Текст книги "Эхо тайги"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

4

Вроде бы и прижился Ванюшка в отряде, но больше в стороне стоял, не то приглядывался к необычной для него жизни, не то прислушивался к чему-то, нахмуренный, настороженный. Не было в нем той откровенности, что сближает людей в коллективе.

О Ванюшке метко Егор сказал: «Душа у него закрыта, И свой вроде парень, а думкой не поделится. Нет! А вон Ксюху кажись, без утайки любит. Видать, и в отряде живет из-за нее».

И у Вавилы о Ванюшке было такое же мнение. Но ценил он его за наблюдательность, за знание таежных троп.

В разведку по селам из отряда ходили немногие. Не из легких это дело, и Вавила посылал самых смекалистых, самых выносливых. Ванюшка, если и ходил, то в паре с кем-нибудь. Самостоятельных заданий ему не поручали.

В очередной обход по селам должна была идти Ксюша и с ней Ванюшка. Но ночью сгорела баня, где гнули лыжи. Сгорели на чердаке и готовые лыжи, и имевшийся запас камусов. У колчаковцев – пулеметы, обозы с боеприпасами, а сила партизан – в поддержке крестьян и в том, что, поставив бойцов на лыжи, Вавила нападал на врага в самых неожиданных местах. И вдруг, на тебе – сгорели «ковры-самолеты», как любовно называли вавиловцы лыжи. Половина людей обезножила накануне решительного наступления.

Весь отряд принялся за поделку лыж. Одни в лесу готовили болванки, другие вытесывали черновые заготовки, третья сушили их в кострах. А где достать камус – мех с конских лап? В селах давно все подобраны. Тогда-то Ксюша и предложила добыть камусы диких зверей. К тому же и мясо в отряде подходило к концу. Ее предложение приняли, и она ушла с охотниками, а в разведку вместо нее отправился притаеженский учитель. Ванюшка разобиделся, хотел хлопнуть шапкой об пол и послать всех к свиньям, но Ксюша уже ушла, а хлопать перед Вавилой смелости не хватило. Пришлось затаить обиду.

В селе Ельцовке учителя горячка скрутила.

– Вернись, Вань. Вавила вместо меня другого пошлет.

Ванюшка согласился, но, едва отойдя от избы, где остался учитель, остановился.

«На кой бес мне старшой? Всех ценят выше всяких заслуг, а меня, хоть в лепешку разбейся, сунут кому-нибудь в подторжнинку. Всю жизнь в холуях. Ну уж дудки, новый хомут искать не пойду, – и решительно повернулся спиной к Притаежному. Один все разведаю. Вавила с Веркой рты поразинут».

Так Ванюшка пришел в Рогачево. Дальше они пошли вместе с Якимом.

Прощаясь Ксюша наказывала ему:

– Сторожись, Ваня. В деревни заходите потемну. А в Рогачево не заходи… Только Лушкину могилу навести непременно. Положи ей веточки от меня, от Веры, от Вавилы. Он сам просить тебя посоромился, а мне ветку отдал: мол, будет Ваня мимо идти, пусть поклонится Лушке и всем погибшим.

В Рогачеве живут Аграфена, Жура с отрядом – могилу не забывают. Ванюшка с Якимом еще издали приметили тропку, а подойдя поближе, увидели свежие, не засыпанные снегом пихтовые ветки. Ванюшка положил к ним свои и сказал, как просила Ксюша и что подсказала душа:

– Это от Ксюши, это от Веры, и от Вавилы… – помолчав, добавил: – И от меня, от Рогачева Ванюшки. Я теперь ведь в вашем отряде. Вместе с передовыми Советску власть становлю. Другой я стал, как есть. Порой сам не верю, как раньше жил. Вот, ей-ей, – смутился, вспомнив, что рядом Яким, и скомандовал: – Пошли, неча время тянуть!

Помня Ксюшин наказ, к деревням подходил сторожко. Выбирал место где-нибудь на бугре, возле кустов или стогов и хорошенько осматривался: есть ли в селе беляки? Где они? Как пройти куда надо, чтоб не попасть на глаза? Потом доставал из мешка мохнатый парик, такую же бороду, обряжался цыганом, и только тогда вступал в улицу. Переодевание, высматривание, тайные встречи – вот это жизнь!

– Откуда у тебя парик? – удивился Яким.

– Какой-то теянтер ездил перед самым переворотом… Вот и разжились.

