Текст книги "Эхо тайги"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

6

Почти одновременно Вавила в Притаежном, а Жура и Федор в Рогачеве получили известия о движении отряда Горева на прииск Богомдарованный.

Над пятистенкой покойного однорукого Кирюхи, где и раньше помещался Сельсовет, вновь развевался небольшой лоскуток красного знамени. Катерина с семьей после гибели Кирюхи перебралась к престарелой матери, так и живет там.

В избу торопливо входили мужики, бабы. Тесно, шумно стало в избе.

– Тихо, ребята. Товарищи! Речи держать я не обучен. Скажу прямо: нам предстоит бой. Горев двигается с отрядом на Рогачево. Потом, конешно, и на Богомдарованный завернет, это как пить дать. Золотишко понадобится ему. Коняками и хлебцем тоже не побрезгует. Супротив этакой своры нам, конешно, трудно будет устоять, но примем, как и должно принимать, лютого врага.

Журу слушали не только бойцы рогачевского отряда. Тарас спешно прошел по дворам, где мужики были понадежней да похрабрей. Капка Егорова обежала в новосельском краю кого надо.

Поднялся Федор.

– Товарищи односельчане! Думаю, что и вам придется постоять за наше общее дело. Горев наверняка не забыл, как мы отбили обоз, как не дали увести ваших сыновей да братовей. Дивно время с тех пор прошло, но у врагов память хорошая. Наши люди сообщили: горит село Гуселетово, подожженное карателями. Погорельцы бредут по дорогам кто куда от расправ. Поняли?

– Как не понять, – почти хором ответили мужики.

Федор рассказал односельчанам о перехваченном письме генерала Мотковского к Гореву.

– Там, односельчане, черным по белому написано: «Не стесняйте себя в выборе средств борьбы. И да поможет вам бог!» Чуете, товарищи, даже бога призывают враги для расправы с нами.

– Робята, время на перекур, почитай, у нас не осталось.

На совет останутся здесь отрядные, а односельчан прошу сготовить оружие, какое есть.

На совете отряда решили: срочно вывезти на таежные заимки семьи партизан, а отряду занять окопы у околицы и ждать. С ними пойдет Жура. Федору поручено поговорить с односельчанами и тоже примкнуть к отряду.

– Егорща, а ты немедля отправляйся на Богомдарованный, упреди наших, да золото схороните надежней, – наказывал Жура. – Об Аграфене с сарынью не печалься. Все будет как надо.

Слухи по селу неслись быстрее молнии.

В доме Кузьмы Ивановича пекли и жарили, а вдруг Горев вот-вот будет в селе, – мыли и скребли полы. Сам Кузьма закрылся в моленной. «Может, сгодится списочек-то, – шептал уставщик, царапая на бумаге фамилии «супостатов». – Там видно будет…»

В избе напротив Устин и Симеон пили в горнице чай. Одни, без баб.

– Как же, тять, надо бы с нашенскими мужиками потолковать…

– Ишь ты, какой храбрый стал. Вроде и серу теперь не жуешь. А? Нет, Семша, я ни с какой властью якшаться не стану и тебе закажу. Так-то вот. Мы сами по себе. Сколь их властей-то сменилось, а каку ты пользу имел? Отца пороли да в клоповнике гноили. Это одна власть. А при другой – у тебя из-под носу баба брата уволокла. Сиди уж, вояка. У нас работы по горло и недосуг властей делить. Ты был у старшинки на Богомдарованном, наладил обмен пашеницы на золото?

– Был.

– Ну и как? Поди, Кузька уж там промышлят?

– Не. Старшинка сказывал: с Федором да Егоршей нужно об этом рядить.

– Тьфу ты, – зло сплюнул Устин, – и тут власть объявилась. Ну-ну, поживем – увидим.

7

Затихло село Притаежное. Хуторяне ушли ни с чем: не нашлось бандитов среди партизан. Бойцы отдыхали, завтра утром в поход.

