Текст книги "Эхо тайги"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

2

Лыжники шли по обочинам. По дороге лошади тащила груженые сани, а между ними безлыжные бойцы.

Двигались торопливо. Вавила шел за санями. Еще в Гуселетово услышали тревожные вести: горят села по тракту. Зверствуют горевцы.

Раздался условный свист. Передовой дозор возвращался к колонне и с ним большая группа людей. Кто они? Осторожность заставила Вавилу остановить отряд и приготовиться к бою.

– Свои, свои! – закричали из дозора.

– И впрямь свои! – раздался удивленный голос из цепи лыжников, – Тетка Авдотья, да дядя Данила… а с ними сарынь. Это же колбинские!

Лыжники, пешие сбились в кучу.

– Куда на ночь глядя? В мороз? С ребятами?

– Ой, избушки наши супостаты подожгли. Животинушку порубили… Негде голову приклонить… В Гуселетово, может, добрые люди пустят под крышу. Спалили село!… а порубленных там… пострелянных!

На вопросы погорельцы отвечали несвязно, с причитаниями и слезами.

– В Колбино малость банешек не сгорело, так в них народу-у. Офицерье пьянешенько. Стоит, стоит иной, да ка-ак шашку выхватит: хрясь. А сейчас бандиты, сказывают, на Черемушки откочевали, там до Богомдарованного да до Рогачева – рукой подать.

Отряд распрощался с погорельцами и спешно двинулся к Самарекам – небольшому поселку-заимке у Самарецких щек.

3

Самарецкие щеки – глубокая, узкая щель. Серые скалы с заплатами мхов. Прорезистые, крутые ложки, и по ним сбегают в долину березы.

На дне щели бьется в камнях Самаречка. Ревом ревет. Бросается грудью на скалы, будто пытается их свалить. Вскипает на гребнях валов белая пена и висят в воздухе холодные брызги.

Самаречка везде Самаречка, а в Самарецких щеках ее зовут «Семь смертных грехов».

– Так ее за норов прозвали, – уверяет один.

– Норов норовом, – скажет другой, – однако имя «Семь смертных грехов» она не за то заслужила. Давно это было. Рогач только-только поставил на Выдрихе первую избу. Притаежное звалось запросто Матвейкиной пасекой, и была там в ту пору одна пасечонка колодок на десять, а на месте, где Гуселетово, трущоба была: озеро с гусями да волчьи логова. Как завоют бывало зимнею ночью – кровь стынет в жилах.

Зато по таежным крепям было не как теперь, а людней. Пасек много. Заимок. Один бежал сюда, храня старую веру, другой не поладил с законом, третий волю искал. Все находили приют. Но селились поодаль, опасаясь друг друга.

В ту пору невесть откуда объявился в этих местах Улант. Плечи широкие, глаза черные, хмельные. Работать Улант не любил. А без работы, известное дело, никому еще не удавалось честно прожить. Перво-наперво вырезал Матвейку с семьей. Богатство искал в сундуках. Нашел там пятак и алтын. Запалил пасеку и ушел – только черный дым столбом эа спиной.

На второй заимке еше семью порешил. Одной сарыни семь человек. У сарыни души безгрешные и руку поднять на сарынь – смертный грех.

Семь смертных грехов зараз принял Улант.

Обозлился народ: кто за ружье, кто за нож. А Улант смеется. Распахнул на груди рубаху: нате, мол, бейте, не то я вас всех порешу.

Народ затаился. Одно дело в запале решить человека, другое, когда он грудь сам открыл да ходит по кругу, каблуками пристукивает.

«Бейте, сермяжье семя. Не то я вас всех изувечу. Эй, трусы! Да Вас теперь бабы погонят. А которая примет, так родит косоглазого, длинноухого, волосатого, одноногого».

Насмехается так, да как дернет за бороду старика. Тот аж на землю упал. Стариков сын не выдержал, выхватил нож из-за пояса да с размаху Уланта в грудь.

Зазвенел нож и надвое поломался, а Улант еще шире распахнул рубаху. Смотрите, мол, нет кальчуги на мне, а от булата даже царапины не осталось.

Тут второй стариков сын выхватил у соседа ружье, подсыпал на полку пороху да к Уланту. Прицелился.

«Лучше целься, – смеется Улант,– не в грудь, дурак, грудь у меня заговорена, только что видел, в лоб целься аль в глаз. Да ближе ко мне подойди, не бойся, не трону».

