Текст книги "Эхо тайги"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

4

Ксюша очнулась. Села. Зябко передернула плечами от сырости. Тошнотворно пахло мышами и чем-то застарелым, амбарным. «Где я? Тихо-то как. Видать, на дворе ночь?» Около двери послышались шаги, удалились и опять тут, рядом… Еле слышный разговор. Запах табака. «Должно, двое караулят?»

Хотела подняться, но сразу опять села и тихо охнула. Затылок от виска резанула тупая боль, к горлу подступила тошнота. И тут Ксюша вспомнила удар Симеона в висок, его злой шип: «На, ведьма, поджигательница…» Солдаты скрутили руки. И опять удар, теперь в грудь. Вот такая же тошнота, как сейчас, поднялась к горлу, закружилась голова… Последнее, что она вспомнила, это жесткий окрик: «Перестаньте! В амбар ее, под замок! Утром разберемся!…»

«Надо как-то доставить в отряд сведения. Стало быть, надо добраться до своих. Дура, што натворила! Вышло-то как неладно: схватили, и пикнуть не успела».

Получилось и вправду неладно. Пробравшись в новосельский край, к Арине, Ксюша расцеловалась с крестной.

– Соскучилась, как сто лет не была у тебя… Угости простокишей. Шла тайгой, а она перед глазами – холодная, крепкая, хоть ножом ее режь. А што за гулянка в селе? Праздник какой?

– Свадьбу ноне играют.

– Какой дурак свадьбу играет без мала в страду?

– Рогачевские все выкомаривают. Ваньша! Видать, шибко приперло. Посторонись-ка, я в подполье за простокишей нырну.

Арина спустилась в подполье, и слышно было, как доставала из кадушки соленые огурцы, как цедила из лагуна медовое пиво. Ксюша стояла возле печи, вдыхала сладостный запах родного гнезда и рассеянно перебирала в уме дома Рогачевых, где были Ваньши… «Путает што-то крестна. В кержацком краю все Ваньши еще подлетыши».

– Слышь, крестна, не пойму, кто жених-то.

– Прими-ка миску с огурчиками, да руку подай, ох, тяжела я стала. Да Ванька твой жених-то.

– Мой?… – сердце застукало гулко-гулко, как бьют в обечайку. Душно стало. Рывками развязала под подбородком платок, сграбастав в кулак, стянула его в головы.

Переспросила Арину:

– Не путаешь?

– Да кого мне путать, ежели он сам сюда приходил!

– Зачем приходил?

– На свадьбу звал. Ну што ты дышишь, как запаленная лошадь? Лихотно? Водички тебе? Простокваши?

– Не надо мне никого!… Жениться, стало быть, надумал… Я его давно натокала на свадьбу… шибко давно… Рада за Ваню… Только как это он на чужой?…

Ксюша словно окаменела, Просидела идолом час, повторяя: «Я его натокала… Лучше станет обоим…» Затем залпом выпила полкрынки успевшей согреться простокваши и вышла на улицу.

В новосельском краю были связные. Низко надвинув платок на лоб и прикрывая им лицо, Ксюша пробиралась то к одному двору, то к другому. За два дня узнала, где стоят солдаты и сколько. Как меняются караулы. Словом, все, что наказывали ей партизаны. За это время старалась не думать о Ванюшкиной свадьбе. Женился – так и должно быть. Но перед самым уходом в тайгу захотелось посмотреть на него в последний раз. Под вечер, когда пыля возвращалось деревенское стадо, пробралась в кержацкий край. Прячась где в тени заплотов, где в высокой конопле, где за стайку, смотрела, как идут Ванюшка с женой, и, заглушая тупую боль в груди, говорила себе: «Пусть счастье свое найдет. Нам с ним, видно, не судьба».

В середине пляшущей, поющей, яркой толпы шел Ваня под руку с молодой. Ксюша так и впилась в лицо молодухи. «Хороша собой жена Вани, – как стон вырвалось признание. – Правда, ростом не вышла. Руки малы. Такая рази захватит хорошую ручку пшеницы при жатве?…»

Свадьба прошла в соседний двор и Ксюша перебралась за ней в соседний огород. Тут и увидел ее Симеон.

Светало. Засерели стены амбара.