Ночью Вавила, Вера и командиры решали, как быстрее перехватать карателей, где устроить засады. Ксюша была за хозяйку: варила картошку, наливала чай. Прислушивалась к разговорам.

– Это не тракт, а река. Тракты показаны черным, а река голубая. Вот тракт. – Вавила щепочкой вел по тонкой черной линии. – Вот тут сужение реки, скалы с обеих сторон… Настоящая западня.

– А если на баянкульский проселок?

– Опять ты на реку лезешь. Проселок вот: черточка, пропуск, и опять черточка.

– Черт их знает, – ругались командиры. – И кто эти карты напридумывал. Так куда же идти?

– А ежели на Черемушки?

– И правда. Тут же рукой подать…

– Сорок верст, товарищи. Это не шутка, – сказала Вера.

– Черт! А смотреть – совсем рядом.

– Картошка остынет. Ешьте, – угощала Ксюша.

– Погодь ты… Значит, не опередить нам Горева?…

Ксюша нечаянно зевнула. Очень хотелось спать. Сегодня выдался тревожный день. «И Ваня чего-то приболел… Постой! Лучшего места ищи – не найдешь!» Ксюша сказала вслух:

– Первый удар нужно делать в Самарецких щеках. К Черемушкам, Вавила, не надо. Возле развилки надо. Там к самой дороге подходит пихтач… Баянкульский тракт тоже надо сторожить. Это ежели они за золотом свернут. А дальше можно только на лыжах. С возами тут не пройдешь на Рогачево.

– Нам нельзя распыляться, Ксюша. А вот Самарецкие щеки – тут ты, пожалуй, права.

– Конешно, горевцам на возах – одна дорога: Саморецкие щеки им не миновать. Смотрите, мужики…

Ксюша называла деревни, заимки, а Вера быстро отыскивала их на карте и ставила жирные карандашные точки. Так постепенно вырисовывалась схема движения групп.

– Наши обозные пойдут по тракту, потом по реке к Саморекам. Засядут там. За скалами да за камнями наши полета бойцов сотни могут сдержать. А мне, Вавила, отбери самых легких на ногу. Я поведу их напрямик через Синюхин пыхтун. Тут, ежели скоро идти, мы их настигнем завтра. Ночь-то, они, поди, в Черемушках прогуляют, село богатое…

– И погонишь от Черемушек обратно, – перебил Игнат. – Правда твоя. Там такой крутик, што можно весь обоз снегом завалить. И я с Ксюхой, Вавила. Мы с ней как-то уж попривыкли по перевалам-то топать. А ежели дашь нам пулемет – мы им жарку поддадим.

– Так, так, Игнат, – радовалась Ксюша, – А вам, Вавила, вот тут ждать, на развилке, у пихтача. Некуда колчакам боле отступать. Впереди мы снежный завал устроим.

Рано утром партизаны еще готовили обоз, а из Притаежного уходили двадцать пять лыжников. Самых легких на ногу, самых выносливых. Впереди шла Ксюша, в дубленом полушубке, за спиной винтовка, на красном кушаке отцовский нож и солдатский подсумок с патронами. За ней – Ванюшка. Шел и напевал под нос о белой лебедушке, улетевшей в далекие страны. И казалось ему, лебедушка – это он, смотрит на синее поднебесье и собирает силы для дальней дороги. Он мысленно прощался с тайгой, с Рогачевым, с Притаежным. Еще несколько дней и крылья умчат его в далекий желанный город.

За Ванюшкой еще двадцать три лыжника. У могучего Игната на плече кавалерийский пулемет.

Вера с Вавилой смотрели вслед уходившим.

– Смотри, сколько притаеженцев провожают отряд. Вот уж правда, сила наша в народе.

– Вавила, а Яким, как в воду канул. Не нашли его посыльные в Притаежном.

– Черт с ним. Не о нем речь сейчас. Вера, на совете, мне показалось, ты обиделась на задание, которое предстоит тебе выполнить.