Парик напомнил Якиму честолюбивые надежды создать новый театр. «Несть пророка в своем отечестве при жизни его,– прошептал Яким. – Надо жить, не признавая толпы… вопреки толпе!…»

Мысль жить вопреки толпе давно ютилась в душе Якима. Он – талант, и ради человечества обязан взмыть над толпой и сбросить вериги условностей. Только как это сделать? «Распроклятая ты деревня, распроклятая одурь села…»

Ванюшка меж тем успел осмотреть село с бугра и, припомнив явку: после второго проулка четвертая изба, – позвал Якима.

Село стояло, запорошенное снегом. Мохноногая лошаденка, запряженная в розвальни, протрусила на улице, и возница, подслеповато прищурясь от яркого света, оглядел незнакомых прохожих. Солдат в башлыке с винтовкой стоял у избы, где квартирует «их благородие». Село не то спало, пригревшись, не то ушло в себя, напряглось, притаилось перед щетиной наводнивших его солдатских штыков.

Найдя нужную избу – невзрачную, кособокую, с нахлобученным набекрень, придавившим к земле снежным сугробом на крыше. Ванюшка зашел в нее.

– Здесь живет… – назвал имя, прозвище и, получив подтверждение, сказал на ухо секретное слово. И вот они с Якимом уже за столом. Перед ними миска со щами и душистые ломти хлеба, испеченного на поду. Хозяин, разогнав ребятишек, хлебал щи вместе с гостями и говорил обстоятельно, не спеша:

– Передай Вавиле: в селе сорок два солдата, три унтера да два офицера. Живут… эвон, смотри в оконце, в той сборной избе, а остальные – где по два, где по трое. Как придете – мы встретим вас у поскотины и разом все избы покажем… Наших в селе, што оружие сготовили, осьмнадцать. Дезертиров без малого три десятка. Половина, считай, по трусости скрылась, а друга половина за нас… Колчаки на той неделе сызнова недоимки трясли. За кажинную голову дезертира полста сулили, а наши не выдали никого. Еле-еле мы от бунта народ удержали. Из ихних солдат, передай Вавиле, девять, это уж подлинно знаю, к нам перейдут. Скажи: довели мужика колчаки – железо готов грызть зубами… Слыхал, поди, что стряслось в Озерушке? А в Карасях?

Яким слушал рассказ, и село уже не казалось ему погруженным в дрему. Готовым к прыжку зверем казалось теперь Якиму село. И выходя из избы, он настороженно вглядывался в занесенные снегом избы. В них, за мертвенной белизной обледенелых окон, угадывалось биение жизни, тщательно скрытой от постороннего глаза. В каждом селе были противники Колчака, готовые вести с ним борьбу не на жизнь, а на смерть. А поскольку Яким связал себя с Горевым, а значит с Колчаком, то выходит, народ ненавидит и его, Якима. Ему показалось, что он идет над клокочущим кипятком, покрытым чем-то тонким и хрупким, и радость от проникновения в отряд Вавилы поубавилась.

Тянулись покрытые снегом поля. Стога сена с воронами на макушках. Окутанные инеем березы.

Яким пытался разобраться в ситуации. Драгоценный металл от подделки можно отличить с помощью пробирного камня. Для Якима таким пробирным камнем были его излюбленные формулы. «Все существующее разумно, – шептал он, идя за Ванюшкой по узкой санной дороге. – Но обе силы существуют одновременно… Что ж, они обе разумны? Почему же они враждуют и борются? Попробуем разобраться с другого конца. Все новое прогрессивно. Гм, а что из них новое?»

Яким с ужасающей отчетливостью ощутил свою беспомощность. «Нужно бежать, – думал он, – прочь из деревни. В городе проще затеряться, скрыться. Но где взять денег?»

У небольшого ложка надели лыжи и пошли целиной. Ванюшка внимательно следил, чтоб не напороться на валежину, предательски запорошенную снегом, не соскользнуть в талый ключ, и все поправлял на груди лямки вещевого мешка. Невелик груз, но Ванюшка не терпел ничего, что хоть чуточку в тягость. Завтра к полудню они доберутся до Притаежного. Но небо все морочает. Ванюшка немного любовался собой – обошел все деревни и нигде не попался… И, скажи, все запомнил – это тебе не баран начхал. Но все одно Вавила всыплет за своеволье. В прошлый раз за отлучку на пасеку выгнать сулился. А теперь ка-ак брови насупит…

Лямки от мешка забеспокоили сильнее. Ванюшка нетерпеливо передернул плечами. «Не каторжный я, не батрак. Своей волей пришел в их поганый отряд, ежли што, сам уйду, и конец!

