Текст книги "Эхо тайги"

Автор книги: Владислав Ляхницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

– А у тебя плохой?

– Што ты пристал? Пошли! – и улыбнулась, вспомнив, как давно-давно Ванюшка дарил ей туесок, а в туеске перстенечек. Сняв рукавичку, посмотрела на бирюзу, блеснувшую на колечке. Она голубела, как небо над хребтом.

Начался пологий многоверстный спуск. Долго еще маячили «окаменевшие женихи».

Ксюша тянула сюрьку и напевала про себя о березоньке, что стояла во поле, о девичьей тоске по милому-желанному.

Бывало, еще девочкой, когда жила с отцом и матерью под Кайруном, выбегала Ксюша на берег реки, садилась где-нибудь под кустом, и пела песни, которые длинными зимними вечерами пела мать.

Смерть родителей унесла с собой Ксюшины песни. В доме Устина не пелось. Вот в партизанском отряде иногда подпевала товарищам.

Крутой поворот в жизни как бы скинул с плеч Ксюши тяжелый груз прожитого. Рядом был Ваня, желанный, выстраданный. Плохое уходит, а хорошее – вот оно, рядом, нежит, ласкает, прибавляет сил. Ксюше казалось, что теперь никто не помешает ее счастью.

Все сели на сюрьки, в кружок. Из-за пазух достали краюхи хлеба, куски вареного мяса. Игнат посмотрел на небо.

– Солнце высоко поднялось. Где ночевать-то станем, у каменного балагана?

– Ночь, однако, прихватит, – заметил Чипчигешев.

– У-у, – загудел Кубеев, – у балагана вода замерз, снег топить – шибко худо.

– Ксюша, ты кого скажешь?

– Я чаю, удобней в молодых пихтачах, у Каверинской луговины, – и бросилось в глаза: сидят шорец, русский, хакас, украинец. В отряде есть и татары, и латыши, Ксюша даже не подозревала, что в России столько разных народов.

«И все поднялись супротив колчаков. Иначе и быть не должно. Где правда, там и народ».

Мужики закурили: кто самокрутку толщиной в мизинец, кто трубочку, и запах ядреного самосада («сам куришь, а семеро кашляют» казалось Ксюше) заставлял морщиться даже каменных «женихов», Чипчигешев протянул раскуренную трубку.

– На, девка! Курить не станешь – взамуж не возьму.

– Ну-ну, ты! У нее Ванька есть.

– Люби, люби пока Ваньку…

Покурив, мужики продолжили спуск с хребта. Ксюша поправила беличью шапку, подтянула потуже красный кушак и, навалившись грудью на лямки, сдернула тяжелую сюрьку. В мыслях она была уже в Притаежном, «Ваня вернулся поди. Хозяйка заботлива – голодный не будет. Но он пеночки любит с топленого молока, как ребеночек, а попросить засоромится. Подушку на ночь не взобьешь, проспит на невзбитой… Ванюшка, радость моя! Соскучилась я… Богородица пресвятая, охрани Ваню от хлада, от сырости, от болестей, от ран», – шептала Ксюша. Она не верила в бога. Сколько бед выпало на ее долю, а бог не заступился. Наверное, нет его. Но богоматерь-заступница, может, есть? Вреда не будет от молитвы.

Стемнело. Свернули к ключу.

Пока мужики выбирали поляну, ладили березовый плот на снегу для большого костра, защитную стену, таскали сутунки, Ксюша на маленьком костерочке сварила кашу, не пожалев в нее маральего мяса с печенкой. Чей сварила. Пригласила мужиков. Когда ложки скребнули по дну ведра, Игнат перекрестился – и спросил у Ксюши:

– С какого конца, девка, спать будешь? Выбирай, да стелиться зачнем.

– Я с краю, поближе к костру.

– Добро.

Мужики уснули почти мгновенно тяжелым и неспокойным сном уставших людей. Кто тихо бормотал, кто ворочался и пристанывал, кто с присвистом храпел.