– Нет, не в моих правилах, Вавила, затаивать обиду. Через час я уйду через перевал в Рогачево. Но, если откровенно, то хотелось быть с бойцами в Самареках.

– И я этого очень хочу, но часть горевцев может бежать в Рогачево. Возможно, с ними будет и Горев. Надо помочь дяде Журе…

– Хватит об этом. Я свое дело знаю. До свидания, товарищ командир! Жду хороших вестей.

– Я тоже… Вера, обними мою Аннушку и передай вот это… – Вавила протянул мешочек. Смутился. Поспешно пожал руку своему комиссару и пошел прочь.

8

В Баянкуле пустынно. Ползут над самой землей серые, набухшие тучи. Подняться выше сил не хватает, и цепляются они за пихты, за скалы, за крыши домов и сыплют на землю хлопья снега.

Едва приподнимутся тучи и притихнет буран, сквозь серую пелену проступают темные пятна домов, мелькают огоньки в окнах и горьковатый пихтовый дым, смешавшись со снегом, плывет над притихшим рудником.

«Динь, динь», – робко разорвал тишину колокольчик и сразу же смолк.

Колокольчики в тайге – не прихоть кучера, вот, мол, какие мы, за версту слышно, как едем. В тайге колокольчик совершенно необходим. Снега глубоки, и, если съедутся где-нибудь в неудобном месте нос к носу две гусевки, кому-то надо освобождать дорогу: распрягать лошадей, лезть но уши в снег, опрокидывать в снег кошеву и пропускать встречную. А кому охота распрягать лошадей на морозе?

То ли дело, когда под дугой колокольцы да с подбором. Сажен за сто услышит встречный кучер их звон: ага, сам Ваницкий едет, его набор. Поищет место, где удобней разъехаться, где снег помельче, попридержит гусевку, загодя свернет с дороги и подождет, пока гусевка господина Ваницкого не промчится мимо.

Ну, а если впереди раздается звон поповского колокольчика, так приставский кучер, к примеру, и бровью не поведет: распустит бич-змею, огреет лошадей, и дуй не стой. Пролетит в клубах снега мимо поповских саней. Колокольцы на таежной дороге нужны так же, как топор, запасная веревка, лопата.

– Гони, черт тебя побери, – крикнул Аркадий Илларионович. – Что встал?

Ямщик привычно съежился, ожидая тычка. Но Ваницкий не двинулся, «Не ударил, – подумал кучер. – Не то, видать, времечко. Партизанов боится»,– и, удовлетворенно крякнув, сказал почти весело:

– Куда еще гнать-то, Аркадий Илларионович. Тпру! Вот и контора.

Сбросив доху, Ваницкий вбежал на крыльцо и забарабанил в дверь.

– Кто там? – щелкнул затвор берданки.

– Хозяин.

Войдя в кабинет управляющего, Аркадий Илларионович покосился на большой мягкий диван. Он не спал две ночи, но боялся даже присесть, чтобы не заснуть. Стоя, опершись рукой о письменный стол, спросил:

– Сколько золота на Баянкуле?

– Запас?

– Запасы я знаю без вас. В кассе? Понимаете?

Управляющий отчеканил:

– Восемь пудов, восемнадцать фунтов, тринадцать золотников.

– Немедленно тарить. Сроку, – взглянул на часы,– сорок минут.

– Ящики не готовы.

– Будете тарить в кожаные мешки. Они у меня в кошеве.

– Сейчас пошлю за кассиром.

– Не надо. У меня дубликаты всех ключей. Возьмите,– вынул из кармана связку, передал ее управляющему. – Не звать никого. Запакуем сами. Прикажите готовить три подводы. Да лошадей получше. Кучерами поедем вы, Яков и я.

– Зачем три?

– Посмотрите, какой снег. Две порожние будут дорогу мять, а на третьей поеду я.