Оглянулся на Якима, еще потемнел! «И за этого шею накостыляют. Тут Верка зачнет тростить: пошто Якима привел? Да еще всех наших по селам ему показал. – Защемило в груди. – Надо было сразу ему отказать. Так нет, захотелось главным себя выказать… Наврешь-то самую малость, а посля не можешь отхаркаться. Да што я, привязанный, што ли? Привязанный вроде и есть. Куда подамся? В Рогачево, под тестевы вожжи? Еще хорошо, ежели вожжи, а то возьмет батожок да погладит спину до крови. Вот она, жисть смердящая. Хошь как лучше, а она намокает и час от часу тяжелеет. Яким. завидует: у тебя, мол, не жисть, а сказка. Тебе бы таку сказку. Нахвастал ему, мол, Вавила и все меня слухают. И кто меня тянет всегда за язык? Удержаться хочу, а удержу нет».

Впереди до боли знакомая петля речки Выдрихи. Оголенные кусты тальников. На взлобке одинокий краснокрыший дом. Остановился Ванюшка.

«Эх, надо было еще раз сватов заслать, а может и два. Теперь жил бы тут. А может, еще не поздно?»

Обернулся к Якиму.

– Слышь, буран собирается, Пошли в избу ночевать.

– Ты, Ваня, не разобрался, здесь Линда живет.

– Неужто? Скажи ты, – слукавил Ванюшка. Мелькнули перед глазами коса, подоткнутый подол платья… – Всё одно… Пойдем, заночуем.

– Не стоит, Ваня. В прошлый раз, когда я ходил сватать, приняли очень неласково, а теперь, когда стало известно, как ты от венца сбежал, думаешь, ласковей будут? Пойдем до другого хутора. А то Ксюша узнает…

– Што – Ксюха? Эх, растравил ты мне душу. Сколь лет я тянулся к Ксюхе, грезил: одна, мол, она така на свете, и другой нет. Очи слепила, аж жмурился. А слюбились – вижу, баба, как все. Другой раз целует, а мерещится, будто Манютка целует. Манюткой ее и скличешь.

– Выходит, Ваня, ты Ксюшу никогда не любил?

– Сам понять не могу. Вроде, любил, шибче некуда, а вроде бы просто блазнилось. Ум за разум заходит. Слышь, попросимся ночевать, спытаем счастье в последний раз?

– Нет, Ваня, ты как хочешь, но я туда не пойду. И тебе не советую.

– Пойдем… Вот как мне надо! Вышел на этот бугор, увидел дом Линды, вспомнил ее… Вот она, как живая, перед глазами! Не жить мне без нее, Яким. Слышь, может, спытаем счастье?

– Давай в другой раз.

Надулся Ванюшка. Но один пойти в дом не решился. Тоска навалилась, и привычная жалость к себе заглушила даже мысли о Линде.

– Яким, вот ты пишешь разные песни. Ты про меня, про жисть мою разнесчастную сочини. Да такую, штоб люди пели и слезы у них текли. Тоска мою душу гложет, какая, может, никого еще не глодала. Слышь, давно-давно Ксюха сороку увидела, и завидки ее забрали: вот, мол, у сороки крылья, летает, где хочет, живет, как хочет. Меня так и кольнуло! крылья – вот што мне надо! Штоб быть выше всех, штоб делать, што пожелаю, и не препятствуй мне. А крылья, как я понимаю, – это деньги, власть!

– Для меня, Ваня, крылья – это смена волнующих ощущений, понимающая аудитория. Мне нужна свобода для творчества, ну и, конечно, деньги. Тебе хорошо, живешь в отряде, как хочешь. Делаешь, что тебе нравится.

– Тоже нашел свободу. Землянки копай. Дрова готовь! Ночь не ночь, мороз не мороз – стой в карауле.

– А у Арины ты хвастался: вот, мол, жизнь, лучше некуда. Врал?

– Я не вру. А бывает, грежу по-разному. Какое это вранье? А скоро еще начнутся бои.

– Война подсказывает великие сюжеты. Мне надо отточить свое восприятие жизни на оселке риска.

– Погляжу я, што ты запоешь, как бой настоящий увидишь! – Ванюшка махнул рукой и замолчал. Рассказывать о своем первом бое ему не хотелось. Это было, когда вышибали колчаковцев из Гуселетова. Лежал Ванюшка в цепи, а над головой, вызывая стылую дрожь, свистели пули.