Выстрелил сын старика. Без мала в упор. Рассеялся дым, и видит народ, Улант как стоял, так и стоит. А сын старика – тот, что стрелял, лежит на земле. Пуля не в Уланта попала, а стрелку в самый глаз.

Чуть в стороне на костре котел висел. Не то в нем уха варилась, не то другое какое варево, только кипело оно, пар валил. Улант подошел к костру, сунул руку в котел, присел на чурбачок, отбросил чуб свободной рукой и кричит:

«Эй, заячье племя, дровишек в костер, а то он потухнуть может. Ничего меня не берет, – кичится Улант. – Ни кипящая вода, ни огонь, ни булат, ни пуля…»

Пал народ на колени.

«Что хочешь, Улант, бери – только жисть оставь».

А старик, тот, которого Улант за бороду дернул, поднял кверху иссохший кулак и ну стыдить: «Эх вы, волю искали, бежали от царевой кабалы за тысячу верст и Улантов хомут на себя надеваете. У меня в красном углу икона висит, складень не из меди – серебряный».

Все на коленях. Один старик, имя его не знал никто, стоял во весь рост, белый, сухой, голова тряслась, а глаза, как угли, горели.

«Смотрите, смотрите, побледнел Улант, – говорил старик, – дрожь его проняла, потому нет. заговору от серебра. Огонь не возьмет, кипяток не возьмет, – заговор крепче их, а серебро крепче любого заговора».

Закричал Улант страшно, кинулся к старику, ударил его в грудь ножом, да уж поздно.

«Не отдавайте свободу… – последнее, что сказал старик, – Сражайтесь за волю…»

Народ к старику на заимку – пули лить из икон, ножа ковать, а Улант хоронится. Тут, в Гуселетовой глухомани, вместе с волками, в крепи забился.

Народ за Улантом. Гонит его гривами да логами и у каждого в руке или ружье с серебряной пулей, или нож с серебряным лезвием, или копье с серебряным наконечником.

«Улю-лю, ат-ту его», – раздается над всхолмленной степью.

Бежит Улант, запыхался, ажно язык отвис. Впереди Самарецкие щеки. Тут, у щек, его окружили со всех сторон.

«Суд творить, суд…» – кричит народ.

Огляделся Улант вокруг, увидел глаза мужиков, старух, парней и прочел себе приговор. Когда в избы шел, жен воровал, сарынь убивал – любо было, кровь ключом клокотала, а как почуял близкий конец, так ноженьки сами собой подкосились. Бухнул Улант на колени, в пыли ужом извивается, ноги целует у мужиков.

Ахнул народ. Не стало лихого Уланта.

«Пощадите, помилуйте, бес путал, по недоумству творил. Что хотите вершите, только жизнь сохраните».

«Неслыханно и невиданно, чтоб мужик этак подличал. – Отступает народ, убирает сапоги от Улантовых губ. – Да встань ты…»

«Не встану, покуда не смилуетесь. Девицы-молодушки, хоть вы за меня словечко замолвите…»

Но и девицы отвернулись. Как взглянут на ползающего по земле Уланта, так их лихотить начинает.

«А ну его к бесу, – сказал тогда старый Рогач. – На такое дерьмо и пулю жалко тратить. Пусть убирается подобру– поздорову», – и показал на Самарецкие щеки.

Вскочил Улант, от радости ошалел и сразу бежать. Народ расходиться стал. Те, что ниже щек жили, подъехали к Самаречке, где она уже тихая, мирная, не поймешь то ли бежит, то ли занежилась, отдыхает в прохладе густых тальников на мягких, нагретых песчаных откосах. Подъехали к броду и видят – река труп несет. Рубаха кумачовая, шаровары, как небо. Улант!

Ни пуля его не брала, ни булат, ни огонь, ни крутой кипяток, а чистая ключевая вода скрутила Уланта. Не приняла вода семь его смертных грехов.

Летом тракт обходит щеки, делает крюк верст пятнадцать. А зимой Самаречку скуют морозы, глубокие снега заровняют дороги и перекаты, и дорога идет напрямик через щеки.

Реки зимой молчаливы, а Самаречка в Щеках гудит подо льдом. Идут по дороге лошади, сторожатся, опускают морды к самому снегу, ушами прядут, а под ногами гудом гудит скованная река. Чуть ветерок – и в скалах завоет протяжно, как воют голодные волки, а то захохочет, застонет.

