Текст книги "Чекисты рассказывают... Книга 2-я"
Автор книги: Владимир Востоков
Соавторы: Александр Лукин,Теодор Гладков,Федор Шахмагонов,Леонид Леров,Алексей Зубов,Виктор Егоров,Евгений Зотов,Андрей Сергеев,Владимир Листов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)
«...Сегодня почти всю ночь не спала. Уж очень разволновалась. Неожиданно приехал Вася Ахметов. Это моя давнишняя симпатия. Вспомнилось былое, и сердце сжалось в груди. Какой он был когда-то молодец, а сейчас... впрочем, и я-то далеко не первой свежести. Мой-то сыч, не дав ему опомниться, сразу потащил его к себе. Это его вина, что мы не вместе. Любопытно было узнать, о чем у них будет разговор. Прижимаю ухо к стене. Великое дело иметь тонкую перегородку.
– Я, кажется, не вовремя приехал, Валя? Но ведь ты сам вызвал меня, – слышу я, как робко говорит Ахметов.
– Не Валя, а Борис. Пора бы привыкнуть. Сколько раз можно говорить.
– Извини... Что случилось? Зачем я тебе?
– Понадобился... Ты лучше объясни, кто тебя надоумил шутить надо мной...
– Не понимаю, о чем ты?
– Сейчас поймешь... Вот, смотри, твоя работа?
– Ты же знаешь, никакого отношения к смерти Анджиевского я не имел. При чем тут Анджиевский? – говорит после некоторой паузы Ахметов.
– Листок зачем мне подослал?
– Я?! Да... ты... шутишь!
– Мне не до шуток. Это ты решил поразвлечься... Я тебе покажу, какой ты геолог...
– Да ты с ума, видно, спятил, Ва... Борис. Что с тобой происходит... обратись к врачу... С ума сошел, такое подумать... – бормотал Ахметов.
– Врешь... притворяешься... Сознайся, твоя работа, твой почерк, меня не проведешь. Слышишь, «Бештау»? Я слишком хорошо тебя знаю.
– Борис, мне не о чем больше с тобой говорить. Я все сказал. Ты оскорбил меня своим нелепым подозрением, и я ухожу... Ухо-жу.
– Нет, постой... Ты сейчас мне нужен больше, чем тогда, помнишь? – говорит братец. В комнате становится тихо. – Скажи, кто бы мог такую шутку со мной сморозить? Чего молчишь... – первым нарушает молчание брат.
– Ума не приложу... Кто-то свой... – отвечает Ахметов.
– Если свой, то кто и с какой целью? Потешиться? Лишний раз плюнуть в душу старику? А может, вовсе и не свой...
– Что имеешь в виду?
– Будто не знаешь... Забыл черные кожанки...
– С ума сошел... столько времени прошло, все быльем поросло, откуда им знать.
– Думай, «Бештау», думай, что будем делать?
– У меня есть имя... штабс-капитан.
– И кличка тоже... Ладно, не будем ссориться. Фотографию привез?
– Привез. Зачем она тебе?
– Давай уничтожим, спокойнее обоим будет.
– Давно хотел это сделать... На, бери.
– Верю тебе. Понимаешь... ночами не сплю... Что делать? Подскажи, Василий. Больше мне не с кем посоветоваться.
– Меняй квартиру, – говорит Ахметов.
Они перешли на шепот. Сколько ни старалась, сколько ни напрягала слух, ничего не было слышно».
«...Братец исчез. Мы со Светланой не находим себе места. Не знаем, радоваться или нет. Вещи вроде были на месте. А это главное. Я рассказала ей о разговоре брата с Ахметовым. Начали на всякий случай названивать по больницам, вдруг нечаянно попал или сам кинулся под машину. Мог же он в конце концов стать настоящим мужчиной. В милицию не звонили. Боялись... И вдруг ночной звонок по телефону. Это брат. Он меня вызывает к метро. Я, конечно, пошла.
– Где шатался? – спрашиваю его.
– В Одессе. Искал Костю... черт бы его подрал...
– Мы тут со Светой думали, не случилось ли что с тобой.
– Вы только этого и ждете.
– Скажешь тоже. Нам какая радость. Живи на здоровье, – говорю я как можно мягче. А что я ему еще могла сказать».