Донесся крик:

– Мамоньки, зацепило…

«Теперь мой черед, – суеверно подумал Ванюшка и от страха закричал.

– Га-а-ды! А-а! А-а-а!…

Больше он ничего не помнил. А когда оглянулся, возле него лежала усатая голова и смотрела на Ванюшку единственным выпученным глазом.

Не приведи бог еще раз испытать такое.

– Не по мне эта жисть. И пошто я тянулся к Ксюхе, никак не пойму. Из-за нее и в отряд попал… Ксюха сказывала, на ярмарке купчина увидел ворота – ломай! Я плачу! Увидел парня – раз в зубы, а в руку пятерку, чтоб не выл. Вот это жисть! Делай што хошь! И все, Яким, деньги. Сколь раз иду по тропке и молю бога: ну сделай так, чтоб кто-нибудь кошель потерял, а в нем тышша рублей. Так нет, никто не теряет. Эх, жисть – тоска. Для чего мы живем?

– Для чего? Вот послушай, что я сочинил, пока ходил по деревням.

Если ты пожмешь мне руку,

Если ты не спрячешь губы,

Если глаз твоих бездонных

Заструится синева,

Я в тебе познаю небо.

Жизни смысл в тебе познаю.

Только ты подай мне руку,

Только ты плесни мне в сердце

Синеву очей бездонных

И тепло вишневых уст.

Яким ожидал восторга и не дождался.

– Скорей бы хоть Красная Армия приходила, воевать бы перестали, – выдохнул Ванюшка.

– Откуда ты знаешь, что она должна придти?

– Из города весточка есть, на подмогу к партизанам идет.

Хуторские собаки учуяли незнакомых людей и залились наперебой. Черной глыбой стояла изба. На стук в окно не ответили. А не спят. Наверняка вся семья припала к окнам и крестится: пронеси, боже, мимо!

Не пронес. Ванюшка застучал кулаком в раму.

– Господи, воля твоя, – раздался из-за окна испуганный женский голос. – Кого бог дает во ночи?… Плохо слышу, а невестка, слышь, болестью мается…

– Открывай! Считаю до трех… Р-аз…

В избе загудел густой тягучий бас:

– Пусти, а не то супостатам и стрелить недолго.

Брякнула щеколда. Но прежде в сенях глухо стукнуло что-то. Не переставил ли хозяин топор так, чтобы при нужде под рукой был?

…Изба просторная. Нет полатей. Нет огромной печи, занимающей половину кержацкой избы, где в студеную зимнюю пору свободно укладывалась спать половина семьи. Нет висящей прямо против двери зыбки. И пахло в избе не щами и прелью, а вроде бы степью, полынью.

Керосиновая лампа освещала массивный стол. Ванюшка с любопытством оглядывал незнакомый мирок. Стулья со спинками, шкаф с застекленными дверцами.

Хозяин недружелюбно оглядел гостей. Усы его, отвислые, прокопченные табаком, непрерывно двигались, будто хозяин что-то жевал. У стола, рядом с матерью, сидела большеглазая девка, льняная коса переброшена на грудь, холщовое платьишко подпоясано тесемочкой.

Обычно зайдешь в избу, хозяева пригласят сесть, расспросят о дороге, о погоде, и угостят хотя б молоком. А эти сидели, словно не люди вошли, а ветер дверь приоткрыл. Только ребятня, что сидела на стульях вдоль стен, с любопытством таращила глаза на вошедших.

Зло разобрало Ванюшку: «Как чурбаны». Сказал нарочито развязно:

– Перекусим?! – Разделся. Вразвалку пошел с Якимом к столу. – Хозяйка, есть у тебя кипяток?

Заслонка звякнула у печи, и хозяйка без слов поставила на стол чугунок с горячей водой.

Ванюшка наломал подмерзший хлеб, разлил горячую воду по кружкам и уставился на девку. «Румяна. Бела. И будто не видит, што я на нее смотрю. Все они такие на хуторах. Гордячка, как Линда…» Он набивал рот хлебом, запивал его горячей водой из кружки и искал, чем бы расшевелить хозяев.

– Нынче в тайге белки мало…

Молчат.

– Недород, сказывают, на белку. В тайге совсем следа не видно.

«Недород. Это верно», – согласился про себя хозяин. Но зачем говорить о том, что известно. Только трубкой пыхнул.