С дороги щеки видны за несколько верст. А с хребтов щек не видно. Идешь по хребту на лыжах, вдруг, слава те господи, пологое место. Некрутой такой спуск. Лыжи скользят хорошо. Перестанешь напряженно смотреть вперед и, забросив курчек на плечо, тихо переставляя ноги, скользишь по склону. И вдруг сразу стоп. Остановится лыжник и пот его прошибет: в нескольких шагах впереди обрыв, как ножом кто-то полоснул землю и вынул из нее огромный ломоть. Обрыв «Семь смертных грехов».

Недалеко от Самарецких щек, на невысокой террасе, раскинулась небольшая деревенька Самареки. В народе ее больше называли Перепутье. Здесь всегда останавливались обозы, идущие на прииски и обратно. Возчики кормили лошадей, отогревались сами и пили чай на перепутье. Сюда и спешил отряд Вавилы, чтобы встретить горевцев при отступлении в теснине Самарецких щек.

4

Мимо желтых приземистых станций, занесенных снегом, мимо деревень и замерзших речушек тащился по сибирским просторам поезд верховного правителя. В просторном салоне висела карта Сибири, испещренная флажками с названиями войсковых частей.

Колчак подошел к карте. Высокий, сухой, в адмиральском мундире, он смотрел на карту, пытаясь уразуметь, что происходит сейчас на сибирских просторах. Связь с войсками утеряна. Флажки не переставлялись несколько дней – и ни Колчак, и никто из его приближенных не знает, где сейчас фронт, где какие войска и каково их состояние. Так бывает на море. Наползет густейший туман, и не понять, где корабли, где берег, где рифы.

Несколько дней назад чешское командование в специальном меморандуме заявило, что под «защитой чехословацких штыков русские военные органы позволяют себе действия, перед которыми ужаснется весь цивилизованный мир».

«Лицемеры. – Колчак нервно дернул ногой. – Будто не они советовали самыми решительными действиями подавить восстания в тылу, будто не они упрекали за излишнюю мягкость. А теперь хотят уйти от суда потомков».

Прошелся по салону и опять встал у карты. Лязгали буфера, стучали колеса на стыках.

«Народ от нас отошел, – думал Колчак. – Не крестьяне, конечно, не рабочие. Они не народ… – щека Колчака задергалась, как дергалась всегда, когда приходилось думать о матросне, крестьянах, солдатах, – коммерсанты начали отходить. Профессура. Интеллигенция. Пришлось сменить непопулярного Белогорского. Новый премьер Пепеляев очень влиятелен среди конституционных монархистов. – Колчак вздохнул. – Но кадеты нигде не влиятельны… Конституционная монархия – это то, что сейчас необходимо России. Не республика же, как во Франции. Спаси нас бог от нее.

Где фронт – неизвестно. Где и какие воинские части? Кто из них в эшелонах? Кто на поле боя? Кто разбит? Кто еще цел? Ничего не известно. Но надо что-то делать.

Колчак оторвал от календаря листочек. Первое декабря 1919 года. Взял лист бумаги и начал писать. Надо же чем-то заняться.

«Заместителю предсовмина Пепеляеву.

Все возрастающее и уже организовавшееся восстание в Барнаульском районе является серьезной угрозой нашему флангу в тылу армий. При дальнейшем отступлении ту же роль в отношении левого фланга армий может сыграть Кузнецкий и Минусинский районы, уже захваченные красными. В глубоком тылу деятельность банд увеличивается, угрожая ж.-д. магистрали… Сибирская армия подверглась влиянию пропаганды, и многие части находятся в состоянии полного разложения. Подтверждением служит сдача 43-го и 46-го полков в полном составе повстанческим бандам и задавленный в его начале бунт некоторых частей Новониколаевского гарнизона… Часть офицерства тоже затронута этой пропагандой и даже выступает активно… Добровольческое движение, несмотря на все усилия, слабо и дает незначительные результаты. Мобилизация же населения, вследствие его нежелания вести борьбу, невозможна, так как она дает только окончательно деморализующий армию элемент.

Верховный правитель адмирал Колчак»

Написал и подумал: «Что может сделать сегодня премьер-министр?» – пожал плечами и вызвал адъютанта.

– Немедленно передать премьеру.

– Куда, ваше превосходительство?

– Премьеру.

– Но где он?

