Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Владимир Набоков

СТИХОТВОРЕНИЯ

ИЗ АЛЬМАНАХА «ДВА ПУТИ» ^{*}

1. «Темно-синие обои…»

 
Темно-синие обои
          Голубеют.
                    Все – в лучах!
Жизнь – как небо голубое!
Радость, радость, я с тобою!
 
 
Ты смеешься, а в глазах
Золотые пляшут чертики.
 
 
         Душно… Блики на ковре.
                   Откроем форточку…
Ах, поет шарманка во дворе!
         – Утомленная,
         Нежно-сонная,
         Сонно-нежная,
         Безнадежная. —
Здравствуй, солнечная высь,
Здравствуй, счастье впереди!
         – Звуки плавные,
         Звуки длинные,
         Своенравные
         И старинные.
Губы яркие приблизь, —
Но, целуя, ввысь гляди!
 

2. «Плывут поля, болота мимо…»

 
Плывут поля, болота мимо.
Стволы рябые выбегают,
Потом отходят. Клочья дыма,
Кружась, друг друга догоняют.
         Грохочет мост. Столбов миганье
         Тройную проволоку режет.
         Внезапно переходит в скрежет
         Глухое рельсов бормотанье.
Шлагбаум. Как нить, дорога рвется.
В овраг шарахаются сосны.
Свисток протяжный раздается,
И чаще, чаще стук колесный.
         И вот – платформа подплывает.
         Всё так знакомо! Предо мною —
         Весна. Чуть ветерок ласкает,
         И пахнет вспаханной землею.
Весна! Застенчивая липка
Платочком машет изумрудным.
Весь мир – как детская улыбка.
Всё ясным кажется, нетрудным…
 

3. СОНЕТ

 
Вернулся я к моей любви забытой.
(О, ствол березы – белый, как фарфор!)
Зеленый лес, лучами перевитый,
Молчал, певучий затаив укор.
         Иван-да-Марья сам с собою спор
         Завел. Над сыроежкой домовитой
         Смеялся добродушно мухомор.
         Я шел тропинкой золотом залитой;
Часы текли, как солнечные сны;
Я думал думу светлой тишины:
«Могла ли мне иная радость сниться?»
         Я чьи-то вздохи вспомнил у ручья,
         Где незабудки в платьицах из ситца
         Смотрели грустно, как шалит струя.
 

4. ДОЖДЬ ПРОЛЕТЕЛ ^{*}

 
Дождь пролетел и сгорел на лету.
Иду по румяной дорожке.
Иволги свищут, рябины в цвету,
Белеют на ивах сережки.
         Воздух живителен, влажен, душист.
         Как жимолость благоухает!
         Кончиком вниз наклоняется лист
         И с кончика жемчуг роняет.
 

Май 1917, Выра

5. «Мятежными любуясь облаками…»

 
Мятежными любуясь облаками,
В порыве юном, в солнечном бреду —
Веселыми, широкими шагами
Навстречу ветру по полю иду.
 
 
В душе поет восторг безбрежной воли…
Весь мир в лучах! Вся жизнь передо мной!
Как сердце, бьется огненное поле
Под лаской ветра, буйной, молодой.
 
 
Весь мир горит, весь мир благоухает!
Срывает ветер шляпу с головы.
Шумит, блестит, отходит, набегает,
Волна высокой, трепетной травы…
 

6. «Гроза растаяла. Небо ясно…»

 
Гроза растаяла. Небо ясно.
Трава подернута серебром.
Светло и сыро. Хочу ужасно
Пройти по радуге босиком;
         С веселой песнею подниматься
         И на верхушку дуги цветной
         Верхом усесться и пошептаться
         С последней тучкою грозовой!
Я буду радостен и бесстрашен.
Кругом – сияние синих снов,
Внизу – квадратики пестрых пашен,
Зигзаг речонки и пух лесов.
         А если радуга вдруг исчезнет,
         Бледнея, спрячется в синеву, —
         Я с ней погибну в лазурной бездне
         Иль в мир надсолнечный уплыву!
 

7. «С дождем и ветром борются березы…»

 
         С дождем и ветром борются березы.
         На крыше мокрой – желтые листы.
         Еще души невыплаканны слезы,
         Еще живут измятые цветы!
 
 
День сердится, как взбалмошный ребенок.
Так рано, бедного, уводят спать!
Дождь ввечеру становится так тонок,
Что можно в парке сумрачном гулять.
 
 
         Блуждаю в парке. Думаю о дальней.
         В сырой траве боровичков ищу
         Иль на песке – задумчиво, печально
         Всё то же имя палкою черчу.
 