«Нет, теперь не уйти. Конец… Завтра, может, сегодня привяжут за ноги к лошади и потащат, как Лушку, по улице. Одна судьба… – сжала зубы от боли в висках. Только б не вскрикнуть. Лушка, подружка, вместе о будущей жизни грезили… О тебе Вавила горюет, а меня даже и вспомнить некому. Ты хоть любовь узнала, а я… Ваня, Ванюшенька!»

Горев был взбешен, узнав что Валерий Ваницкий спрятал где-то Ксению Рогачеву. Ему доложили об этом рано утром. Хмельная голова тянула к подушке, но злоба на Валерия была еще невыносимей.

– Ах ты, сосунок! Тебе этот орешек не отдам. Я из нее буду душу тянуть…

Вошел Валерий. Он чувствовал, что не так просто утихомирить Горева, но план был готов. «Только бы выдержать характер», – думал Валерий.

– А, Валерий Аркадьевич! Что так рано привело вас ко мне? Радость? Наверное, допытались у пленницы, где ваша большевистская пассия? Да?

Валерий не ожидал издевательского тона. Он ждал бури от Горева и злоба охватила такая, что он готов был пристрелить наглеца.

– Господин подполковник! – крикнул Валерий, – еще одно слово, и примирение между нами будет невозможно.

– А я чихать хотел на примирение. Помните наш уговор? Забыли? Вы дали слово офицера не вмешиваться в мои дела. Девку допрашивать буду я! Можете идти!

– К черту все уговоры! Я офицер контрразведки, и сам буду допрашивать Рогачеву.

Валерий даже не ожидал такой быстрой победы. Увидев растерянность на лице Горева, почувствовал, что он для этого жестокого карателя не только сын Ваницкого, но и офицер могущественной контрразведки, той самой, что захватила власть в армии, вершит расправу без следствия и суда; той самой контрразведки, перед которой бледнели порой и боевые полковники.

Горев нервно прошелся по комнате. Ваницкий-отец хитро подстроил, сделав Валерия офицером всемогущей инквизиции Колчака. Гореву казалось, что лики святых на иконах усмехаются.

– Хорошо. Ваша взяла, Валерий Аркадьевич, но… допрашивать ее будем вместе.

– Зачем вам себя утруждать такой грязной, такой неблагодарной работой, господин подполковник! Если будет крайняя необходимость, я позволю себе потревожить вас. А пока вы свободны, – и вышел.

Сквозь гул в голове Ксюша услышала, как открывали засов, распахнули дверь. В амбар ворвался свет, повеяло свежестью раннего утра. За порог шагнула шустроглазая девчонка и зашептала скороговоркой:

– Не узнаешь меня? Я Тришкина сестра, Агашка. Видала, как ты унесла комиссаршу, как приходила за Тришкой. Ох, какая ты смелая… Слышь, офицер прислал тебе поесть, да велел спросить, не надо ли еще чего. Смотри ты, сарафан разорвали… Слышь, – оглянулась на солдат, стоявших а дверях, зашептала в самое ухо: – ежели што надо вашим передать, так скажи. Тришка мигом… Он с похмелки, лежит, но я добужусь.

– Никого передавать не надо.

– Ты не смотри, што я ростом мала, я шустрая – страсть.

– Никого не надо, – повторила Ксюша, – Заплату бы на сарафан положить.

– Заплату – мигом. А Тришку послать куда?

– Ты как ко мне попала?

– Хы! Я видала, как тебя вечор арестовали, как в пустой амбар к деду Савватею втолкнули. Сам-то дед помер весной, а бабка Агриппина к дочери перебралась. А седни, смотрю, барин ходит, ходит, да все курит. Ох, и приглядный он, тетка Ксюша. Ну, я и спросила, не надо ль снесть тебе што?

– Сама?

– Не-е, он подманил. Полтину серебром дал. Заплату я мигом. И кваску испить принесу, и умыться. Домой-то бечь далеко, так я тут, у тетки Авдотьи разживусь, а потом уж к барину Валерию побегу.

– Агаша, а много народу сбежалось, когда меня в амбар…

– Не, гуляли все, да Симеон шибко бахвалился, што тебя поймал.

Только ушла Агаша, Валерий пришел. Задумчивый, хмурый. Затянут в новенький френч английского производства, в новые галифе. На ногах английские краги.