– По линии, по всем станциям, для Пепеляева. Неужели учить?

Остановка… Гудок… Медленно проплывали за окнами желтые здания станций, семафоры и черные столбы телеграфа.

5

Ваницкий стоял на перроне и тоскливо смотрел на поезда, забившие все пути. Среди красных теплушек, одиноко, стоял облезлый серо-коричневый пульман. Из его тамбура торчал тупорылый пулемет «максим». Над теплушками деловито вились дымки.

Бронепоезд прополз. Рядом с солдатами, на платформах, кутаясь в шали, одеяла, сидели совершенно цивильные люди.

В теплушках тоже вперемешку – цивильные и солдаты. Куда они едут? Зачем на восток, когда фронт на западе? И офицеры едут на восток.

Поезда тянутся непрерывной лентой. Все пути забиты от семафора до семафора.

Час назад Ваницкий и Степка подъехали к зданию вокзала. Обычно тихая привокзальная площадь была забита народом. Кабинет начальника станции осаждала толпа офицеров и штатских. Штатские кричали, офицеры кричали а размахивали револьверами.

– Вагон мне немедленно, а то пристрелю как собаку, У меня специальная рота георгиевских кавалеров…

– Георгиевским кавалерам надо бы быть на фронте,

– Заткнись, шпак гундосый.

– Давайте паровоз! Мой эшелон четвертые сутки стоит на запасном.

– Начальник, начальник, оглохли вы, что ли? Машиниста надо. Сбежал машинист. Эй, начальник!

В комнате дежурного то же самое. Аркадий Илларионович вышел на перрон и почти нос к носу столкнулся с буфетчиком. Тот не только не рассыпался в любезностях, как обычно, но сделал вид, что не заметил Ваницкого и попытался прошмыгнуть мимо.

– Любезнейший! – Аркадий Илларионович слегка тряхнул буфетчика за плечо. – Любезнейший, где мои вагоны?

– Ай-яй, милосердевиц наш, как же я не узнал-то вас?… Вагоны ваши, Аркадий Илларионович, третий день как отправили на восток. Что тут было, что было! Слава богу, французы ехали. Там какой-то Пежен узнал вашу супругу и забрал в свой вагон. Не он бы, даже не знаю, как и жила тут Надежда Васильевна…

Не спуская на землю тяжелого мешка, буфетчик, в пыжиковом треухе, в синей залатанной поддевке, поведал Ваницкому, как разные благородия – военные и штатские – проведали про те три вагона, стоящих далеко в тупике. Салон, две теплушки… пустые… «По теперешним временам, ежели человеками не набито под самую крышу, стало быть, и пустые», – пояснил буфетчик, продолжая пугливо поглядывать на Ваницкого. Мешок, казалось, жег его плечи, а при каждом движении Ваницкого, буфетчик сразу менял позу, стараясь встать так, чтоб мешок был как можно меньше заметен. Дрожащим голосом он рассказал, как «ихи благородия» выкинули из теплушек ящики с вещами Ваницкого, как, не сумев открыть дверь в салон-вагон, выбили стекла и через проемы окон забрались туда, выгнали мадам, а прислуга до сих пор бродит по станции…

Все остальное было понятно Ваницкому, В мешке буфетчик тащил какую-то часть припрятанных вещей из злополучных теплушек.

Аркадий Илларионович не пошел в тупик. К чему? Ничего не исправишь. Вещи, если что и осталось, все равно спрятать некуда.

Он усмехнулся, вспомнив свой девиз: жить – значит предвидеть. Казалось, он предвидел все. Но такого…

– Аркадий Илларионович! Ба! Какими судьбами?

Капитан – раньше он был франтоватым, а сейчас усы один вверх, второй вниз, лоб в саже – щелкнул валенками, как раньше шпорами, радостно протянул руку и сразу отдернул – рука была грязная.

– Какими судьбами, Аркадий Илларионович?

– Надо уехать.

– М-м-да. Тяжело. Я еду в тендере, на угле. Знаете, собралась неплохая компания и… я думаю, господа потеснятся.

– Да кто же с вами?

Что ответил капитан, Ваницкий не слышал. Он представил себе, как будет грузить на тендер мешки красной кожи. Мешки небольшие, но веские. Телепень сообразит, что в них.

– Мерси, – поклонился Ваницкий. – Я подожду штабного поезда.