«...Братец развил бурную деятельность по обмену квартиры. Сколько ни уговаривала его отказаться от этой затеи, все бесполезно. И вот однажды утром к нам пришел солидный мужчина в больших роговых очках.
– Кто там? – крикнул брат из своей комнаты.
– Пришли к тебе насчет обмена, – ответила я ему.
Братец нехотя вышел из своего убежища.
– Мне сказали, что вы хотите обменять квартиру, – обратился мужчина.
– Кто вам сказал? – спрашивает братец.
– Я был в аптеке и там случайно услышал разговор. Попросил адрес.
– Люська успела уже разболтать всем, – со злостью заметила я.
– А вы откуда? – допытывался брат, не обратив внимания на мое замечание.
– Я соискатель. Прибыл, как говорится, из собственной квартиры, – ответил мужчина, улыбаясь.
– А где проживаете?
– В районе Серебряного бора.
«У черта на куличках», – подумала я.
– Почему меняетесь? – продолжал выпытывать брат, все еще подозрительно разглядывая незнакомца в больших роговых очках.
– Умер ребенок. Надо сменить обстановку. Квартира хорошая, можете не сомневаться.
Брат уехал смотреть квартиру незнакомца.
Я занялась хозяйством и не заметила, как наступил вечер.
Приехал он поздно вечером. На нем не было лица. Как тут не перепугаться?
– Где пропадал? Что случилось?
Он как-то странно посмотрел на меня, тяжело вздохнул, сказал:
– Скоро... скоро... Осталось недолго...
– Ничего не понимаю. Что скоро? Что недолго? О чем ты?
– Мне плохо. Я устал... Оставь меня в покое...
– Успеешь напокоиться. Как квартира-то?
– Век бы ее не видать.
– Я тебе говорила, лучше нашей не найдешь.
– Говорила, говорила... не найдешь, не найдешь... Спать хочу. Завтра расскажу все...»
На этом выписки из ее дневника обрываются. Что же было дальше? Имея в распоряжении кое-какие материалы на Карпецкого, я выехал в Пятигорск.
В Пятигорске с помощью местных товарищей мы нашли нескольких старожилов. Переговорили с ними, но они не могли ничего сказать вразумительного о Карпецком, зато хорошо помнили казнь Анджиевского. Показал я им фотографии Карпецкого и его сестер, но они их не узнали.
Вскоре после возвращения из Пятигорска мы решили пригласить Карпецкого-Корнеева на Лубянку и откровенно с мим поговорить. Как сейчас, стоит он перед мои? ми глазами. Высокий, седой старик, сохранивший военную выправку.
– Садитесь, Кар-пе-цкий Валентин Иосифович, – сделав ударение на фамилию, сказал я.
При этих словах Карпецкий оглянулся, затем посмотрел по сторонам, как бы отыскивая человека, к которому были обращены мои слова, а затем спокойно произнес:
– Вы ошиблись. Я Корнеев Борис Георгиевич. Можете убедиться. Вот мой документ, – и он достал из пиджака паспорт.
– Назовите вашу настоящую фамилию?
– Я сказал – Корнеев Борис Георгиевич.
– Допустим. Тогда расскажите свою биографию и, пожалуйста, как можно подробнее.
Карпецкий начал излагать биографию. Он говорил спокойным, ровным голосом, не сбиваясь, словно повторял заученный урок. Конечно, о службе в белой армии не было сказано ни слова. Тогда я решил прервать его рассказ.
– Приходилось ли вам служить в белой армии?
– В белой армии? – переспросил Карпецкий.
– Да, в белой.
– Служил по мобилизации два месяца, потом сбежал...
– А почему вы об этом не сказали?
– Это такой незначительный эпизод...
– Где и в качестве кого служили?
– На Кавказе, рядовым в обозе.
– В обозе... Продолжайте.
Карпецкий опустил глаза, задумался на мгновение и незаметно проглотил слюну.
Карпецкий продолжал досказывать свою биографию.
– Назовите свою настоящую фамилию, – снова попросил я Карпецкого.
– Корнеев Борис Георгиевич, – последовал ответ.
Тогда я ему предъявил фотографию.
Карпецкий долго вертел ее в руках, собираясь с духом, мучительно соображал, как ему вести себя дальше. Он не мог скрыть растерянности.