– Здравствуйте, Ксюша. Я не спрашиваю вас, как провели ночь. Плохо. Понимаю. Но поверьте, я для вас сделал все, что было в моих силах. Послушайте, я узнал трагедию вашей любви, сватовство и продажу.

– Узнали, и ладно, пошто вспоминать. Я сама стараюсь забыть, а другим, видишь ты, дело.

– Вы не правы – Прислушался и стремительно распахнул дверь. Она ударилась во что-то мягкое. – Извините, Симеон, я вас не ушиб?

– Н-нет, не шибко… Я от господина Горева. Они просили вас немедля придти. Вашблагородь, у меня и лошадь в упряжи…

– Передайте подполковнику, я скоро буду, – и захлопнул двери. – Следят, нюхают, ищейки. Мне надо с вами говорить откровенно, а тут у стен могут быть уши. Пройдемте за деревню, к мельнице. Там, над прудом, на бугре есть отличное место.

«Может стать, увижу кого из наших», – подумала Ксюша и ответила твердо:

– Пойдемте.

Шла к двери впереди Валерия. Выход загородил усатый солдат.

– Куды-ы!…

– Со мной она, братец, – осадил Валерий. – И не пучь глаза, а лучше давай свою шинель. Ксюша, накиньте. Хоть и солнце, а сыро. Особенно на земле. Заодно и фуражку возьмите. А ты, братец, найди себе другую.

5

Первая прожелть легла на траву и прибрежные тальники. А сквозь них светилась гладь мельничного пруда. Дальше – горы с кустами румяных рябин, коричневых черемух. Светились на солнце золотистые березы. Ветерок слегка морщил поверхность пруда и гнал по ней тальниковые листья.

Загнутые, парусящие, они, казалось, стремительно мчались куда-то, но степенные гуси, едва шевеля лапами, обгоняли листья.

Валерию показалось, что эти стремительно плывущие листья имеют к нему какое-то отношение.

«Так и в жизни, – думал Валерий. – Одни, стремительно мчась, остаются на месте. Другие, едва приложив усилие и двигаясь медленно, обгоняют бешено скачущих. В гимназии я рвался куда-то, чего-то искал. И сейчас ищу, рвусь вперед, как эти тальниковые листья, а жизнь обгоняет меня…»

Валерий с Ксюшей стояли на вершине бугра. У ног их шумела вода на колесах мельницы, и неяркая радуга висела над клокочущим омутом.

Сколько клятв, уверений в любви, вздохов и слез знал этот бугор. Ксюша вспомнила, как однажды они с Лушкой проходили возле пруда. Лушка неожиданно остановилась, попросила Ксюшу: «Постоим немного. Я когда иду этой тропкой, всегда остановлюсь на минутку. Здесь Вавила надел мне на палец обручальное кольцо, назвал меня своей женой. Для меня это самое дорогое место на свете. Постою, вспомню, и хорошо становится на душе».

Ксюша вздохнула. Нет Лушки. Вспомнила митинг в отряде. Ксюша забралась тогда на пень, чтобы лучше видеть товарищей, чтоб донести до них увиденное в Рогачево. И закончила как заправский оратор: «А сказала я вам, штоб Лушкина смерть и смерть наших товарищей легла вам на сердце, как мне легла. Я готова зубами вцепиться в проклятых колчаков, отомстить за подруженьку! У каждого из вас есть за кого отомстить».

С ненавистью посмотрела на Валерия. «Отомстила… Как дура влопалась».

Ксюша не понимала, зачем привел ее сюда этот задумчивый офицер. «Шинель велел прихватить. На земле, вишь, сыро. Если што, я ему зенки вырву, красавчику. Может, кинуться опрометью в тайгу? – Оглядела Валерия.– Долгоногий, догонит. Да еще у него револьвер. Пусть хоть лопнет, а дальше я с ним не пойду. Пусть тут стреляет…»

Все у нее тупо гудело, как гудят в непогоду телеграфные провода. Гудели руки, ноги, спина, голова. Ксюша боялась смерти, как боится ее все живое. Но сейчас ее близость ощущалась как избавление от несносного гуда, от изнуряющих дум о товарищах, о Ванюшкиной свадьбе.