– Он слетел под откос, а штабные, так же как мы, грешные, кто на тендере, кто на платформах.

– И все-таки буду ждать. Мерси еще раз. Кстати, дорогой капитан, скажите, куда вас несет черт?

– Туда же, куда и вас, Аркадий Илларионович!

– Лжете. Я еду к моим миллионам, что меня дожидаются в банках Харбина и Парижа, а вас какой черт ждет в Париже? Вон, полюбуйтесь, какой-то учитель в шинели министерства просвещения – его-то куда несет? От кого? И вам, капитан, мой добрый совет: оставайтесь. У большевиков служат многие генералы. Брусилов, Каменев…

Капитан растерялся. Его грязное лицо на миг осветила надежда, и тотчас погасла.

– У меня жена с детьми где-то там… впереди.

– Вы не знаете, где фронт? Алло, капитан…

Капитана уже не было видно. По перрону сновали офицеры с котелками в надежде найти кипяток. Штатские с чемоданами и без чемоданов. Какая-то пожилая женщина в собольей ротонде сидела на груде узлов, чемоданов, баулов, портпледов и кутала полой стриженую болонку, испуганную и дрожащую, как и хозяйка.

«Попасть в вагон думать нечего. Один я как-нибудь пристроюсь, но с мешками…»

Ясно представилось: четыре мешка красной юфти продолжают путь на восток, а он, Аркадий Илларионович, летит кувырком под откос. Капитан машет рукой и издевательски кричит: «Счастливого пути, Аркадий Илларионович!»

В вокзале разбитые окна. На голых лавках, на полу, на подоконниках – офицеры с женами, чиновники с ребятишками и тещами, торговцы в поддевках с выводками ребят, а грудой подушек, перин, одеял.

– Ежели что, так на платформе местечко куплю, – шептал усталый глава семьи.

– На платформе? О, боже! А как же перины? Я не могу оставить перины, – рыдала жена, – Это же приданое!

Аркадий Илларионович вышел на привокзальную площадь. Мимо тянулись вереницы подвод.

Гнетущее чувство одиночества охватило Ваницкого. Исчезли в сознании люди, и, казалось, какие-то призраки мелькали на привокзальной площади.

Взбурлила ненависть. «Кто душит мир? Егоры? Плюгавый заморыш Егор оказался сильнее меня?»

Аркадий Илларионович совсем недавно поучал сына: «Был, между прочим, Валерий, такой немецкий мыслитель Карл Маркс. Он доказал, как дважды два, что капитализм прогнил…» Слова Маркса, еще недавно казавшиеся предельно логичными, сейчас вызывали сильнейший протест.

«Пусть рушится все и везде, как предсказано Марксом, но должен быть какой-то выход из этого хаоса!»

С трудом протискался к своим гусевкам, стоявшим у сквера. Какой-то господин в пенсне и порванной шубе на лисьем меху и дама в каракулевом саке тащили за руки Степку, а два гимназиста, наверно, их дети, остервенело толкали его в спину. Господин путался в полах шубы, пыхтел и сквернословил, а дамочка в саке умоляла сквозь слезы: «Шер ами, поднажми… Ну еще… Ему, азиату, лошади совсем не нужны».

Степка натужно кричал:

– Ванисски кони… Аркашка кони…

– Шер ами, ударь его… – умоляла дама.

Еще минута, и Степан будет лежать на дороге, а лошадями, кошевой с мешочками красной юфти завладеет господин в рваной шубе.

– Да это наш городской голова! Ах, м-мерзавец! – Аркадий Илларионович подбежал и с размаху ударил в скулу городского голову. Тот икнул и, теряя пенсне, сел на дорогу.

– Боже, Аркадий Илларионович, спаситель, какими судьбами? – вскричала жена городского головы. – Я несказанно рада…

Злоба не утихла.

– Э-эх, – выдохнул еще раз Аркадий Илларионович, жена городского головы, всплеснув руками, грохнулась навзничь на ноги супруга.

Ваницкий пнул на прощание господина городского голову и прыгнул в кошеву.

– Степан, гони!

– Куда гнать, Аркаша, дорога шибко завозна.

– Дуй в переулок. Врежь по гусевке, в галоп!

Въехав в проулок, Степка повернулся к Ваницкому:

– Ай, Аркашка, шибко мастер морды хлестать. Хрясь… Хрясь… Скоро твой поезд идет?

– Мой поезд, Степа, тю-тю. Приказал кланяться всем родным и знакомым.