– Узнаете? – спросил я его.
– Уз-на-ю, – произнес он шепотом и перекрестился. – Да, я Карпецкий Валентин Иосифович. Что вы от меня хотите?
– Расскажите, Карпецкий, при каких обстоятельствах вы сменили фамилию?
– Все расскажу... Пришел час очистить душу... Было это после того, как нас в 1919 году разгромила Красная Армия и я бежал с частями Шкуро. Тогда я у убитого солдата взял документы и по ним приехал в Москву.
– В качестве кого вы служили в армии Шкуро?
– Офицером конвойного взвода.
– Конвойного взвода, говорите?
– Да.
– А что вы тогда скажете по поводу этого письма? – и я ему дал прочесть письмо Анджиевского.
Карпецкий долго и внимательно читал письмо.
– Карпецкий, повторяю вопрос: в качестве кого вы служили в армии Шкуро?
– В контрразведке.
– Чем занимались?
– Выявлял революционно настроенных солдат...
– Продолжайте.
– ...и участников подпольной большевистской организации на Кавмингруппе, – закончил Карпецкий.
– Много удалось выявить?
– Не считал... Не помню.
– Придется подсчитать и вспомнить, Карпецкий. Что это за люди на фотографии? За что вы их расстреляли?
– Я не знаю... Я их не расстреливал... Тогда случайно шел мимо, ну, вот и...
– Значит, случайно... А на обороте ваша дарственная надпись, какому-то Ахметычу, тоже случайно.
– Что вы хотите от больного старика, у меня склероз, – и Карпецкий вдруг заплакал.
– Только что вы сказали, что «пришел час очистить душу», а теперь говорите, не помните. Когда рассказывали биографию, вас память не подводила. Как понимать вас?
Карпецкий молча глотал слезы.
– Вам представляется случай облегчить свое положение – рассказать правду о деятельности в банде Шкуро. Итак, вспомните, Карпецкий, сколько вы арестовали революционно настроенных солдат и участников большевистского подполья?
– Поверьте мне... не помню. Знаю, что немало. Но сколько, не помню... ей-богу, – и Карпецкий перекрестился.
– Бог вам не поможет, назовите фамилии.
– Не помню.
– Кто такой Ахметыч, которому вы подарили фотографию?
– Мой бывший осведомитель.
– Это его фамилия или псевдоним?
– Фамилия, а кличка была «Бештау».
– А как его зовут?
– Забыл... склероз... понимаете, возраст...
– Вам известно его местожительство?
– Нет.
– Карпецкий, побойтесь бога, в которого вы верите. Вы же с Ахматовым, а не с Ахметычем, как утверждаете, недавно встречались, неужели думаете, что нам это неизвестно? Назовите других осведомителей, находившихся у вас на связи.
– Не помню. Их много... было, – продолжал упорствовать Карпецкий.
– Мы ждем от вас искренних показаний. Скажите, Карпецкий, какие ваши поручения выполнял Ахметов?
– Он состоял вестовым при штабе. Доносил о настроении солдат охранного взвода... Вот и все.
– Кто этот армянин, который стоит на фотографии рядом с вами?
– Не помню.
– Опять «склероз»... Так мы тогда напомним, Карпецкий. Это Сарапетян из военного трибунала. Где он сейчас?
– Не знаю... Клянусь богом, не знаю»
– Вы Сарапетяна никогда после того расстрела не встречали?
– Нет... вернее, кажется... однажды... не так давно... вроде бы его видел, здесь в Москве... но точно утверждать не могу...
– А остальных лиц, принимавших участие в данном расстреле, вы знаете?
– Нет.
– Ахметов имел какое-либо отношение к тем троим расстрелянным?
– Точно не помню, но думаю, что нет.
– Хорошо. Мы дадим вам время все вспомнить. Ответьте на такой вопрос. Вы принимали участие в расстреле коммунистов и лояльно настроенных к Советской власти жителей Кавмингруппы?
– Я?! Нет.
– А за что вы получили два Георгиевских креста?
– По совокупности... За службу царю...
– По совокупности вы случайно не знали Анджиевского Григория Григорьевича?
– Анджиевского?! Я много слышал о нем... Видеть не приходилось... Нет, не приходилось, – после некоторого раздумья медленно произнес Карпецкий.