Ксюша, свернувшись калачиком, лежала на подстилке из пихтовых лапок. Сон окутывал легким туманом сознание, смеживал веки. Ей казалось, что она проваливается в снежный сугроб, где так мягко и уютно. А в душе все пело от близкой встречи с Ванюшкой.

Ночь была лунная. На ослепительно белом снегу лежали серебристо-черные тени от пихт, кедров, рябины и черемухи. Тишина. Изредка треснет сучок, не выдержав тяжести снежной шапки, и, шурша, посыплется с вершины дождь блестящих снежинок.

2

Вавилу разбудили затемно.

– Ходок до тебя со степи, – доложил дневальный.

В дверях стоял запорошенный снегом мужик и прямо от порога неторопливо сказал:

– Горев в поход собирается. Хомуты и сани чинить приказал своим. Я сразу выехал упредить тебя. Замаялся. Путь-то не ближний.

– Спасибо, Емельян Иваныч. А куда собирается?

– Точно неведомо. Нашинские поговаривают, в притаежье, в ваши края.

– А как в Камышовке?

– Пока сносно было. Но ты же Горева знаешь…

– Знаю!

Какой может быть разговор, какая думка в голову забредет без самокруток, без трубок, без табачного дыма? А в кержацком дому не покуришь. И сбор командиров проходил во дворе. Кто сидел на крылечке, кто на санях, кто на стоящем торчком чурбаке.

– Сани ладят да сбрую чинят? Тьфу ты, ядрена Феня. Кажинное утро новости, – ругался Игнат. – Да, может, Горев к чертям на пасеку собирается, а нам кого делать!

– Охрану придется усилить.

– И так, почитай, половина отряда в охране. Стой, кто-то подъехал!

– Вера! – обрадовался Вавила. – Замерзла? Ну, ребята, кто хочет послушать, – проходите в избу, но уж курить ни-ни.

Веру усадили за стол, дали горячего чаю. Замерзшие ноги она завернула в полушубок и поджала их под себя. Вокруг сгрудились командиры. Всем хочется узнать, какие новости в губернском исполнительном комитете Советов.

– Новостей, товарищи, много. Обширный район Барабинской и Кулундинской степей освобожден партизанами, и там установлена Советская власть. Наши войска уже под Омском. В губисполкоме настаивают, чтоб мы сразу же выбирали Советы в освобожденных районах. Советуют чаще выходить на тракт. Сейчас по нему движутся обозы на восток. И купеческие семьи, и всякий люд с наворованным народным добром. Идут солдаты, бегут офицеры. Наша задача – не пропускать врагов. Мне показали письмо, где сказано, что из банков Бийска и Барнаула повезут ценности и золото. Возможно, по нашим дорогам. Золото надо задержать.

Все внимательно слушали. Никто не проронил ни слова.

– И еще, товарищи, наказано нам держать связь с населением, не допускать в отряд непроверенных. – Вера рассказала, как недавно у командующего Мамонтова оказался «комиссаром» беспартийный Романов.

– Как он стал там комиссаром – ума никто не приложит. Бывший писарь из Петрограда, он долгое время вносил разлад между командующим и начальником штаба Жигалиным, бывшим забайкальским казачьим офицером. И не будь Мамонтов так предан революции, этот Романов мог бы переманить его на другую сторону.

– Вера, говорят, будто Яким объявился в Притаежном.

– Его надо обезвредить, Вавила. Кажется, он стал тенью нашего отряда. Раньше я считала его просто беспринципным человеком. А тут, видно, дело сложнее. И еще, товарищи! Когда мы вчера подъезжали к отвороту на Гуселетово, возница обратил мое внимание на следы большого обоза. Потом в снегу нашел брошенную кем-то бутылку из-под самогона. Сами понимаете, крестьянин бутылку не бросит. Верстах в десяти от Притаежного нас пытались остановить на дороге двое мужчин. А здесь все спокойно?

– Нет, Вера. Рано утром я получил сведения, что горевцы в Камышовке готовятся к походу.

И Вавила тут же отдал приказ нескольких человек отправить в разведку.