8. ОСЕНЬ

 
Была в тот день светлей и шире даль,
В тот день упал увядший лист кленовый…
Он первый умер – дымчато-лиловый,
Весь нежная, покорная печаль…
         Он падал медленно; мне было больно.
         Он, может быть, не знал, что упадет
         И в тихий, слишком тихий день умрет —
         Такой красивый и такой безвольный…
 

9. СОНЕТ

 
Безоблачная высь и тишина…
Голубоватый снег; оцепененье;
Ветвей немых узорное сплетенье —
Моя страна – волшебная страна.
         Когда в снегу сияющем она
         Стоит как серебристое виденье —
         Душа в таинственное влюблена,
         В душе покой и кроткое смиренье.
«Березка стройная под дымкой снежной,
Ты заколдована, скажи, навек?
Наверно, девушкой была ты нежной…»
«Ты, елочка, устала? Давит снег?
Ну погоди, я осторожно сброшу
С ветвей поникших снеговую ношу…»
 

10. «Я незнакомые люблю вокзалы…»

 
Я незнакомые люблю вокзалы,
Люблю вагоны дальних поездов.
Свист паровоза – властный зов.
Ночь. Мелкий дождь. Спешу я, запоздалый.
 
 
И в полночь вновь у чуждых городов
Вхожу один, взволнованно-усталый,
В пустынные, тоскующие залы,
Где нет в углу знакомых образов.
 
 
Люблю вокзалов призраки: печаль,
Прощаний отзвук, может быть, обманы…
Зеленый луч кидает семафор;
 
 
Газ бледен; ночь черна; безвестна даль.
Там ждут, зовут, тоскуют великаны.
Но будет миг: метнется алый взор.
 

11. «Вечный ужас. Черные трясины…» ^{*}

 
Вечный ужас. Черные трясины.
Вопль, исполненный тоски ночной.
Бегемота с шеей лебединой
Силуэт над лунною водой.
 
 
Тех существ – чудовищ без названья —
Кто тебе позволил пережить?
Кем тебе дано самосознанье,
Белый зверь, умеющий грешить?
 
 
Может быть, я эту знаю тайну:
Поутру, бродя в лесной глуши,
Острый камень ты нашел случайно
И впотьмах младенческой души
 
 
Боязливо, как слепой, пошарил,
Камень прочно к палке прикрепил,
Подстерег врага, в висок ударил
И задумался, когда убил.
 

12. «У мудрых и злых ничего не прошу…»

 
У мудрых и злых ничего не прошу;
       Гляжу, улыбаясь, в окно
И левой рукою сонеты пишу
       О розе… Не правда ль, смешно?
 
 
И всё, что написано левой рукой,
       Весенним прочтут вечерком
Какой-нибудь юноша с ватной душой
       И девушка с ватным лицом.
 
 
Я тихо смеюсь, беззаботный левша.
       Кто знает, что в сердце моем?
О розе, о грезе пишу не спеша
       В цветной, глянцевитый альбом.
 
 
Но та, что живет у ворот золотых,
       У цели моей огневой,
Хранит на груди мой единственный стих,
       Написанный правой рукой.
 

ГРОЗДЬ ^{*}

13. «Кто выйдет поутру? Кто спелый плод подметит…» ^{*}

 
Кто выйдет поутру? Кто спелый плод подметит!
          Как тесно яблоки висят!
Как бы сквозь них, блаженно солнце светит,
          стекая в сад.
 
 
И сонный, сладостный в аллеях лепет слышен:
          то словно каплет на песок
тяжелых груш, пурпурных поздних вишен
          пахучий сок.
 
 
На выгнутых стволах цветные тени тают;
          на листьях солнечный отлив…
Деревья спят, и осы не слетают
          с лиловых слив.
 
 
Кто выйдет ввечеру? Кто плод поднимет спелый?
          Кто вертограда господин?
В тени аллей, один, лилейно-белый,
          живет павлин.
 

<4 июня 1922>

14. «Придавлен душною дремотой…»

 
Придавлен душною дремотой,
я задыхался в черном сне.
Как птица, вздрагивало что-то
непостижимое во мне.
 
 
И возжелал я в буйном блеске
свободно взмыть, – и в сердце был
тяжелый шорох, угол резкий
каких-то исполинских крыл.
 
 
И жизнь мучительно и чудно
вся напряглась и не могла
освободить их трепет трудный —
крутые распахнуть крыла.
 
 
Как будто каменная сила, —
неизмеримая ладонь —
с холодным хрустом придавила
их тяжкий шелковый огонь.
 
 
Ах, если б звучно их раскинуть,
исконный камень превозмочь,
громаду черную содвинуть,
прорвать глухонемую ночь, —
 
 
с каким бы громом я воспрянул,
огромен, светел и могуч!
Какой бы гром в ответ мне грянул
из глубины багряных туч!
 

15. «Есть в одиночестве свобода…» ^{*}

 
Есть в одиночестве свобода,
и сладость – в вымыслах благих.
Звезду, снежинку, каплю меду
я заключаю в стих.
 
 
И еженочно умирая,
я рад воскреснуть в должный час,
и новый день – росинка рая,
а прошлый день – алмаз.
 

25 октября 1921; Кембридж

16. «Из блеска в тень и в блеск из тени…»

 
Из блеска в тень и в блеск из тени
с лазурных скал ручьи текли,
в бреду извилистых растений
овраги вешние цвели.
 