Управляющему ясно: красные близко. Армия Колчака бежит, и Ваницкий хочет спасти золото. Берет только то, что сегодня на Баянкуле, и бросает остальное. Значит, время не терпит.

Ссыпая золото в кожаные мешки, управляющий искренне восхищался хозяином. «Все продумал заранее. Даже мешки приготовил. Шиты наверняка еще в прошлом году. Надо взять с собой карабин, револьвер».

– Готово, Аркадий Илларионович. Можно ехать… – и дрогнул голос. – У меня жена, Аркадий Илларионович, дети…

– Жена? А у меня здесь сын. Вы не слышали?

– Он где-то с отрядом Горева.

– Да. Но сейчас его не найти. Поздно… А жене, Генрих Вольдемарович, оставьте письмо. Пусть собирается, берет на конюшне любых лошадей и вместе с детьми трогается в путь на восток. Вы их перехватите на дороге.

Буран крутит – не видно ни зги. Это, пожалуй, и лучше: не видно, что бросаешь.

За поселком, у самой горы, стоит фабрика. Одна такая на всю тайгу. На ней даже есть электрический свет. Динамо-машину Ваницкий купил у самого Эдисона.

«Все прощай! Все! Надо бы подложить динамита под бегуны на фабрике, под камероны, амбары бы сжечь, чтоб ничего им не досталось… Времени не хватило…»

Душила злоба. «Проклятые Егорши! Что бы ни случилось, никогда не прошу им этой ночи. Я, Ваницкий, как вор увожу свое кровное. Приходится удирать! Удирать? Это я говорю у-ди-рать? Ну подождите… А кому я грожу? Колчак бежал. Бегут его генералы, офицеры, Э-эх…» – и ощутил такую тоску, что захотелось взвыть по-волчьи.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Степка Цирканов нонче шибко устал. «Волки, чтоб их нелегкая забрала, одолели. Жеребец в табуне еще молодой, шею вытянет и копытами, копытами норовит. И все одно – только отгонит их с одной стороны, а они с другой подбираются. В такую стужу все голодные, и волкам неоткуда еду взять. Зайцев поели. Баранов хозяин угнал подальше. Диких коз тоже не стало. Шибко беда.

Ружье-то есть, да поломалось маленько. Волчий народ шибко хитрый, знает, ружье не стреляет, и лезет прямо под лошадь. Было б ружье – ого! С ружьем ходишь – волки воют кругом, однако не подойдут к табуну.

Днем Степкина Марья табун пасет. Днем пасти можно. Днем тепло, и волки спят. Надо вставать, однако. Марью пора менять. Однако рано встанешь – два раза будешь толкан варить, поздно встанешь – один толкан варишь. Летом день длинный, работы много: пахать, сеять, табун пасти. Зимой надо поздно вставать. Зимой толкана шибко мало», – так думал Степка Цирканов.

Посреди кошемной юрты теплился огонек. От него по стенам держались дряблые тени. От него поднимался вверх сизый дымок. От него разливалось по юрте живительное тепло. Над очагом висел чугунный казан с кипящей водой.

– Никак толкан варить будет старая,– облизнул губы Степка. На полу шибко холодно, и он натянул на себя овчинное одеяло.

И как это ребятенки не чувствуют стужи? Возятся у очага на кошме, голопузые. Бабка у очага попыхивает незатухающей трубкой.

За небольшим перевалом, в долине реки Учус, у Степки стоит изба, рядом – пашня. Там Степка сеет ячмень. Ячмень растет шибко хорошо. И трава там есть. Много травы. Да по той траве ходят хозяйские табуны. Они летом траву поедят. Степка на зиму откочевывает за перевал, ставит юрту и пасет хозяйский табун.

– Однако, вставать надо. Поглядеть, где Марья…

Сбросил овчину, оделся, обулся и крикнул матери:

– Чай вари! Ха! Надо чай пить…

Вышел из юрты, заскрипел под ногами морозный снег. Яркий отблеск восхода ослепил Степку. Он зажмурился, прикрыл ладонью глаза и посмотрел туда, где высился главный хребет, где раскинулись золотые прииски. В хорошую погоду хребты кажутся близкими, стоят ярко-белые, будто врезанные в синеву неба.