– Угу, – не понял Степка. – Кланяться – хорошо.

Ваницкий положил руку в черной, расшитой бисером рукавице на спину Степке и взглянул на него пристально-пристально.

– Нет моего поезда, Степа. Сейчас от тебя зависит все. Помнишь, как тогда, у проруби. Ну?

Степка молчал, пыхал трубкой и смотрел безучастно на лошадей, сани, маленькие домишки с деревянными ставнями. «Однако, худое затевает Аркашка».

– Степа, друг, – снова начал Ваницкий, – выручи…

– Говори.

– Поезда нет. Понимаешь? А мне непременно надо туда, – махнул рукавицей в ту сторону, куда двигался непрерывный поток лошадей и людей.

– Везти, што ли, надо?

«А Марья как? Ей без меня худо», – и впервые подумал, что Аркашка шибко нахальный.

– Надо, Степа.

В голосе Ваницкого Степа услышал мольбу, как тогда, у полыньи.

– А далеко ехать-то?

6

– Уф-ф, перевал!

Ксюша сняла мокрую от пота ушанку, вытерла рукавом лоб и, воткнув курчек в снег, оглянулась. «Молодцы, не отстали, а уж я-то жала».

Крута гора Синюха. За крутость, да трудность подъема народ прозвал ее Синюхин пыхтун. Пока лезешь в гору – испыхтишься. Вокруг разлапые кедры, как косматые зеленые головы на шершавых кряжистых шеях. В кедрачах тока глухарей. По тридцать-сорок птиц собираются здесь и призывно щелкают на весенней заре.

Последнюю зиму Ксюша часто ходила сюда белковать. Весной добывала на токах глухарей. Доводилось и раньше белковать здесь с Устином и Ванюшкой. Сюда, на проталины, на первые зеленя, приходили отощавшие в берлоге медведи, и оплошавший охотник, часто сам оказывался дичью.

Если объехать вокруг Синюхи, попадешь в Рогачево.

Мужики сели в кружок. Есть такая посадка: зажмешь курчек под коленом, один конец в руку, а второй упрешь в снег и сидишь как на жердочке. Кто курил, кто жевал хлеб.

«Ваня нонче пошто-то смурый и губы поджал. То ли приболел, то ли забота какая его одолела? С чего бы?» – Ксюша раза два обошла вокруг отдыхавших, украдкой разглядывала Ванюшку. Он заметил это и еще посуровел.

«Сердит стал последнее время. Видать, не по нему што-то. Всякий мужик таит про себя думку, а ты смотри на него и гадай».

Отошла к краю поляны. В ясный день с вершины Синюхи в любую сторону смотри. Она над округой, как орлан в поднебесье. Глянула Ксюша на реку, на широкую чистую Солнечную гриву. Далеко до нее, но там родимый край. На Солнечной гриве была их коммуна. Там, под снегом, лежат головни сожженной усадьбы.

– Сколь человек может вынести? – вырвалось у Ксюши. Подошел Ванюшка, тоже поглядел за реку.

– Я, Ваня, про Лушку все думаю, про Оленьку Егорову. Еше и не жила Оленька, а ее зарубили… А на хуторах грабители вон што творят. Одни за счастье народа жизнь отдают, а другие в ту пору грабят народ. Поймать бы их.

– Поймаем, дай срок.

Ванюшка смотрел за реку, прищурив глаза, и чуть улыбался. Потом не спеша, вразвалку пошел к отдыхающим.

Долина реки скрыта вершинами кедров, но местами, в просветы видна заснеженная дорога и на ней черные точки. До них далеко, но привычный взгляд охотницы сразу определил: цепочка маленьких точек двигалась в ту же сторону, что и Ксюшин отряд.

«Звери теперь за хребтом, а олени в таежных крепях, их на чистые места не выгонишь. Люди?! Откуда их столько? Горевцы? Свернули на боковую дорогу. В притаежных селах богатеи им помогут».

Ксюша неотрывно смотрела на движущиеся черные точки. «Убегут, окаянные. Без мести уйдут!»

Как вернуть горевцев в Самарецкие щеки, Ксюша не знала. Мужики продолжали сидеть, курили, балагурили. Ксюша крикнула:

– Горевцы впереди!

Повскакали бойцы, бросились к ней.

Где, где? – Смотрели под гору.