Смерть воспринималась, как переход в другой мир, где живут ее мать, отец, Филя, Лушка, Михей. Бога, наверное, нет, но мать, Филя, Лушка не могли исчезнуть бесследно. В том мире – сыро, темно и непременно надо унести туда в памяти краски залитой солнцем земли. Не отрывая глаз, Ксюша смотрела на маленький куст малины с тремя красными ягодами под пожухлым листом. Раньше здесь было много малины. В детстве, урвав свободную минуту, Ксюша бежала сюда не столько полакомиться сама, сколько принести горстку душистых ягод Ванюшке. Сейчас здесь остался единственный чахлый кустик.

«А от Вани?… Что осталось от Вани? А ну ее, эту жизнь. Боль одна от нее…»

Валерий, найдя небольшой валун, отполированный сарафанами и чембарами нескольких поколений, пригласил:

– Садитесь, прошу вас. У меня большой разговор.

Ксюша села. Стараясь, чтоб не заметил Валерий, украдкой огляделась. Шагах в ста, между березами, заметила двух солдат.

Валерий присел на соседний валун. Достал серебряный портсигар с золотой монограммой, не спеша закурил. Затянулся. Весь вечер, все утро он обдумывал, как вести разговор. Подбирал наиболее убедительные слова. А сейчас, стоя перед этой деревенской девушкой, вдруг растерялся, почувствовал, как легковесно то, что он приготовился сказать. Из каких-то неведомых глубин памяти всплыл сон далекого детства, навеянный сказками, что читала ему мать. Два усатых ландскнехта подвели маленького Валерика к столу, покрытому алой суконной скатертью, стукнули алебардами о чугунные плиты пола темного сводчатого подвала. «Вот, ваша честь, поймали, – доложили они горбуну в ярко-красном костюме, по моде времен королевы Елизаветы. Седые космы змеями свисали из-под алого колпака, а лицо горбуна закрывала кровавого цвета маска. Сквозь узкие прорези, не мигая, смотрели на редкость колючие, горящие удивительным черным огнем глаза. Горбун потер друг о друга сухие, с длинными пальцами руки. При этом послышался звук, будто лопнули четыре стеклянных банки: большая, поменьше, совсем малютка и снова большая. Это хихикал старик.

– Извольте полюбоваться, Валерочка, – горбун то втягивал голову в плечи, то тянул ее вверх, и она качалась на длинной, зеленоватого цвета шее. – Извольте полюбоваться, ненаглядное дитятко, хо-хо, хи-хо, перед вами стоит хрустальная ваза. Вглядитесь!… В ней два волшебных шара… зеленый и голубой. Выбирайте один из них. Это ваш жребий, ваша судьба… Один – жизнь, второй – смерть! Выбирайте!

Через много лет, будучи гимназистом, юнкером, офицером Валерий не раз вспоминал этот сон. «Такова жизнь, – говорил он себе. – Она постоянно заставляет людей выбирать свой шар. Одни выбирают непродуманно, хватают наиболее яркий, и, как правило, обжигаются. Другие осторожничают всю жизнь, ходят вокруг да около, опасаясь, как бы не ошибиться, и умирают, так и не сделав выбора, пройдя жизнь по окольным, случайным дорожкам. Третьим шары выбирают другие. Четвертые же стараются разгадать шары, и выбрав, предвидят, куда приведет их дорога. Они не хнычут, когда появляются косогоры и крутяки, колючие заросли, топи и валуны, ибо знают – это их дорога, и другой для них нет. К этим последним Валерий всегда относил себя.

Сегодня ему снова предстояло сделать выбор. Но сейчас он знал, что скрывает в себе каждый шар, и потому понял: приготовленные им слова не нужны – они лежат в стороне от главного. Так зачем говорить? Надо действовать. Валерий тряхнул головой, провел по лицу ладонью, словно умылся, и удивился собственной нерешительности. Выбор сделан. Надо только заставить себя свернуть на нужную тропку.

– Итак, решено, мы с вами уходим вместе,

– Куда?

– Как куда? В ваш отряд!

«Попадешь к колчаковцам, – предупреждали ее Вавила и Вера, – они в первую очередь начнут пытать про отряд. Может быть, станут бить или прикинутся друзьями».

Ксюша даже не поднялась. Наклонила голову, ожидая новых подвохов и исподлобья разглядывала Валерия. «Глаза добрые, а в душу змеюкой лезет».

Вскинула голову и сказала с вызовом, срывая злость:

– Нет уж, в отряд не возьму. Да и самой мне, видно, там не бывать. Не отпустите ведь, просто-напросто языком балаболите.