– И даже на месте казни?
– Я имел в виду... живого.
– При каких обстоятельствах был арестован и казнен Анджиевский Григорий Григорьевич?
При этом вопросе Карпецкий настороженно посмотрел на меня.
– Повторяю, Анджиевского я видел только мертвого, после казни... Он, кажется, целые сутки висел в Пятигорске... К его аресту и казни я не имел никакого отношения.
– Карпецкий, как вы бросили на произвол судьбы свою первую жену?
– Жену? А вы что, ее знали? – стараясь сохранить спокойствие, спросил Карпецкий.
– Отвечайте на вопрос.
– Не помню, как все это случилось...
– А вы помните, что хранили под паркетом у себя в комнате?
– Под паркетом... у себя в комнате...
– Да.
– У себя... в комнате... – По всему видно, что этот вопрос застал Карпецкого врасплох. – Браунинг, – наконец выдавил он из себя.
– Вам предъявляется бельгийский никелированный браунинг за № 018171. Это ваш браунинг?
Карпецкий взял браунинг, повертел его, а затем дрожащими руками положил на стол.
– Да, этот браунинг принадлежит мне.
– Что вы рассчитывали с ним делать?
– Защищаться... или же... – сказал Карпецкий и вдруг замолчал.
– Карпецкий, если вас сейчас повезти в Пятигорск и показать старожилам, как бы они отреагировали?
– Если бы узнали, наверное, повесили бы, – тихо ответил он.
Допрос продолжался до позднего вечера. Мы понимали, что Карпецкий больше ничего не скажет о своей работе у атамана Шкуро, а документов, которые могли бы его изобличить, у нас не было. Чувствуя это, Карпецкий уходил от ответа на те вопросы, которые могли бы ему повредить. Да к тому же возраст и давность совершенного преступления давали ему надежду на снисхождение. Тем не менее к концу допроса Карпецкий на вопрос, в чем же все-таки он считает себя виновным, ответил:
– Гражданин следователь... По роду своих обязанностей я арестовывал и предавал суду революционно настроенных людей... Как позднее понял, в этом была моя вина перед богом и... властью Советов... Но что я смог сделать?.. Я... слабый... человек. Мне плохо... дайте воды... воды... – и Карпецкий повалился со стула.
Пришлось вызвать врача. У Карпецкого был сердечный приступ, врач долго приводил его в чувство.
Посоветовавшись с прокурором, мы отпустили Карпецкого домой, порекомендовав ему вспомнить о своей деятельности в армии атамана Шкуро... На этом месте я сделал паузу.
– Откуда у вас была фотография Карпецкого? – вдруг раздался вопрос из задних рядов.
– А как вы думаете? – спросил я.
Присутствующие в зале обернулись на вихрастого парня, задавшего вопрос.
– В архивах... возможно, изъяли у Карпецкого... или, может быть, нашли у его сестры Кати... – перебирал возможные варианты вихрастый паренек.
– Не угадали. Прислал нам фотографию Ахметов. Как, впрочем, и дневник Кати. Дело было так. Когда Ахметов получил телеграмму от Карпецкого, где тот просил захватить с собой фотографию, он решил обо всем рассказать органам госбезопасности. Ахметов знал, что Карпецкий запросил фотографию неспроста и переснял ее. Уезжая из Москвы, Ахметов написал большое заявление и вместе с копией фотографии и дневником Кати, который он прихватил у нее при посещении квартиры, опустил в ящик приемной МГБ.
– В связи с чем Карпецкий подарил эту фотокарточку Ахметову? – продолжал допытываться вихрастый паренек.
– Не перебивай! – раздался чей-то голос.
– В заявлении Ахметов подробно описывал обстоятельства его вербовки, а затем работы на белую контрразведку, – продолжал я. – Особое внимание уделил своему душевному состоянию. Он через всю жизнь пронес страх и смятение, боялся людей и скрывался от них, забираясь в самые глухие места. По этой причине даже боялся жениться, так и остался холостяком. Несмотря на способности, настойчивые советы окружающих пойти учиться, он так и не решился на это. За ошибку молодости он расплачивался всю жизнь. Особое место в заявлении отводилось фотографии. Это был, по всему видно, честный, но очень запоздалый рассказ человека, который хотел очистить свою совесть. Заканчивал он письмо описанием встречи с Карпецким в Москве. Теперь отвечу на вопрос. Карпецкий подарил эту фотографию Ахметову в знак признательности. Двое из трех расстрелянных солдат-дезертиров были на совести Ахметова; он их выдал Карпецкому.