– В степи мор на коров, – продолжал Ванюшка.– Дохнут, как мухи под осень.

Хозяйка бросила вопросительный взгляд на хозяина: «И до нас дойдет?» Хозяин пыхнул трубкой:

– От божьего гнева нигде не укроешься.

– Снега нонче ужасть сколь в тайге. Старики наводнения ожидают. А посля засуху страшенную.

– Все в руках божьих, – вновь пыхнул трубкой хозяин.

И вспомнил Ванюшка позавчерашний вечер. В каганце трещала лучина, освещая середину тесной избы. Хозяин тачал хомут и, продевая дратву, рассказывал про житье-бытье.

– От постоев деревня, скажи ты, медведем завыла. Поставят тебе в избу пять солдат – и рекой полилась самогонка; а ежели жена молодая в избе аль девка – совсем беда.

– Г-хе. – Ванюшка покосился на девку.

«Прядет себе, и будто одна в избе. Так отчебучу ж я шутку. Только бы Вавила не прознал».

Толкнул под бок Якима. Но, чтоб Вавила не дознался, сменил ему имя.

– Слышь, Пантелей, сколь солдат поставим сюда?

Хозяин вынул трубку изо рта и скосил глаза. «Ага, задело», – обрадовался Ванюшка. Яким тоже повеселел. Ему понравилась Ванюшкина затея. Он оглядел внимательно комнату.

Мне кажется, Петя… трех человек…

– Не трех, а все пять. А куда остальных?

Заскрипел под хозяином стул.

– Господи, – вымолвила первое слово хозяйка и всплеснула руками.

Прикрывая ладошкой рот, чтоб не прыснуть, Ванюшка рассуждал вслух:

– На кровать пятерых. Тут, под окнами, где сидим, хозяин нары устроит. Еще восемь человек лягут. Да нары вдоль стены. Там, видно, девка, спит, так туда…

Трубка свистнула, протестуя.

– А всего у вас сколько солдат?

– Военная тайна.

– Оно, конечно, а сколько вы ставите на соседние хутора?

– По-разному. Соседа твоего пожалели.

И запыхала трубка, как в гору лезла.

– А когда солдаты придут?

Да ты не беспокойся, хозяин, – продолжал Ванюшка игру, – мы их встретим сами. Ваше дело соломки приготовить, доски для нар, квашню замесить, медовухи…

Хозяйка, сгорбившись, отошла к печке.

– А мы куда?

– Погоди, мать, – хозяин шагнул к жене и шепнул на ухо: – Разве эти бандитские морды слезами проймешь? Соседний хутор, вишь, обошли! С чего б? Думать надо. Тащи-ка скорей угощение: сметану, бруснику, мед, окорок там… Да что мне учить тебя, что ли? Пусть девка тебе поможет, – и подошел к столу. – Сухой хлеб, небось, горло дерет.

Девушка поставила на стол сметану и, стрельнув глазами в Ванюшку, скрылась в сенях.

– Сметанки поешьте с дороги. Жена по чарочке поднесет.

– Не пьем, – отрезал Ванюшка.

– Как же… с дороги… – хозяин столько надежд возлагал на настойку, и вдруг на тебе.

Дочь притащила кринку с домашним пивом, поставила на стол и спросила у Ванюшки:

– Вы сами будете на постое? – спросила и сразу зарделась, затеребила смущенно косу.

– Кш, сорока, – пугнул отец и насупился еще больше.

Затевая игру с постоем, Ванюшка хотел только немного расшевелить хозяев, а схлопотал угощение. После трудного дня оно оказалось не лишним. И забава вышла на славу, Хозяева напугались, засуетились, как кутята без матери,

– Прикинем еще, Пантелей, – забавлялся он. – Ежели померекать, так тут можно и пятнадцать уложить.

Хозяин скрылся за занавеску. Слышно было, как звякнул колокольцами замок в сундуке, как тяжко вздохнул хозяин. Вышел посуровевший.

– Гхе-е, гхе-е,– и ладонь, широкая, холодная, накрыла ладонь Ванюшки. Екнуло Ванюшкино сердце. Вырвал руку, а в ладони остались две николаевские десятки и один золотой. «Ой, Вавила прознает – голову оторвет». Бросил деньги на стол и пересел на соседний стул от греха подальше.

«Молодец, Ваня!» – подумал Яким и сунул деньги в карман, словно и не было их на столе.