Сейчас серая муть закрыла горы. Над Степкиной головой – чистое небо, солнце, а горы четвертый день окутаны тучами.

Снег кругом. Как белая скатерть. И на ней черными караваями – юрты: Степкиного старшего брата, Степкиного младшего брата. За юртами черные остовы лиственниц, а за ними – горбушка невысокой горы. Торчат из-под снега красные камни, будто заржавела гора.

И тут Степка увидел как из-за горушки вывернулись три кошевы. Передняя гусевая шла махом, видно, выбивалась лошадь из последних сил.

«Ба! Никак Аркашка Ванисски?! Он! И правит сам! И вон Яшка-цыган на второй… Ха! Встречать надо Аркашку. Барашка резать надо. Куда угнала барашков Марья? Нельзя Аркашку встречать без барашка. Эвон барашки, никак», – и побежал по неторной тропе к красным камням.

Имя Аркашки Ванисски Степка произносил всегда с уважением. Сколько прошло годов? Восемь? Может, больше. Шел Степка на лыжах. Тайга кругом, крутяки. На синем небе черными кажутся клыки горы Тыгыртыш – Поднебесный Зуб.

В тот год осень была дождливая. Реки вздулись почти как весной. Таежные тропы раскисли. Многие прииски остались без хлеба, а потом снега выпали выше Степкиной головы. На рудники, на большие прииски дороги зимой кое-как проложили, а на мелких приисках народ сильно голодал. Нет дороги. Только лыжня. Тогда и подрядился Степка таскать на прииски сюрьки с мукой. Пять пудов клал он в сюрьку да топор, да припас для себя – путь неблизкий. Пять дней туда, с грузом. Все больше в гору. Четыре обратно.

Здоров Степка. Другие шли вдоль реки. Целых шесть дней, А Степка ходил напрямую, через горы и выгадывал один день.

Шел так Степка на лыжах, тащил сюрьку с мукой, Тайга кругом, крутяки. На другом берегу среди пихт два человека скользили на лыжах по склону. Склон все круче, люди спускались быстро.

– Стой! Стой! – закричал Степка и даже привстал на носки, замахал руками. – Стой, талый вода внизу, глупый ты человек!

Где там. Разве перекинешь слова за версту, да еще когда снег скрипит под ногами. Но Степка не терял надежды, кричал, приседал, махал руками.

– Стой… Падай в снег!

Под горой, у самого склона – огромная полынья. Вода в ней черная, смоляная. Парок над водой.

«Неужто не видят? Ох, шайтан задери, в талый вода идут. О-о-о, ого-о-о», – и зажмурился.

Когда открыл глаза, увидел полынью и в ней двух человек. Вода в реке быстрая, тянет людей под лед.

– О-о, – закричал Степка так, что у самого в ушах зазвенело и, сбросив лямки, кинулся вниз по склону.

Ветер свистел в ушах. Опершись на длинный курчек-лопатку, правя им как рулем, Степка летел к полынье. Когда домчался, там остался один человек, от второго лишь шапка кружила у кромки льда.

– Держись, дурак человек, – кричал Степка. А за что держаться? Закрайки льда – что острый нож.

Протянул курчек Степка, а человек из сил выбился, не может держать курчек. Стал ремень ладить, и видит – не успеть с ремнем. Под лед человека тянет.

– Куда, дурак, ехал. Пропадай теперь. Налим тебя съест, – сердился Степка. Отстегнул ремни у лыж, сбросил шапку и лег на залитый водою лед. Живот заломило от холода. Голова-то рядом совсем да быстра вода, камень тут. И лед обломился.

Ухватился Степка одной рукой за камень, другой за волосы человека, ноги его где-то уже подо льдом.

– Эх, пропадай, Степка. Зачем, дурак, в воду лез?