– Почему же он тогда не уничтожил компрометирующую его фотографию? – последовал вопрос теперь уже из первых рядов.
– Дело в том, что Карпецкий пригрозил Ахметову, что он выдаст его советским властям, а тот в свою очередь напомнил ему о существовании фотографии. И мир был сразу восстановлен. Вот почему он продолжал ее хранить.
– О Карпецком что-нибудь рассказал Ахметов?
– Ничего конкретного. В общих словах. Он ничего не знал о его делах.
– Что было написано на календарном листке, который вы направили Карпецкому? – раздался вопрос из зала.
– Там было указано, что в этот день, то есть 31 августа 1919 года, белогвардейской контрразведкой был казнен в Пятигорске известный революционер Анджиевский Григорий Григорьевич...
Спустя два дня возвратилась из Пятигорска Анна Алексеевна и сообщила, что она нашла одного человека, который помнил Карпецкого и может рассказать о его преступной деятельности на Кавказе. Он бежал из-под расстрела, которым руководил Карпецкий. Мы тут же вызвали этого человека в Москву.
Но Карпецкий не выдержал и отравился. Он оставил завещание и... записку. Все имущество он завещал Люсе. Записка была короткой:
«В карательные органы Советской власти, – писал он. – Больше нет сил жить. Да, у меня руки были в крови. Тщетно отмывал все эти годы. Не отмыл. Хотел прийти покаяться, не хватило сил. Так и прожил тридцать три года в животном страхе. Мучил себя, мучил других. Простите, хоть сейчас, добрые люди. Ухожу. В полном сознании и здравом уме. Хочу покоя. Прощайте».
А ведь приди Карпецкий и ему подобные с повинной, все могло быть иначе в их жизни. Вот и вся история, о которой я хотел рассказать вам.
А. Зубов, Л. Леров, А. Сергеев
РАЗВЯЗКА
...Телефонная трубка положена на место, и подполковник Птицын, стараясь быть максимально сдержанным, сообщает:
– Звонили из приемной... Марина пришла...
Приемная КГБ... Как часто звонок оттуда сулит чекисту нечто совсем неожиданное – это может быть и такое, что поможет быстро распутать хитроумный клубок нитей трудного поиска, и такое, что еще больше запутает этот клубок, а возможно, заставит начинать все сначала. А сейчас как? Что принесет им, подполковнику Птицыну и его помощнику лейтенанту Бахареву, девушка, ожидающая в приемной.
Операция «Доб-1» несколько затянулась. Уже позабыт инженер Кириллов, завербованный вражеской разведкой в пору его заграничной командировки и арестованный в Москве, когда он во дворе Донского монастыря доставал из тайника предназначенные ему деньги, инструкции, материалы для тайнописи; человек этот отбывает ныне свой срок. С Кирилловым все ясно. А вот кто тот связной, что заложил деньги в тайник? Как найти его? Пока удалось ухватить только одну нить, точнее, ниточку – деньги для Кириллова были завернуты в «Медицинскую газету», на белом поле первой страницы которой карандашом выведен адрес: «Доб-1...» Дом 1 на улице, название которой начинается с трех букв – Доб. А номера квартиры нет... И по этому, не очень надежному, следу – Доб-1 – начал свой поиск лейтенант Бахарев, поиск, который и привел его в семью доктора Васильевой – Анны Михайловны и ее дочери Марины.
И вот звонят из приемной.
– Марина Васильева пришла.