3

Дверь отворилась, клубы морозного пара ворвались в избу, змеями побежали по полу.

– Кто там?

– Дежурный. Тут по селу посторонние бродят, грят, им командира надо. Так я их того, приволок.

Растаял морозный туман, и дежурный толкнул вперед двух мужиков, одного сутулого, усатого, одетого в меховую куртку нездешнего покроя, и второго краснощекого, круглолицего, в сибирском полушубке и шапке, похожей на опрокинутый горшок с козырьком.

– Мы с хутора, – начал круглолицый и, сдернув шапку, упал на колени. – Ваша милость, ищем защиты.

Высокий тоже силился говорить, но скулы свело. Что-то невнятное промычав, он рухнул на колени рядом с товарищем,

– Встаньте вы, – прикрикнул дежурный. – Скажи ты, народ какой. Идешь мимо – нос задерет, прямо брат генералу, а чуть што – на колени. Встаньте, вам говорят.

– Не встанем. Помоги. Ходили к нам два мужика. Начисто обобрали. Один – лицо красное. Девок моих силком самогонкой поил, сметаной мазал. Песни петь велел, плясать. Это твои, командир, люди.

– Не может быть.

– Твоя банда, твоя…

При этих словах командиры дружно схватились за револьверы.

– Ты, куркулья морда, говори да не завирайся. Я вот тебе,– кричал Митька Головко, тыча в нос хуторянину ствол револьвера. Хуторянин потерял от страха дар речи. Хотел сказать, что ночные гости так же грозили ему. Так же кричали. Видать, яблоко от яблони падает недалеко. Он готов распроститься с жизнью, но в предсмертный час обращается к совести командира и просит его защитить честь хуторян. Эти слова он заготовил еще по дороге сюда. Черный ствол револьвера холодил лоб. И губы стянуло. Из перекошенного судорогой рта, вместо гордых слов, вылетало только бессвязное «ва».

Вера отбросила руку Митьки.

– Забыл, за кого мы воюем? За общее счастье и за его в том числе, – показала она на хуторянина, – за счастье его дочерей погибла Лушка, погибли наши товарищи. Он прав: кто сделал так – тот бандит. И если мы терпим в своих рядах бандитов, хуторянин прав, называя бандитами нас…

Вавила перебил ее:

– Командиры, строить отряд. Всех до единого: дневальных, больных, кашеваров. Всех! И если хуторяне опознают кого – немедленно судить! – отдавал приказание и вместе с Верой и дежурным поднимал с полу жалобщиков. – Разберемся, отцы… Хозяюшка, налей-ка им чаю.

4

Ксюша видела, будто идет по тайге. Снег глубоченный, пихты до половины замело, и на снегу цветы: красные, желтые, голубые, и пихты в цветах. «Чудно-то как, – думала Ксюша, – отродясь пихта не цвела», – и видит, среди цветов стол стоит праздничный. На нем и шаньги, и пироги, и рыба разная, и маралятина самая лучшая. И гостей кругом!… Все разряжены, в ладони хлопают и песни поют.

«Праздник какой-то, – удивилась Ксюша, – а я не прибрана».

«Тебе можно, – сказал ей сват с полотенцем через плечо. – Ты же невеста. Сейчас твою свадьбу с Ванюшкой справлять будем».

У Ксюши от счастья дыхание перехватило. Она спросила только:

– А где же Ваня?

– Вон стоит.

И тоже не прибран. Даже рубаха порвана. А пошто он такой невеселый?

– Ваня, – подбежала к нему, – разгладь ты нахмурку. Дай я тебя поцелую. Пошто отворачиваться? Забыл, как грезили друг друга нежить, голубить сарынь?

Не успел Ванюшка ответить, как раздался крик!

– Тревога… На площадь строиться…

Ксюша с трудом открыла глаза, быстро оделась, схватила винтовку.

По обводу площади у церкви ровным квадратом строились партизаны. Вавила с Верой в середине и с ними еще двое.