Пропадать не хотелось. Вспомнилась Марья, черноволосая, глаза чуть с раскосинкой. Хорошая Марья, третьим ходит нонче, непременно снова парнишка будет. Не видать теперь ни Марьи, ни парнишки. И груз-то на лыжне лежит. Пропадет груз – хозяин скажет: вор Степка, украл муку. У Марьи последнюю кобылу заберет, Кого Марья есть станет? А Степка не вор.

Так захотелось сказать хозяину, что Степка не вор, а мука лежит целая на тропе, и не надо забирать у Марьи последнюю лошадь, что извернулся винтом, как рыба в сети, рванулся и оказался грудью на льду, а ноги в воде. Боком, боком стал пробиваться в снегу, волоча за собой «дурака», залезшего в полынью.

Степке везло в ту зиму. Жена понесла, работу нашел и, скажи ты, выбрался на сухое. А что дальше делать? Мороз. Да еще с ветерком, с гор хиус тянет. Пока выбирался – волосы смерзлись в сосульку. Надо было тонуть. Замерзать шибко худо. Ох, кости стало ломить…

Увидел свою шапку на берегу.

– Ха! – вскрикнул радостно. Шапка сухая. В ней кремень, кресало, трут.

Везло Степке в ту зиму,

Есть кресало, кремень – значит, есть и огонь, а дров сухих в тайге, сколько хочешь. Ох, и костер развел в тот вечер Степка! Такой жар от него – дрова издали приходилось подбрасывать.

Сушиться в тайге на морозе Степке не диво. Наломал пихтовых лапок, смастерил из них стенку-навес, чтоб хиус с гор не хватал костра, а между костром и стенкой было тепло, как в юрте. Набросал веток на снег, разделся. Лопатину сушить повесил. А зло на «дурака» все больше: сидит скукорился, до сих пор не может в себя прийти.

– Дурак ты, дурак, – ругается Степка, – пошто в воду лез?

– Не видел я полынью.

– Ха! Ходишь тайгой, глаза надо брать. Раздевайся, скидай штаны и суши. Костер погаснет, мокрый штаны к ноге примерзнут. Кто ты такой?

– Ваницкий.

– Какой Ванисски? Баянкуль твоя будет?

Мой Баянкуль.

– Врешь, однако. Ванисски – тот шибко умный да шустрый. Соболя скрадет, оленя догонит, а ты какой Ванисски? Ты дурак!

Понимал Степка, неправду сейчас говорит, но уж больно приятно называть Ваницкого дураком. Расскажи вот родне: сидел, мол, в тайге у костра – я тут, а Ванисски тут, рядом. Я его дураком, а он глазами хлопает и молчит. Врешь, скажут. И пусть говорят. Марья поверит. Марья знает – жги Степку огнем, все равно врать не станет. К лошадиному хвосту привяжи за ноги – не заставишь соврать. Марье скажу.

Праздник был на душе у Степки в ту ночь у костра. Уже не жалел, что в воду полез. Можно лезть, раз везет. А Ванисски? Вот он лежит у костра, спит, укрывшись Степкиной рваной ватнушкой. Только Марья в такое поверит.

Утром снова беда. Ни есть, ни пить Ваницкий не стал. Жаром горит. Куда такого пошлешь по тайге. И лыж у Ваницкого нет. Утопил в полынье.

– Кого делать стану, – загоревал Степка. – На прииске хлеб ждут. Тебя привезу, кто платить станет? Где, скажут, хлеб? '

– Вези на Баянкуль. Там я тебе заплачу.

– Эге! Баянкуль. Два дня совсем в сторону. На прииске хлеб ждут. Ай, ай, скажут, плохой человек стал Степка, хлеб обещал привезти, сам Ванисски Баянкуль повез.

– Вези в Баянкуль, я тебе сто рублей заплачу.