– А почему не возьмете? Послушайте, я второпях не рассказал вам самого главного: я Верин… жених. Я командовал красным полком, я буду полезен в отряде.

– Да ну-у?… Много Вера про жизнь свою рассказывала, а о женихе, видать, запамятовала, Должно быть, хорош женишок… Стреляйте сразу, кого еще тянете, а посля за ноги да к лошади вяжите, как нашу Лушку… Ненавижу вас, проклятущих! Попались бы в тайге, когда я с винтовкой…

От мысли, что даже угроза смерти не заставила ее лгать, Ксюша почувствовала себя сильнее стоящего напротив нее офицера. Сидела на камне птицей, готовой к взлету. Тело напряжено. Пусть на бледном лице ссадины и синяк на щеке, но зато огнем ненависти пылали глаза, и тонкие брови выгнулись, как наконечники копий. По спине прошел холодок. Валерий, всем существом скрывая смущение, сказал:

– Вы зря тревожитесь, Ксюша. Я не собираюсь вас расстреливать. Мы с вами уходим в отряд.

– Не верю я вам.

– Понимаю… Вы вправе не верить мне. Вы видели меня в тот злополучный день, когда спасли Веру… Я вам благодарен.

Но я не знал что это она… Я вообще ничего не знал…

«Пусть брешет… – почему-то в глаза лез кустик малины с тремя ягодами.– А я, может, надумаю, как сбежать.

Валерий погасил папиросу и, помолчав, продолжал:

– Я прошу вас выслушать меня до конца. Мы с Верой друзья с ученических лет. Я часто бывал у них в доме. Я был влюблен в Веру… Немного по-детски. Затем я уехал в военное училище и, должен сознаться, Вера забылась. Вернувшись, я увидел ее повзрослевшей, похорошевшей. А главное – разглядел очень красивую душу, и меня потянуло к Вере с силой неодолимой. Я полюбил ее сильней собственной жизни. Полюбил так, что могу сказать об этом всему свету, как говорю вам, совершенно постороннему для меня человеку. Я офицер, но душою я с вами… Вы мне не верите. Не берете с собой. По-своему вы правы. Так вот, вы свободны. Идите… И передайте Вере, что я прошу ее о личном свидании. Скажем… у той скалы, за рекой. Видите? Если она не захочет придти, то скажите ей… пусть уводит отряд подальше от Баянкуля, от Богомдарованного, от всех приисков моего отца. Здесь Горев не оставит вас в покое. Он выполняет задание отца.

– Барин! Умный вы вроде бы человек, а того не поймете, кто мы и за что воюем. Мы ушли в тайгу не в поисках тихой жизни, а чтобы воевать с вами. И не уйдем никуда, покуда останется хоть один колчак. Мы за свободу воюем. Поняли!

Валерий глядел на Ксюшу и пытался понять, в чем сила таких людей.

Полуголодные, полураздетые и почти безоружные, они воюют с хорошо обученной армией. Отдают свои жизни во имя будущего. Перед глазами Валерия вставал второй мир, мир Веры, Ксюши, новой России. Не карта России, а она сама – необъятная, с реками, горами, полями и городами. Разом вся. И Валерий неожиданно для себя осознал, что деревенская женщина Ксюша нужна ему не только как связная между ним и Верой, но и как связная между ним и другой жизнью, к которой он ищет и не может найти тропу. И удивился тому, что мог раньше жить вне этой жизни, и тому, что не может заставить Ксюшу поверить ему: «Отец скажет фразу, и веришь, а я говорю, говорю, и все без толку».

– Бегите, Ксюша, в тайгу. В добрый час. Прихватите шинель. Она вам пригодится.

Ксюша заколебалась – пойдешь, а он бац в спину из револьвера. Но другого выхода нет. Начала пятиться, постепенно ускоряя шаги. Валерий упрекнул:

– Вы даже не попрощались со мной.

Ксюша не ответила, подобрала полы длинной шинели и бросилась вверх по Выдрихе.

– Стой!… Стрелять будем… – наперерез ей из березняка бежали солдаты. Передний, чуть сбавив шаг, вскинул винтовку к плечу.

«Не успею добежать до кустов! Сызнова станут бить. Живая не дамся. Грудью брошусь на штык». И тут до нее донесся выстрел. Это Валерий, выхватив револьвер, выстрелил вверх и крикнул:

– Стой! С-смирно! Кто вас сюда, мерзавцев, послал?