Кто она, Марина Васильева? Просто озлобленная, – для того есть у нее основание, – ершистая, взбалмошная девушка, оказавшаяся в поле зрения господина Зильбера, вражеского разведчика, приехавшего в Москву с паспортом туриста? Или же связная, не первый год выполняющая задания хозяев «туриста»? Поначалу, когда Бахарев, выдав себя за литератора, поближе познакомился с Мариной, все казалось предельно ясным. Отчим Марины, Эрхардт, немец по национальности, исчез впервые же дни войны: учитель немецкого языка оказался немецким шпионом. Под маской учителя он прожил в Москве около пятнадцати лет. Известно, что там, на Западе, он и сейчас пребывает все в той же роли разведчика, только хозяева у него другие: платят долларами. Известно, что в Москву приезжал «турист» Альберт Кох, посланец Эрхардта. Он виделся с Мариной, передал ей привет от папы и сувенир – две шерстяные кофточки. Зильбер, «случайно» встретившийся с Мариной в ресторане «Метрополь», надел ей на палец золотое кольцо с бриллиантом: «...это подарок от папы...» В доме Васильевых часто бывает подруга Марины, студентка медицинского института Ольга – иностранка, обучающаяся у нас в порядке культурного обмена.
Кажется, уже многое известно. И все «гири» подозрений должны быть брошены на чашу весов Марины, все законы логики побуждают Бахарева и Птицына сделать вывод – это она, студентка иняза, неродная дочь разведчика Эрхардта, Марина Васильева, видимо, и есть та связная...
Но чем больше они старались вникнуть в характер Марины, тем больше убеждались: нет, тут не все ясно, не все просто. И контрразведчики должны разобраться в противоборстве фактов и эмоций. Сделать это тем более важно, что Николай Бахарев стал для Марины не просто знакомым, а человеком, которого она полюбила.
...У Зильбера в Москве оказался свой надежный человек, уголовник, бывший одесский контрабандист, в картотеке зильберовских хозяев он числится Толстяком. По поручению Зильбера Толстяк подбросил в студенческое общежитие фальсифицированные газеты «Футбол»: первая страница ничем не отличается от обычной газеты, продаваемой во всех киосках, а на остальных – антисоветские пасквили. Такие же «газеты» оказались в почтовых ящиках одиннадцати квартир в домах подмосковного городка. Чья рука? В свое время с Толстяком был связан знаменитый одесский сапожник Аркадий Победоносенко, делавший хитрые тайники в элегантных туфлях. И вот выясняется: живет профессор обувных дел в том же доме, что и... Марина. И однажды во дворе она передала ему какой-то пакет. Какой? И случайно ли, что передала именно в ту пору, когда Толстяк, друг Победоносенко, подбрасывал грубо сфабрикованные антисоветские фальшивки?
Зильбер – Толстяк – Аркадий Победоносенко – Марина Васильева... Звено – к звену. Кажется, в основание гипотезы, ранее высказанной, можно положить еще один камень.
Чуть позже стало известно, что за пакет был передан Аркадию Победоносенко. Он, человек давно порвавший все связи с контрабандистами, сам явился в КГБ. Явился и положил на стол... туфли. Туфли с тайником в каблуке. Теперь уже, кажется, можно отбросить сомнения! Она, Марина, и есть связная. Это уже не гипотеза, а бесспорный факт. Но туфли, оказывается, принадлежали не Марине, а Ольге. Это по ее просьбе подруга отдавала их в починку Аркадию Победоносенко, «высокопоставленному сапожнику», к которому и не каждый-то имеет доступ.
И еще одно обстоятельство: среди хозяев почтовых ящиков подмосковного городка – пять пациентов Ольги, она там проходила практику в поликлинике. Остальные шесть – пациенты доктора, которой Ольга помогала.
...Уже, кажется, близка развязка. Идет совещание у генерала Клементьева. Тут и Бахарев, и Птицын, и непосредственный его начальник полковник Крылов. Докладывает Бахарев. И о туфлях, и о «Медицинской газете», которую видел в комнате у Ольги. На белом поле газетного листа – Доб-1-38. Газету выписывает доктор Васильева из квартиры 38, а Ольга берет у нее номера с интересующими ее статьями. И о результатах дактилоскопического исследования газеты, хранившейся в сейфе Птицына: криминалисты сличили оттиски пальцев на газете и в разное время собранные Бахаревым оттиски пальцев Ольги, Марины, доктора Васильевой. Полное совпадение. Пора бы уже, кажется, арестовать Ольгу. Но генерал не склонен спешить. Излишняя поспешность может повредить. На ряд сложных вопросов еще нет ответов.