– Ге, – Степка присел на корточки, набил трубку подсохшей за ночь махоркой, прикурил и, окутавшись дымом, укоризненно покачал головой. – Сто рублей сулишь? Три рубля – поверю. Сто – врешь. Эх-х, лежи тут.

Однако не бросил. На прииске хлеб ждут, а он вместо хлеба в сюрьку Ваницкого, и потащил его через горы. Два дня тащил, каждое утро спрашивал:

– Не врешь? Три рубля заплатишь? Нет, так брошу и подыхай мало-мало.

– Сто заплачу,

– Врешь. Брошу тебя.

Но тащил.

А Ваницкий то запоет, то зарычит медведем. Мечется в бреду.

Подходя к Баянкульской конторе, Степан затосковал.

«Возьмут Ванисски – ладно. А то не возьмут? Не знаем такого Ванисски. Вон наш Ванисски в конторе сидит. Тащи своего Ванисски в лес, откуда привез. Куда я его? К Марье? Степка таскай чужой хлеб по приискам, Марья корми чужого мужика, Тьфу».

Но в конторе спорить не стали. Сразу же взяли Ваницкого. Унесли куда-то. Долго ждал Степка три рубля. Но не дождался.

«Надо было рупь торговать. Запросил три. За два дня работы да три рубля. Дурак ты, Степка. Ванисски умный. Обманул дурака».

Так, без особой обиды, ушел Степка в тайгу. Только есть хотелось, толкан-то кончился. Шел и напевал про себя. Когда доешь, в животе урчит меньше.

Весной нагрянул Ваницкий в Степкину юрту. Спирт привез. Разных гостинцев. И сто рублей.

Зажмурился Степка, вспоминая тот давний пир. Три дня гуляли… Ай-ай-ай, надо барашка скорей резать. Нельзя Аркашку с пустым котлом встречать. Вот они, овцы, на склоне. Вон и Степкин баранчик черный с белой задней ногой. Но не успел добежать до них Степка, как три кошевы подкатили к юрте. Хрипели кони. В пене все.

– Стой, Степан! Куда ты? Иди сюда, – крикнул Ваницкий.

– Барашка буду ловить.

– Не надо барашка.

– Как не надо. Нельзя без барашка. Скажут, плохо Степка встречал Ванисски.

– Не скажут, – и сразу с вопросом: – Ты мне друг?

Степка качнул головой: друг, мол.

– Ты меня один раз спас. Никогда, Степан, не забуду. Еще раз выручи, Понимаешь ли ты, кони устали, смени, свежих дай.

– Вон табун, бери… – Помолчал. – Неезженны только.

– Знаю. Ты мне найди езженных.

– Шибко трудно, но найду.

– Молодец. И потом, Степан, мой управляющий с Баянкуля останется у тебя. Жену будет ждать. И Яков приболел – вон во второй кошеве лежит, А ты проводи меня до железной дороги. Там посадишь на поезд и вернешься обратно на тех же лошадях. Очень прошу.

– Не надо просить. Степка поедет. Есть кого будем? Я за барашком побегу.

– Не надо сегодня барашка, Степан. Найдем чего поесть. Давай-ка скорей лошадей, чтоб можно было дальше ехать.

…Скрипят по снегу кованые полозья. Ночь безлунная, звездная. «Это волчьи глаза на небе горят. Раньше волков на земле ой шибко много было. Разогнали волков. Много угнали их на небо, вот и горят их глаза», – так думает Степка. Едет он на козлах, а в кошеве, закутавшись в доху, Ваницкий.

– Ванисски хорошая кошева… Аркашка оставил лошадей у Степки, – поет вполголоса Степан по-своему, только степь понимает его. – Ванисски взял у Степки хозяйских лошадей… Степка сидит на золоте. Под Степкой – золота на сто лет… Эй-бе-гей… Эй-бе-гей!…

Ночь. Хрустит иод коваными полозьями снег. Много волчьих глаз-звезд смотрят с неба на землю, на лошадей, на поющего про себя Степку и на тяжелые мешочки с золотом под сеном…