– Пока будем рассматривать, они уйдут. Скорей за ними! Жмите в полную силу, – и, оттолкнувшись курчеком, кинулась вниз по склону.

– Куда ты, ошалелая, бандитам в пасть?! – крикнул Ванюшка.

– Э-эх-ма, поехали, робя, – перебил его Игнат.

Ксюша не слышала криков, ветер свистел в ушах. Носки лыж поднимали снежную пыль, и она веерами разлеталась в стороны. Внезапно Ксюша сообразила: если спуститься к реке позади горевцев, потом их не догнать. Надо догонять тайгой, по склону спуститься впереди них и устроить засаду. Она притормозила и стала выбирать дорогу так, чтоб иметь уклон, а, значит, и скорость, но не сразу терять высоту.

Впереди ложок и скала. Как трудно их объезжать, чтоб не сорваться вниз, не потерять высоту. И снова ложок. Подошва склона совсем близко, а горевцы все еще впереди. Но теперь отчетливо видно: идут группами, без строя. Устали. Хорошо! Воевать будет легче… Только бы обогнать.

…Отряд Горева действительно двигался не в строевом порядке. Вперемешку офицеры и солдаты – кто пешком, кто на подводах. Сам он ехал в середине отряда на гнедом жеребце. Тяжелые думы не покидали его в последние дни. Порой Горев сам уставал от бесконечных приказов; «Сжечь, расстрелять, повесить!» Тогда до чертиков напивался.

Даже здесь, в сибирской глухомани, очень неспокойно. Колчак отступает. Красная Армия занимает город за городом.

«Куда и зачем я еду? Кто меня ждет на прииске господина Ваницкого? Как пес всю жизнь верчусь около богатеев, а что имею? – с ненавистью посмотрел на кошеву, где, завернувшись в тулуп, сгорбился больной Валерий. – Нет, Николай Михайлович, ты должен взять все, что осталось в тайниках господина Ваницкого на Богомдарованном. Ты честно заслужил награду. И получить ее тебе поможет Валерий Аркадьевич, независимо от того, хочет он этого или не хочет».

Мысли его прервал голос ординарца:

– Вашбродь, по склону лыжники…

Горев остановил коня и, повернувшись, взглянул на гору. Крутая она, у подножья почти без деревьев. Там, куда показывал денщик, видны клубы снежной пыли. Лыжники держали путь к колонне.

– Вероятно, вестники с новым письмом от генерала Мотковского… – Горев приник к биноклю.

Лыжники спускались наискось по единой лыжне. Снег впереди них бел и недвижим, а позади будто шевелился. Он спускался вниз. «Что за чертовщина?…»

И тут кто-то крикнул истошно!

– Лавина! Спасайтесь!…

Горев соскочил с лошади, сделал прыжок с дороги и провалился в снег выше колен.

И Ксюша почувствовала непонятную дрожь под ногами. Казалось, гора зашевелилась и тихо начала сползать. Не сбавляя скорости, оглянулась. Склон за ними дыбился, как река в ледоход. Это снег дыбился, медленно полз вниз, обтекая камни и деревья на пути.

– Батюшки, снежный обвал начался!

Ксюша знала, такие обвалы разрушали избы, амбары, засыпали поселки. Засыпали и охотников, что пытались спуститься на лыжах по крутому, лавиноопасному склону. Сейчас лавина стекала медленно. Затем она наберет скорость, захватит на своем пути камни, деревья, пни и помчится вниз.

Ксюшу охватил ужас. Она лихорадочно оглядывалась в поисках спасения. Впереди небольшая скала! Скорее к ней! Под ее защитой можно спастись.

Ксюша изменила направление спуска и помчалась к скале. Но тут поняла, что обвал захватил только часть склона, и большинство горевцев избежит удара. «Н-нет, за скалу я не спрячусь. Пусть погибну, но этим гадам не уйти». На ходу крикнула своим:

– Бегите к скале!

Сама опять изменила направление. Скала осталась выше, левее, а Ксюша мчалась по огромным снежным надувам. Ветер свистел, резал глаза, а ей надо выбирать дорогу, чтоб не сорваться, не налететь на камень. Оглянувшись на друзей, Ксюша поняла, что и они осознали опасность. Трое свернули с ее лыжни и помчались к спасительной скале. Остальные пригнулись и решительно двинулись за ней.