Среди тех вопросов, что остались без ответа, есть один, который особо тревожит его: «А что, если и Ольга, и Марина? Может быть, они действуют вдвоем? Как быть с такой уликой: Марина рассказала Бахареву, кажется, все, что можно было рассказать о своей жизни, утаила встречи с гонцами Эрхардта, утаила историю золотого кольца?
И еще: лейтенанту известно, что Зильбер просил Марину познакомить его с Бахаревым: «Я имею просьбу вашего папы, если это не затруднит вас, привезти ему для книги что-нибудь любопытное из жизни современных советских писателей... Я буду иметь бесконечную благодарность вам, если вы познакомите меня со своим другом». Это говорил Зильбер.
Бахарев сам добивался встречи с разведчиком. У него созрел на сей счет план. Он несколько раз настойчиво предлагал Марине: «Пойдем вечером в ресторан... Люблю эти злачные заведения, грешен!» Это была проверка, пожелает ли Марина использовать столь простую и легкую возможность: они с Колей ужинают, и тут неожиданно появляется бородатый турист, тот самый, что подходил к их столу в «Метрополе».
Марина резко отвергла все предложения Бахарева. И вдруг...
Он был у Марины, когда позвонила Ольга и попросила срочно привезти ее туфли. Зачем они ей так срочно понадобились? Туфель у нее пар десять. Раздумывать было некогда. Марина предложила Николаю пойти вместе с ней к подруге. И вот там-то Марина, так стойко отбивавшаяся от всех ресторанных атак Николая, вдруг сдалась. Он пригласил подруг провести с ним воскресный день на ВДНХ. «Там и пообедаем», – весело заявил Бахарев. Сказал и выжидающе посмотрел на Марину. На сей раз она согласилась. А далее все шло как на хорошо отрепетированном спектакле. Во время обеда появился Зильбер. А вечер Бахарев провел в гостинице, в номере «туриста». У них состоялась весьма заинтересовавшая обе стороны беседа.
Кто же предупредил Зильбера о предстоящей воскресной прогулке на ВДНХ? Ольга, уклонившаяся от этой прогулки? Или Марина, разыгравшая в ресторане сцену яростного негодования, – у нее даже лицо перекосилось от бешенства, когда Зильбер подошел к их столу. Никогда Бахарев не видел ее в таком состоянии. Она не просила, она требовала: немедленно домой! Что это было: каприз взбалмошной девушки, какое-то время сдерживавшееся, а сейчас прорвавшееся чувство ненависти к Зильберу? Или что-то совсем другое? Кто, кроме Марины, мог навести его на след Бахарева? А если Ольга? А если Ольга и Марина?
В ответ на приглашение Птицына сесть она не сказала ни «здравствуйте», ни «благодарю». Она сразу выплеснула: «Спасите!» И больше не смогла сдержаться – к горлу подступил комок...
– Не надо, девушка, успокойтесь. Вот так. Я, простите, не очень понял вас: кого надо спасать? – Последние слова были сказаны вежливо, учтиво, но достаточно холодно.
Марина вопрошающе посмотрела на Птицына. Когда она шла сюда, то десятки раз прикидывала, как спокойно, размеренно будет повествовать обо всем: и о том, как ушла на фронт ее мама, и о том, как исчез в неизвестном направлении отчим, и о той страшной встрече в лагере военнопленных советского врача с начальником лагеря господином Эрхардтом, ее мужем, и о «туристе» Кохе, и о подарках отчима. Она расскажет и о странной статье Эрхардта, и о ее подспудно зревших подозрениях, о домогательствах Зильбера и легкомыслии Бахарева. Все было разложено по полочкам. И твердо решено было покаяться в собственной вине, объяснить, почему медлила, почему не пришла тогда, после встречи с «туристом» Кохом, вручившим ей подарки отчима. Но, как часто бывает в таких случаях, все заранее приготовленные слова в последний момент бесследно исчезли. Сейчас она ощущала дрожь голоса, удары крови в висках. А сердце билось так часто, что, кажется, вот-вот вырвется наружу. И когда она уже переступила порог приемной КГБ, ей почему-то казалось, что главное в ее визите – спасти Бахарева. Она так и начала свой разговор с Птицыным.
– Речь идет о близком мне человеке... Бахареве Николае Андреевиче, литераторе. Поверьте, речь идет о весьма достойном человеке. Иначе я не пришла бы к вам.