Ванюшку как оглоблей ударило. Оглянулся, куда бы спрятаться, рванулся было в сторону, да одумался; «Побежишь – сразу поймают. Эх, Ваньша, до чего же тебе не везет. Расстреляют… Ксюха заступится… Может, помилуют?»

– Вань, ты нездоров?

– А… ты, Ксюха?

– Отойди… присядь…

Качнулся Ванюшка, но удержался. Уйти нельзя. Он один из всех стоявших в строю знал, для чего построен отряд, что за люди стоят с Вавилой и Верой. «Кинуться в ноги. Признаться? Прощения молить?…»

Вавила, Вера и хуторяне начали обходить строй. Шли медленно, вглядываясь в лица, иногда останавливаясь возле кого-нибудь. Вот они уже совсем близко.

– Один краснорожий такой, я его сразу признаю, – повторял усатый хуторянин.

– Нет у нас краснорожих.

– А второй – чернявый, цыган, – вторил ему круглолицый.

«Господи, пронеси, я же был с бородой». Ванюшка начал молиться про себя, обещая богу все, что имел, все, что будет иметь, обещая с этого часа вести жизнь святую, если он сохранит ему жизнь.

Хуторяне подходили к Ванюшке. Он поднял одно плечо выше другого. Надул немного правую щеку, а глаз над нею полуприкрыл. «Эх, знать б, так рожу углем намазал… Боже, не выдай…» Сутулый пошто-то Вавилу за локоть взял… «Узнал, проклятущий?… Конец! Бежать! Может статься, огородами убегу?» Но ноги как приросли. А хуторяне все смотрят. На ноги посмотрели, на шапку.

Вера подошла и с удивлением спросила Ванюшку:

– Что у тебя за щекой? Да ты бледен?

Ответить? Узнают по голосу. «Господи, сотвори чудо, укрой меня от вражеских глаз!»

И чудо свершилось.

– Это, Вера, его пчела в ноябре укусила, – под общий хохот брякнул сосед.

А другой завернул еще крепче:

– Ксюха с приходу пяткой под глаз подвезла.

– Ха-ха-ха…

Страх перекосил лицо Ванюшки, исказил черты, и хуторяне прошли.

«Слава тебе, господи, – молился Ванюшка… – Да я… да теперь ни ногой. Якима и близко не подпущу, будь он проклят, сатана. Из-за него все: нудит, нудит, раскровит душу,…»

– Видите, – говорил тем временем хуторянам Вавила,– среди моих бойцов нет бандитов. Они готовы умереть за народ и свободу. Были у нас случайные люди, мародерствовали, так больше не безобразничают.

В дальнем углу площади раздался шум:

– Нам к командиру.

– Командир строй обходит.

– А нам его срочно.

«Другие пришли с жалобами. Стало быть, новый обход?» – Ванюшка сник. И тихо, как проткнутый резиновый чертик, осел на снег.

Ойкнула Ксюша:

– Ваня, што ты?

Она трясла Ванюшку, пыталась поднять, а он валился набок, как неживой.

Пришельцы вышли на площадь. Один из них – рыжий, усатый снял шапку и закрутил ею над головой.

– Вавила!

Вера вгляделась.

– Это те, что пытались остановить нас на дороге.

– Это же Кешка! Рыжий Кеха, камышовский председатель партийной ячейки! Помнишь, я рассказывал тебе про него. А рядом с ним Борис Лукич, будь он неладен, камышовский эсер, что устроил нам с Егором побоище. – Вавила стремительно подошел к Иннокентию, не глядя на Бориса Лукича, обнял его. – Идите пока в избу. Я скоро приду.

Кешка отмахнулся:

– Времени нет чаи распивать. Горев вышел с отрядом. На конях.

– Слыхал, только не знаю куда.

– На Богомдарованный. С ними сын Ваницкого!

Вера чуть слышно вздохнула. А Борис Лукич, ухватив Вавилу за рукав, скороговоркой выпалил:

– Винюсь. Я многое передумал и решил, что был неправ, прошу дать мне винтовку, Я докажу свою преданность делу рабочего класса. Не пожалею крови…

Вавила с улыбкой протянул ему руку, подумал: «Громко звучат слова нашей правды, если такой матерый волк открещивается от своей партии».