…Ванюшка поспешно оделся, заторопил Якима. Вышли, едва попрощавшись. Когда хутор остался позади, Ванюшка спросил:

– Яким, ты зачем взял деньги?

– Как зачем, – весело отозвался тот. – Это же крылья, Ваня! Да, да, те самые, о которых так долго ты мечтал. Ваня, это же здорово у тебя получилось, прямо как в театре разыграл. Да ты не переживай – мы просто позаимствовали лишнее у куркуля. Вдумайся только, какая подлая душа у этого человека, Солдатский постой для него разор, так он откупился, чтобы разоряли не его, а соседа. Это ж подлость! Несколькими рублями перелопатить беду на голову ближнего!…

Тут мысль Якима заработала в новом направлении. Голос его зазвучал еще более гневно.

– Постой солдат ему принес бы убыток в сотни рублей, а он сунул всего-навсего тридцать. Хотя в кубышке, наверное, тысячи… И заметь, они ему не нужны. А ты сможешь в город уехать… Ты же сам мне жаловался на свою судьбу и просил написать песню о твоей разнесчастной доле… Понял, Ваня?

– Угу…

Хуторов много. Задержавшись на сутки, Ванюшка с Якимом обошли только малую часть. В заплечных мешках теперь лежали связки беличьих, колонковых и лисьих шкурок. В особой тряпице – колечки, крестики, кавказский кинжал в серебряных ножнах, невесть как попавший на хутор. И, конечно же, деньги.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Ксюша и ее товарищи возвращались с охоты. Вот и перевал. За ним в сорока верстах село Притаежное. База партизан. Но устали охотники, и казалось, что перевалу не будет конца.

На голом, занесенном снегом хребте стояли каменные столбы. Издали посмотреть – ни дать ни взять два десятка подвыпивших мужиков разбрелись по снегу. А вокруг редкая россыпь камней поменьше. Вот сова, нахохлившись, склонила набок круглую голову: вон медвежонок на трех лапах силится вскарабкаться на валун; уродливая голова лошади лежит на большой каменной плите и тянет шею, пытаясь захватить ртом пук сухой прошлогодней травы, торчащей из-под снега; еще какие-то диковинные звери и птицы видятся в разбросанных там и тут разрушенных временем скалах. «Пьяные женихи» – так зовут в народе эту каменную россыпь.

Сказывают, будто не очень давно жила за хребтом красавица Эрчерен. Выйдет из юрты – и звезды на небе высыплют полюбоваться ее красотой. Да что там звезды. Бывало, луна и солнце одновременно поднимались на небо, чтоб заглянуть в лицо Эрчерен. Про людей и говорить нечего – за тридевять земель приезжали полюбоваться красавицей.

И как не быть ей красавицей, если все духи, какие только есть на земле, – все получали подарки, пока мать Эрчерен носила ее во чреве.

Каждое утро выходила мать из юрты и говорила шаману:

– Сын Гремучей Воды, ко мне прилетал ночью дух. Я видела его, как вижу сейчас тебя. Он сказал: ты не кормила меня парным мясом, как кормила других, ты не поила меня теплой кровью, как поила других, ты обидела меня, я тебе отомщу. Тот, кого ты носишь под сердцем, станет уродом. Сказал так и улетел. Я залилась слезами, едва дождалась солнца. Ты плохой шаман, ты не всех духов знаешь.

– Всех, всех, моя мать.

– Тогда скажи, какой дух прилетал ночью?

– Постой… – и старик шаман, сгорбленный, с седой жиденькой бородкой начинал складывать в кучу камушки, ведя подсчет. – Солнце задобрил, Луну задобрил, ветер задобрил, горы задобрил, реки задобрил, кедр задобрил, медведя задобрил, волка тоже, лису задобрил, глухаря задобрил, косача задобрил. Ба! Мать, не гневайся, не кручинься, белощекую синичку забыл.

– Забыл? – гневалась госпожа. – Эй, гоните из табуна лучшего белого жеребца.

Много жеребцов пригоняли на камлание. Вокруг всего становища распялены на жердях их белые шкуры, но духа синичек забыли. И прогневался дух. Хорошо хоть напомнил.

Пригнали из табуна еще одного жеребца. Разожгли большой костер и когда пламя его поднялось вровень с юртами, спутали ноги коню, повалили наземь. Шаман поднял бубен над головой. Зазвенел бубен, зазвенели подвешенные к нему железные главные духи: Солнца, Огня, Хозяина тайги медведя. При каждом прыжке шамана звенели на его груди и спине железные фигурки духов второго ранга: гор, тайги, глухаря, марала.

