откусил черенок. Губы синие, как с мороза. Не поймешь, что нынче с Ванюшкой, Ксюша вглядывалась, старалась понять, что с ним. Дрогнули его пальцы. Дрогнули углы губ. Не первый год знала Ксюша своего друга. Забеспокоилась.

– Да што ты петляешь, как заяц у лежки. Сказывай, што на сердце. Я о встрече такой и не чаяла. Виновата – ударь. Не закроюсь. Даже бог мне теперь не судья. Ты мне один судья. Во всем мире один.

– Я тебя не виню… – и опустил голову, приводя в порядок набежавшие думы. – Отец… Сысой… прииск виноваты… Не могу без тебя. Вот хоть режь! Сысоем теперича не попрекну… Побожусь… Давай хоть нонче ж свадьбу играть… Только не уходи…

– Свадьбу? В уме ты? – кажется Ксюше, не то бросили ее в ледяную воду, не то в кипяток. – Сам сказал: за меня сулят четвертную.

– Дык на заимке покеда схоронимся. Солдаты не век в селе будут. Стало, согласна?

Ксюша видит свадебный поезд. Подъехал он, к дому,а ворота дегтем намазаны. Охнула от испуга. Ванюшка спросил:

– Ты кого?

– Так, Ваня. Свое увидала. «Можно в другое село убечь. На заимку, как Ваня сказал… А Вера? А товарищи в Ральджерасе? Да што я, каторжна, што ли? Ради их счастья должна своего лишиться? Добегу до них и скажу: прощевайте мол. Счастье нашла».

Ксюшина мысль металась, как рысь в тесной клетке, а Ванюшка все говорил, убеждал. Ему надо было сейчас говорить, говорить, говорить. Он не мог унять дрожь пальцев, подергивание век и губ.

– Да што ты молчишь? Неужто еще сумлеваешься? Да другие девки мне – тьфу.

Ванюшкины слова – как песня о счастье.

– Сказывай… сказывай, – просила шепотом Ксюша.

– Я неделю с тобой про себя разговаривал. Все обсказывал, как мы будем жить. В городе пароход тебе покажу. Ты пароходов еще не видела. Как загудят, как зашлепают колесами по воде, да плывут, скажи, гуси-лебеди. А зимой тройки по снежной дороге с бубенцами… Пристяжные вразлет. Снежная пыль из-под копыт да прямо в лицо… Ух-х! А ты рукавичкой прикрываешься да хохочешь, хохочешь, потому как я никого для тебя не жалею…

– Родной мой, желанный…

– Про Сысоя, Ксюша, не сумлевайся. Я зарок перед богом дал Сысоем не попрекать. Што было-прошло. Да и што теперь Сысой – тьфу!

От радости, что Ванюшка по-прежнему любит ее, Ксюша не поняла потаенного смысла этих слов. Впереди показались крыши изб. Село близко.

– Ты иди, Ваня… – сказала она, – а я тут подожду. Засветло на село сунусь – головы не свесить.

– И я с тобой.

– Што ты. Лошадь увидят. Тебя заприметят. Ты лучше иди.

– А свадьба когда?

– Я вечером тебе знать дам. Вечером. Как стемнеет.

Стемнело, когда Ксюша решилась проникнуть к Арине. Пробиралась проулком, пряталась в тени изб, зорко смотрела по сторонам, слушала, нет ли чего подозрительного, старалась сосредоточиться и забыть Ванюшку, да разве забудутся слова: «Жить не могу без тебя… Сысоем не попрекну…»