– Вера, ты помнишь, я тебе говорил про него? В Камышовке…

– Помню. – Вера с трудом отогнала мысли о Валерии. – Простите, а вы давно осознали ошибки эсеров и встали на нашу сторону?

– Да, конечно… То есть, если окончательно и бесповоротно, недавно.

– Вероятно, и вас порол Горев? Я правильно поняла?

– Вера!

– Что – Вера? Ты командир. Ты прежде меня должен задаться таким вопросом и крепко подумать. Я не в восторге от людей, которые быстро меняют убеждения.

Борис Лукич молчал. В юношеские годы он был также ортодоксален и непреклонен, но жизнь – шлифовальщик характеров – поотбила, позатупила острые грани восприятий и чувств. Еще несколько лет назад… каких там лет, всего несколько дней назад он бы с негодованием отверг тот подтекст, что сквозил в словах Веры, но сегодня молчал.

Вера взяла Вавилу под руку и отвела его в сторону.

– Я только что передала вам мнение губкома и настаиваю…

– Настаивай, твои возражения помогают мне понять истину. И все же… Как у тебя, Вера, просто: черное – черное, белое – белое, а в жизни, есть сероватое, есть с зелена. Ты сомневалась когда-нибудь?

– Часто. Но всегда находила истину в книгах.

– Но жизнь-то сложнее книг. Я верю в искренность Лукича.

– Я тоже. И тем более опасаюсь его. Не доверяю ни одному ренегату.

– Ни одному? Никогда?

Вера вспомнила про Валерия и отвернулась. Вавила не понял, почему она смутилась, да и времени не было разбираться. Подошли командиры, нужно решать, как быстрее попасть в Рогачево.

5

В жизни необходимо уметь предвидеть решительно все – и мелкую рябь на поверхности быстротечных дней, и глубинные скрытые волны, и гребни житейских девятых валов, что ломают жизнь поколений. Надо уметь видеть завтра. Аркадий Илларионович умел. Предвидение близких событий привело его сегодня в Коммерческий клуб. Он не очень любил его, а сегодня входил с особым чувством почтения к стенам, крашенным зеленой масляной краской, к люстрам с хрустальными подвесками. Долго рассматривал картину в простенке, где был изображен пронзенный стрелами святой Себастьян, и натюрморт напротив. Жирный окорок, несколько уток и кувшин с вином вызывали сегодня грусть, желание забыться.

Обойдя большую часть помещений, Ваницкий прошел в буфет. Все завсегдатаи в сборе: анжерский шахтовладелец Михельсон, хозяин десятков универмагов от Урала до Тихого океана Второв, мучной король Петухов. Ваницкий отвесил поклон.

– Господа, не откажите выпить со мной по бокалу. Буфетчик, шампанского всем!

Прямой пробор. Небольшие мешки под глазами. Безукоризненно сшитый черный сюртук. Ваницкий походил на профессора права,

– За что пьем?

Аркадий Илларионович поднял бокал.

– За то, чтобы ровно через сто и один день нам снова поднять бокалы. Пусть даже не здесь.

– Почему именно через сто один?

– Сто один – салют вечности.

– Вы сомневаетесь в успехе наших доблестных войск?

– Поднимем бокалы. До дна! И бейте их об пол.

Ваницкий выпил и с силой бросил бокал под ноги. Он упал на пушистый ковер и остался цел.

– Вы сомневаетесь в успехе наших доблестных войск? – повторил Михельсон.– Наше дело правое и должно победить.

«Наивный, ограниченный человек», – с грустью подумал Ваницкий. Взяв под руку Михельсона, сказал, улыбаясь:

– Выпьем за наше правое дело, господа. Буфетчик, еще шампанского! Всем!

В буфете за столиками, у стойки более пятидесяти человек.

– Вы сегодня сорите деньгами, – усмехнулся Второв.