«Много на свете людей, ой много. Не перечесть. Но духов больше. Синичьего духа сегодня забыл. Ай-ай-ай, чуть не нажил врага всему люду. Ай-ай…»

Языки пламени поднимались выше юрт. Все быстрее кружился шаман, все чаще бил в бубен, взывая к духам, а духи ему отвечали звоном, главные – в тон ударам по бубну; другие, те что привязаны на груди и спине, – в такт прыжкам. Всех вызвал шаман сюда, и они звенят на разные голоса, духи тайги и воды, ветра и дождя, духи змей и земли.

Вокруг костра широким кругом встали все люди рода. Мужчины в первом ряду, женщины и ребятишки за ними. Между костром и людьми кружился шаман, а люди переминались с ноги на ногу, качались вправо и влево, хлопали в ладоши и негромко кричали: «Ай-я-я». Негромко. Надо, чтобы духи услышали: все их зовут, но нельзя заглушить голос шамана.

Качнулся шаман – и сразу же тишина вокруг. Это когда шаман вызывает духов, чтоб узнать от них правду, он должен упасть, а его дух должен подняться к духам, ушедшим за хребты и узнать, будет ли мор на лошадей в этом году? Или: какой из духов вселился в старого Урза и корежит его? Сегодня не надо уходить духу сына Гремучей Воды за горы. Сегодня надо накормить и умилостивить еще ненакормленных, обиженных духов. Сегодня нельзя, чтобы тело сына Гремучей Воды упало на землю, иначе может случиться несчастье!

Старый сын Гремучей Воды, сын порогов и шивер качнулся, переступил, припал на левую ногу, но устоял. Вскинул бубен. Ударил в него. Еще раз призвал всех духов спешить получить предназначенную им долю. Не успеют – пусть не гневаются. Сами же виноваты,

Отбросив бубен, шаман выхватил из ножен остро отточенный нож и, подскочив к распростертому на земле белому жеребцу, с маху полоснул по горлу.

– Ай-ай-яй, ге-ге-ге, – закричали вокруг.

Забился конь, брызнула в казан тугая кровяная струя.

– Ай-яй-яй!…

– Эй, духи, дайте тому, кто должен родиться, лицо ясное, как цвет жарков-огоньков на горных лугах, стан, как стрела, брови, как крылья краснобрового косача, щеки, как цвет шиповника, глаза, как черный огонь из костра добрых Духов…

Все перечислил, ничего не забыл шаман. И шею гибкую, как тальник, и крепкую, как становая кость могучего жеребца, и плечи, и грудь, и руки. Если мужик родится, дай ему сорок сынов. Если девка – пусть рожает по двойне. Набрал крови в миску и мазал губы божков – тех, что привязаны к бубну, и тех, что привязаны к ритуальному платью, а затем ушел в юрту и мазал там губы тех истуканов, что слишком горды и могучи, чтоб выйти к костру.

…После таких даров все духи были милостивы к Эрчерен, И, когда родилась она, все отдали ей самое лучшее: и крыло косачей для, бровей, и черный огонь для глаз, и алую кровь для губ, и гибкость тальников для шеи и стана. Женихи по пятам ходили за ней, а она смеялась.

– Эрчерен, ты никого не любишь? Ты не хочешь идти замуж?

– Хочу. Все девушки хотят замуж. Все находят себе мужа по душе. И я найду того, кто меня полюбит больше всех.

– А как же ты это узнаешь? Хочешь, мы сразимся на мечах, и кто победит, тот станет твоим мужем.

– Не хочу.

– Хочешь, мы сядем на коней и помчимся вокруг горы? Кто первый прискачет, того ты введёшь в свою юрту.

– Не хочу.

– А как же ты узнаешь, кто любит тебя больше всех?

'Засмеялась Эрчерен и сказала:

– Отец, вели резать бананов, варить араку, готовить юрту. Наступает мой свадебный пир. И пусть он будет на вершине горы. Чтобы мысли мои были так же чисты, как горный родник, чтобы чувства мои были так же свободны, как утренний горный ветер, чтобы выбор мой был так же ясен, как небесная даль в безоблачный день. И если я покривлю душой, если выбор мой будет нечестен, пусть иссякнет горный родник и вместо него побегут меж камней мои слезы; пусть ветер перейдет в ураган и размечет свадебные подарки, и выплеснет на землю свадебную араку; пусть солнце закроется тучами для меня.