Лавина позади еще не достигла подошвы склона, но Ксюша видела, как метались горевцы по дороге, падали в снег, застревали, как мухи на липкой смоле. А большая часть снега впереди. Он будет тоже подрезан, тоже двинется вниз, волоча за собой камни, обломки деревьев, и все это обрушится на бандитов.

Никогда ранее Ксюша не испытывала такого ужаса и такой удушающей радости, как сейчас. Когда узнала про смерть Сысоя, сказала себе: «Собаке собачья смерть». Но все-таки пожалела его. А сейчас жалости нет и в помине. Только ненависть.

– Так вам… так… не спасетесь.

Вскипающий снег все ближе. Вот он догнал Чипчигешева, замыкающего в цепи, и тот исчез в снежном потоке, смешавшись с обломками скал.

Взор заметался по склону, ища скалы, бугра для укрытия – но впереди только снежная гладь.

Обвал развивался по склону косынкой: там, где лыжи партизан подрезали снег – он только начинал шевелиться, а за спиной, набирая скорость, катился валом и неровными языками засыпал дорогу, хороня все под собой.

Толчок. Острая боль пронизала все тело. Ксюша упала, но тотчас вскочила, посторонилась. Мимо нее промчался Ванюшка. За ним другие. Тут, у подошвы лежали огромные глыбы камней. Даже таежный снег не смог их закрыть. Правая нога не держала и Ксюша в изнеможении упала за камень.

Последние языки обвала обрушились на дорогу. Там все вскипело и разом осело буграми. Снежные потоки умчались дальше в долину, а между ними на дороге метались уцелевшие горевцы, Ксюша с трудом приподнялась на колено. Товарищи, как и она, лежали вокруг за камнями и наблюдали, как снежный обвал заканчивал бой с их врагами.

– Ребята! Стреляйте! Их еще много! – крикнула Ксюша. Она припала к холодному ложу винтовки, и ее охватило ледяное спокойствие, как на охоте, когда подходила к зверю на выстрел. Поймала на мушку бегущего бандита, нажала на спусковой крючок, и радостно вскрикнула, когда тот упал.

– За Оленьку!

Поймала на мушку второго.

– За Лушку!

Справа короткими очередями бил ручной пулемет…

Кончился бой. На дороге серели трупы солдат, лошадей. А сколько их под снегом. Эти уже не страшны. Но часть уцелевших повернула в Самарецкие щеки, а часть гуськом потянулась вперед. Надо бы их догнать, но переход и преследование колчаковцев вымотали силы. Люди сидели с понурыми головами. Каждый думал о Чипчигешеве, которого только– только похоронила лавина,

– Счастлив наш бог… многие бы могли лежать сейчас под снегом, – нарушил тишину Игнат.

Ксюша оглядела хмурые и усталые лица товарищей, как бы проверяя, действительно ли нет среди них только Чипчигешева. Живо вспомнила привал у «Окаменевших женихов». Невысокий, плотный парень протягивает ей раскуренную трубку: «На, девка! Курить не станешь – взамуж не возьму». Черные глаза-щелки поблескивают задорно, смеются.

Игнат встал с камня. Тихо побрел по склону. Он, конечно, не надеялся отыскать засыпанного Чипчигешева, но на душе было неспокойно. Только весной они смогут похоронить его останки. Вот Игнат остановился. Снял треух и, повернувшись к востоку, перекрестился. Он не стеснялся своей набожности. К тому же охотники – народ суеверный, и крест положить вовремя на грудь никогда не помешает.

– Прощай, Чипчигешев. Хороший охотник ты был. Прости уж, друг, коли когда обидел чем…

Остальные тоже встали. Сняли шапки. Кто-то выстрелил три раза в воздух. Ксюша попробовала подняться, но резкая боль в ноге приковала к месту.

Вернулся Игнат.

– Што, робя, привал будем готовить. Отдохнем да двинемся в путь.

– Ваня, помоги мне перебраться на камень. Я посмотрю, што с ногой…

После отдыха партизаны связали две пары лыж ремешками – получились широкие сани. Привязали длинные кушаки. На этих санях и привезли Ксюшу в Рогачево.

…Еще издали, увидя дымки родного села, Ксюша приподнялась на локте. Светлая радость наполнила душу, а боль в колене отступила, забылась на миг. Село жило. С горы, как прежде, каталась на санках и ледянках детвора. Ребята визжали, ссорились, смеялись. И вдруг, как по команде, кинулись навстречу подходившему отряду.