– Я просто праздную полученное наследство, а деньгами я не сорил никогда. Отец с детства меня приучил к мысли, что любой рубль, любая тысяча состоит из копеек, а каждая копейка дается трудом… если не мне, так кому-то другому. А труд я приучен ценить. В нашем доме, где каждый день стоил немалых денег, ценили каждую крошку. Когда я четырехлетним ребенком швырнул как-то кусочек хлеба, отец выдержал меня голодом сутки, и только потом разрешил съесть отброшенный мною вечером хлеб. И клянусь, до сих пор я не ел ничего вкуснее.

– О чем говорить, – вступился Михельсон. – Я не представляю семью, где бы бросали хлеб. У нас из него сушат сухари и стряпают пудинги и шарлотки.

– …Наши офицеры знают свое дело, – донеслись до Ваницкого слова Петухова, Аркадий Илларионович не сдержался. Придвинув стул к столику Петухова, он выкрикнул почти зло:

– Они знают, как проигрывать сражения! Простые крестьяне Испании оказались сильнее прославленных наполеоновских маршалов. Военная наука! В 1904 году все штатские люди на всем земном шаре с часу на час ожидали нападения Японии на Россию. Об этом писали в газетах. О подготовке японского флота русским военачальникам слали уведомления их разведчики, а они… Просто слов не находишь, чтоб описать удивительную тупость военных. 24 января, когда нападение японских войск было наиболее вероятным, они пировали у своего божка Стесселя… Это стоило жизни десяткам тысяч русских солдат. Вы думаете, военные чему-нибудь научились?… Впрочем, мне вредно сегодня сердиться. Спокойной ночи друзья!

Да, Ваницкий умел предвидеть. Загодя перевел в заграничные банки наличные деньги. Арендовал три вагона: салон для семьи и две теплушки для утвари. Вагоны стояли на запасных путях под охраной приказчиков. Челядь в доме упаковывала в ящики картины, скульптуры, ковры, меха. Золото и драгоценности Аркадий Илларионович уносил к себе в кабинет и прятал в сейф.

Вернувшись из клуба, он сразу прошел к сейфу и начал укладывать ценности в чемоданы.

Зазвонил телефон. Ваницкий досадливо отмахнулся, но телефонный звонок был очень настойчив.

– Ваницкий слушает.

– Добрый вечер, Аркадий Илларионович. Беспокоит Дербер. Чем вы занимаетесь?

– М-м… решаю шахматную задачу: мат в три хода почти открытому королю. Чувствую остроумность решения, но уловить его не могу.

– Восхищаюсь вашим спокойствием. Кое-кто в городе начинает сеять разные слухи.

– О, злые языки опасней пистолета.

– Я с вами совершенно согласен. Только что получена правительственная телеграмма. Совершенно официальная. Наши доблестные войска одержали блистательную победу и наголову разгромили передовые дивизии красных.

– Прекрасно! – хотел удержаться, но все же съязвил: – И между прочим это уже далеко не первая блистательная победа наших доблестных войск, Петр Яковлевич. Помнится, после одного из разгромов красных они заняли Екатеринбург, а затем наши победы шли одна за другой, и мы отдали им Урал, Курган, Тюмень, Челябинск, Ялуторовск и Ишим. Сейчас я ожидаю очередную нашу победу под Омском.

– Вы очень зло шутите, Аркадий Илларионович.

– Жизнь заставляет смеяться сквозь слезы. Но… главное, дорогой Петр Яковлевич, ни при каких условиях не поддаваться панике и верить в победу правого дела. Не так ли?

– Истинно так, Аркадий Илларионович. Спокойной вам ночи.

– Приятного сна. Спасибо за информацию.

Повесив телефонную трубку, Ваницкий выругался: «Принюхивается, хитрый лис». Оглядел голые стены с пятнами от снятых картин, раскрытые шкафы. Оставались рояль, библиотека. Дом оставался. С каким бы удовольствием он забрал их с собой или сжег. Но ни того, ни другого сделать нельзя. Мелькнула мысль: «Родина остается. – Ваницкий прогнал ее, – Ненадолго… скоро вернусь… – И зло возразил себе: – Тогда зачем собираешь картины?» – обернулся к толпившимся у дверей лакею, дворнику, кучеру:

– Выносите вещи и грузите на подводы.