Сказала и запнулась, смутилась. «То есть как не пришла бы? Она все равно пришла бы сюда, и вовсе не потому, что Бахарев...» – Это она подумала. А говорить не могла. У нее закружилась голова, и она почувствовала странную слабость, охватившую ее после бессонной ночи.
А Птицын все так же вежливо, но холодно и строго продолжал:
– Вы не ответили на мой вопрос, товарищ Васильева, кого надо спасать: вас или упомянутого вами литератора?
Марина тяжело вздохнула и, глядя в упор на подполковника, отчеканила:
– И меня, и его. Я пришла к вам с повинной...
Птицын слушает с живейшим интересом. Он с удовольствием отмечает точность бахаревских характеристик, фиксирует: сейчас девушка, кажется, ничего уже не утаивает. Да, были у нее и сомнения, касающиеся отчима, были и проблески надежды: «А вдруг раскается во всем и вернется?»
– Я его сразу узнала... господина Зильбера... Он был с Альбертом Кохом, когда мы с ним встречались в кафе «Метрополь». Подозрения незаметно, исподволь закрадывались уже тогда. Я догадывалась, что это за туристы. Но сама себе не решалась признаться. Я старалась не слышать голоса разума, а может быть, предпочла игнорировать его. Вероятно, так было легче.
До сих пор она говорила спокойно, ровно, глядя прямо в лицо собеседнику. А тут вдруг сорвалась, опустила глаза, и голос задрожал.
– То был мой первый ложный шаг... А за ним второй... Мы возвращались всей компанией с вечера в медицинском институте. Бахарев предложил пойти в ресторан... в «Метрополь»... Все отказались. А я пошла... А потом случилось страшное... Непоправимое... Я это поняла позже... Не знаю, не знаю, что это было – случайность или преднамеренно задуманное... В ресторане появился Зильбер и пригласил меня танцевать... Я отказалась... Он снова пригласил... Коля настоял... И я согласилась. Мы танцуем, гремит музыка, а Зильбер нашептывает: «Вам привет от папы... Он очень скучает без вас. Я привез вам небольшой подарок господина Эрхардта». И я не успела опомниться, как он надел на мой палец золотое кольцо с бриллиантом, я так растерялась, что забыла про Николая, забыла, что он может заметить неожиданно появившееся на моей руке кольцо. Что я отвечу ему, если спросит: «Откуда оно взялось?..» За столом я перехватила Колин взгляд... пробормотала что-то невнятное, извинилась и вышла из зала... Спрятать кольцо... Боже мой, как это все гадко получилось... Я принесла его с собой, вот оно. – И Марина, достав из сумки кольцо, положила его на стол. – Оно не принадлежит мне. Делайте с ним то, что считаете нужным...
И сразу умолкла. Собиралась с мыслями, вспоминала. И продолжала уже неторопливо, тяжело.
– Во время танца Зильбер сказал, что имеет некоторые пустяковые поручения ко мне от господина Эрхардта. Я спросила: «Какие?» Он ответил: «Не стоит сейчас об этом». И тут же сообщил, что хотел бы показать мне статью отчима, опубликованную в одной из прогрессивных газет Запада. «Господин Эрхардт немного занимается литературой и немного политикой. Ваш папа тоже хочет бороться за мир против империализма и фашизма. Жизнь многому научила его... – И многозначительно добавил: – Конечно, средства борьбы бывают разные... А газету я вам принесу. Нам надо еще раз повидаться. Но у вас, кажется, не принято встречаться с иностранцами в гостинице...» И назначил свидание у памятника Пушкину.
Не знаю, какая неведомая сила заставила меня в тот воскресный день пойти на свидание с Зильбером. Потрясенная встречей в ресторане, я не спала всю ночь, а утром меня охватила страшная апатия, весь белый свет был не мил. Я все-таки отправилась на свидание с Зильбером... Почему? Не могу вам объяснить... Мы встретились у памятника Пушкину, а потом поехали в Архангельское. Гуляли. Обедали... Я не помню, о чем шел разговор за столом. Осталось лишь противное ощущение, что Зильбер пытается залезть в душу, узнать твои мысли, что есть у него какие-то мерзкие планы и он уже отвел тебе какое-то место в них...