Солдаты замерли. Передний громко отрапортовал:

– По приказу их высокоблагородия, для пресечения бегства.

– На-ле-во, кру-у-угом… В деревню ша-агом арш! Передайте Гореву, что это моя агентура.

Ксюша скрылась в лесу.

6

Издавна слаб на хмельное Кузьма. Когда доведется, хватит ковшичек медовухи, от силы два – и сразу домой. Сразу спать. И неделю сам не свой. А тут клещом вцепился Горев:

– Кузьма Иваныч, еще чеплашечку.

– Душа не примат.

– А ты на душу наплюй. Меня уважаешь?

– Дык как же иначе… Вы власть. Ну рази последнюю.

– Последняя у попа жена, – и подал ковш. А перед тем как подать, плеснул туда самогонки. Захмелел Кузьма так, что мирские песни запел. Но скоро хмель сморил его. Обмяк Кузьма Иванович, побелел, да как заревет: «Изыди, сатана!» Закинул голову назад, закатил глаза, заикал, и медленно сполз с лавки…

Положили Кузьму Ивановича посередине двора, на серую кошму, брошенную прямо на гусиную травку. Лежал он без признаков жизни: веки прикрыты, нос заострился и лицо посинело.

– Неужто преставился, заступник-то наш? – крестились сельчане.

Пятьдесят с лишним лет прожил Кузьма Иванович в селе. Не хватило хлеба до нового – к кому идти? К Кузьме Ивановичу. Ситчику надо, гвоздей, соли – к кому идти? В лавку к Кузьме Ивановичу. Лошадь надо дров привезти или поле вспахать – опять к нему. А если сын народился? Если родитель скончался? Или грех какой приключится и у бога надо что выпросить – к кому пойдешь? К уставщику, к благодетелю, заступнику перед богом.

С гор, над самой землей ползли темные тучи, и предгрозовой полумрак повис над селом. Ни лист, ни былинка не колыхались. Недвижная влажная духота окутала Рогачево. Кузьма Иванович лежал посредине большого двора. Руки сложены на животе и в них теплилась восковая свеча, а на груди лежала иконка от медного складня. Вокруг на коленях стояли бабы, мужики, ребятишки.

День катился к закату.

– Господи, што с нами грешными станет?

– Богородица дева, защити и помилуй.

Крестились истово и, припав лбами к земле или воздев руки к небу, подолгу шептали молитвы. Не молили бога принять душу раба Кузьмы. К чему? Бог душу пастыря и так примет как надо. Молили о себе, о новом заступнике. Даже самые пьяные, встав на колени, крестились и кланялись, припадая лбами к земле. А народ все прибывал.

– У меня ить от винного огня средство есть, – среди молитв и причитаний раздался голос Гудимихи. Она вскочила с колен и трусцой побежала к сенкам, на ходу крича девкам:

– Карасину малость тащите сюда, помету куриного, масла постного и нож с клюкой.

Вернулась быстро. Перекрестилась! «Господи благослови», – и опустилась на колени перед Кузьмой. Подозвала к себе ближнего мужика.

– Бери клюку… Как бы не запоздать нам. Чуть припоздаешь – помрет. Бери клюку-то…

Поставила полуштоф на землю и между крепко сжатыми зубами Кузьмы протиснула нож. Между зубами приоткрылась щелка.

– Клюку в рот вставляй! – командовала Гудимиха. – Меж зубов толкай. Глубже… Теперча поворачивай, разжимай ему зубы… Будя. – Гудимиха схватила полуштоф, взболтнула. – Ну, святый боже, благослови, – и, вставив горлышко в приоткрытый рот Кузьмы, наклонила посудину. – Эй ты, набок ему голову чуть поверни, не то захлебнется.

– Верую во единого бога отца-вседержителя, – звучала над толпою новая молитва. И никто, кроме Гудимихи, не расслышал, как заклокотало в животе у Кузьмы. Закорежило его, как в огне от гудимихинского снадобья. Икона, свеча упали с груди на кошму. Поджав ноги, Кузьма перевалился набок и, мотая головой, встал на четвереньки. Его выворачивало наизнанку. Вздох облегчения пронесся над толпой.

– Слава те, боже, жив наш заступник!