Услужливый камердинер привычно ухватился за чемоданы хозяина. Но Ваницкий оттолкнул его.

– Это я вынесу сам.

И на вокзале он придирчиво наблюдал, чтоб все ящики были погружены в грузовые вагоны, а что подороже – в салон. Когда прицепили специально оплаченный паровоз, Аркадий Илларионович посмотрел на алевшую полоску зари за рекой. Никто из ненужных людей не был свидетелем отъезда. Все шло отлично. Еще темно. Облегченно вздохнув, Ваницкий по всегдашней привычке решил познакомиться с «кучером» – нужно знать, кому доверяешь себя. Подошел к паровозу и поманил к себе машиниста.

– Здорово, братец… тебя как зовут?

– Зовут-то меня Петром, – ответил усатый машинист, вытирая ветошью перемазанные мазутом руки. – Только слыхал я, будто отец твой Илларионом был, а у меня Сергей. Какой же я, барин, тебе братец.

И отповедь, и то что машинист посмел сказать «ты» заставили Ваницкого направиться к начальнику станции.

– Кого вы мне подсунули, милейший? Большевичка? Кто поручится, что он не собирается завезти меня куда-нибудь…

– Что вы, Аркадий Илларионович. Тут одна колея…

– Это я знаю не хуже вас. Но что помешает ему остановиться у какой-нибудь рощицы, где его уже поджидают дружки.

– Нет, Аркадий Илларионович. Этот сидел в контрразведке, проверен. Есть еще один. Если хотите…

– Тоже, наверное, большевик?

– Что вы! Из «Архангела Михаила». Эй, Петро, отцепляй паровоз!

Новый машинист носил крест. И сразу после прицепки сам разыскал Ваницкого и повел разговор о том, што жизнь теперь трудная, и не мешало б на чай. Это был настоящий, привычный кучер, Ваницкий дал ему и на чай, и на сахар, и на баранки. Пообещал по приезде добавить втрое. Затем сел у окна салона и наблюдал, как вокзал, дернувшись, поплыл куда-то назад. Туда же проплыла водокачка, семафор и весь город. Когда за окнами затемнела тайга, Аркадий Илларионович прошел в купе, к истерически рыдавшей жене,

– Э-э, матушка, перестань. Это тебе не институт благородных девиц, а слезы побереги. Они могут тебе впереди пригодиться.

– Боже, какой ты бесчувственный, черствый, мы продаемся с родиной… С Валериком. Где Валерик?

О сыне Ваницкий тосковал. Но сейчас промолчал, как будто вопль жены: «Где Валерик?…» – не коснулся его души. Сжал кулаки и нарочито громко сказал:

– Дудки, голубушка! Моя родина лежит в харбинских банках, а часть ее едет в теплушках, за нашим вагоном. Словом, немедленно перестань реветь и слушай. На магистрали меня ждут лошади. Там я выйду и поеду на прииски. Временно. Так нужно. Вот тебе письмо к начальнику станции Ачинск. Там на запасных путях будешь меня дожидаться. Вот деньги. Наша челядь будет сопровождать тебя. Впрочем, камердинер все это знает. Вооружены они хорошо. В наш салон не пускать никого. Через несколько дней непременно начнётся паника, но я опережу ее и поедем спокойно искать новую родину. Но, но… снова реветь? Валерия я привезу.

Ваницкий втайне надеялся отыскать сына. Но события торопили. В боковом кармане тужурки просторного дорожного костюма лежало письмо от друга и старейшего адвоката Белогорского, бывшего председателя Совета министров правительства Колчака. Его привез еще третьего дня личный агент Ваницкого из Омска. В нем доверительно сообщалось, что пало правительство Колчака. Верховный бежал на Восток. Тайно. И по иронии судьбы случилось это в те самые дни, когда верховный планировал окончание войны и въезд в Москву!

Да, события торопили Ваницкого.