И когда наварили баранины, когда наготовили араки, Эрчерен позвала своих женихов на вершину горы. А женихи собрались из разных стран.

– Эй, женихи, – сказала им Эрчерен, – вон стоит угощение: сырчиков, сколько хотите, баранины полны котлы, араки – сколько примет душа. Ешьте, пейте и пойте мне песни. Сегодня я выберу себе жениха.

Начали утром. Солнце поднялось – пир шумит. Женихи похваляются своей красотой и резвостью своих жеребцов; своей силой и плодовитостью своих кобылиц.

– Кто любит больше меня Эрчерен, – возглашает один, – пусть положит к ее ногам подарок дороже моего. – И кладёт перед невестой собольих шкур, сколько может захватить в охапку его слуга.

За ним и другие подносят: кто халаты китайского шелка, кто серьги, браслеты, кольца с невиданными камнями, кто табуны кобылиц, стелющих гривы по ветру. Каждый новый подарок богаче прежнего, и каждый даритель запивает свое торжество аракой.

Но Эрчерен хмурит черные брови. Нет, не нравятся ей подарки. Нет, не того она ожидала.

– Кто любит больше меня Эрчерен, пусть споет в ее честь. Песнь хвалебней моей, – начинает один жених. Он поет, что очи ее яснее звезд, что косы ее черней осенней ночи, что губы её слаще, чем мед лесных пчел. Слушают песню женихи, запивают аракой, а Эрчерен все мрачнеет.

– Кто любит Эрчерен больше меня, – похваляется новый жених, – пусть выпьет араки больше, чем я.

И наполняют женихи чаши аракой, и похваляются друг перед другом, перед отцом и матерью невесты, перед самой Эрчерен своей неуемной силой.

Солнце на запад покатилось – все громче песни во славу Эрчерен. И когда солнце коснулось гор, Эрчерен хлопнула в ладоши и сказала:

– Вот я стою перед вами. Кто хочет жениться на мне, пусть подойдет, я буду его женой. Что ж вы? Неужели я никому не нужна?

Дернулись женихи, но ни у кого не хватило сил встать и подойти к ней. А Эрчерен громко смеялась.

– Вы хотели мечами завоевать меня. Вот я, берите! Без всяких мечей!

И тогда подошел к ней юноша из ее же рода.

– Эрчерен, я сидел в самом дальнем краю. Мне не пилось и не елось, я только смотрел на тебя и думал: вижу тебя сегодня в последний раз. Сегодня ты станешь женой какого-то батыра. Баранина казалась мне невкусной, а арака совсем не шла в горло. Вот я подошел к тебе, но страшусь прикоснуться к тебе, боюсь прогневать.

– А ты не страшись. Обними меня. Ты один из всех по-настоящему любишь меня. Отец, вот мой жених!

– Дочь моя, – возразил отец, – не пойму я тебя, Вон женихи, блеск их свадебных подарков затмевает блеск звезд, а ты выбрала такого, что принес тебе в подарок только венок из жарков. Сколько луков поломали, пуская стрелы а твою честь, а этот не порвал в твою честь и единой тетивы. Те пели в твою честь хвалебные песни, а ты выбираешь того, кто за весь пир даже рта не раскрыл. Ты не права, моя дочь.

– Но посмотри, – возразила Эрчерен, – родник согласен со мной. Он не иссяк, он журчит пуще прежнего. Ветер согласен со мной. Он не перешел в ураган, а совсем затих и чуть шепчет на ухо мне: будь счастлива, Эрчерен. Смотри, солнце перестало спускаться за горы. Оно тоже желает нам счастья. Неужели ты будешь спорить не только со мной, но и с ласковым родником, горами, ветром и солнцем?

И, сев на лошадей, Эрчерен с ее избранником поехали к брачной юрте, а пьяные женихи, так и остались там, где пили и ели. И стоят до сих пор, не в силах сдвинуться с места…

– …Отдохнули, ребята? – спросил Игнат. – А то как бы и нам не окаменеть без движения-то на перевале. Пошли!

– А што, запросто. Вон Ксюха вроде бы окаменела, – рассмеялся простуженным голосом Чепчигешев, невысокий, плотный парень с живыми черными глазами. – Ты, девка, однако, вспомнила Эрчерен и завидки взяли?

– Да, Эрчерен выбрала хорошего жениха,