 
И в утро мира это было:
дикарь еще полунемой,
с душой прозревшей, но бескрылой, —
косматый, легкий и прямой, —
 
 
заметил, взмахивая луком,
при взлете горного орла,
с каким густым и сладким звуком
освобождается стрела.
 
 
Забыв и шелесты оленьи,
и тигра бархат огневой, —
он шел, в блаженном удивленьи
играя звучной тетивой.
 
 
Ее притягивал он резко
и с восклицаньем отпускал.
Из тени в блеск и в тень из блеска
ручьи текли с лазурных скал.
 
 
Янтарной жилы звон упругий
напоминал его душе
призывный смех чужой подруги
в чужом далеком шалаше.
 
 
И это было в утро мира,
и угасая, и горя,
казалось, призрачная лира
звенит в руках у дикаря.
 

17. «Я на море гляжу из мраморного храма…»

 
Я на море гляжу из мраморного храма:
в просветах меж колон, так сочно, так упрямо,
бьет в очи этот блеск, до боли голубой.
Там – благовония, там – звоны, там – прибой,
а тут на вышине – одна молитва линий
стремительно простых; там словно шелк павлиний,
тут целомудренность бессмертной белизны.
О муза, будь строга! Из храма, с вышины, —
гляжу на вырезы лазури беспокойной, —
и вот, восходит стих, мой стих нагой и стройный,
и наполняется прохладой и огнем,
и возвышается, как мраморный, и в нем
сквозят моей души тревоги и отрады,
как жаркая лазурь в просветах колоннады.
 

18. «Туман ночного сна, налет истомы пыльной…»

 
Туман ночного сна, налет истомы пыльной
        смываю мягко-золотой,
тяжелой губкою, набухшей пеной мыльной,
        благоуханной и густой.
 
 
Голубоватая, в купальне млечной-белой,
        вода струит чуть зримый пар,
и благодарное я погружаю тело
        в ее глухой и нежный жар.
 
 
А после, насладясь той лаской шелковистой,
        люблю я влагой ледяной
лопатки окатить… Мгновенье – и пушистой
        я обвиваюсь простыней.
 
 
Чуть кожа высохла – прохлада легкой ткани
        спадает на плечи, шурша…
Для песен, для борьбы, для сказочных исканий
        готовы тело и душа.
 
 
Так мелочь каждую – мы, дети и поэты, —
        умеем в чудо превратить,
в обычном райские угадывать приметы,
        и что ни тронем – расцветить…
 

19. «На черный бархат лист кленовый…» ^{*}

 
На черный бархат лист кленовый
я, как святыню, положил:
лист золотой с пыльцой пунцовой
между лиловых тонких жил.
 
 
И с ним же рядом, неизбежно,
старинный стих – его двойник,
простой и радужный и нежный,
в душевном сумраке возник;
 
 
И всё нежнее, всё смиренней
он лепетал, полутаясь,
но слушал только лист осенний,
на черном бархате светясь…
 

<7 декабря 1921>

20. «Нас мало – юных, окрыленных…» ^{*}

 
Нас мало – юных, окрыленных,
не задохнувшихся в пыли,
еще простых, еще влюбленных
в улыбку детскую земли.
 
 
Мы только шорох в старых парках,
мы только птицы; мы живем
в очарованье пятен ярких,
в чередованье звуковом.
 
 
Мы только смутный цвет миндальный,
мы только первопутный снег,
оттенок тонкий, отзвук дальний, —
но мы пришли в зловещий век.
 
 
Навис он, грубый и огромный,
но что нам гром его тревог?
мы целомудренно бездомны,
и с нами звезды, ветер, Бог.
 

<29 января 1922>

21. «Садом шел Христос с учениками…» ^{*}

На годовщину смерти Достоевского

 
Садом шел Христос с учениками…
Меж кустов на солнечном песке,
вытканном павлиньими глазками,
песий труп лежал невдалеке.
 
 
И резцы белели из-под черной
складки, и зловонным торжеством
смерти – заглушен был ладан сладкий
теплых миртов, млеющих крутом.
 
 
Труп гниющий, трескаясь, раздулся,
полный склизких, слипшихся червей…
Иоанн, как дева, отвернулся,
сгорбленный поморщился Матфей.
 
 
Говорил апостолу апостол:
«Злой был пес; и смерть его нага,
мерзостна»…
                 Христос же молвил просто:
«Зубы у него как жемчуга…»
 

6 ноября 1921; Кембридж

22–23. На смерть Блока

На смерть Блока

1 ^{*}

 
За туманами плыли туманы,
за луной расцветала луна…
Воспевал он лазурные страны,
где поет неземная весна.
 
 
И в туманах Прекрасная Дама
проплывала, звала вдалеке, —
словно звон отдаленного храма,
словно лунная зыбь на реке.
 
 
Узнавал он ее в трепетанье
розоватых вечерних теней
и в мятелях, смятенье, молчанье
чародейной отчизны своей.
 
 
Он любил ее гордо и нежно,
к ней тянулся он, строен и строг, —
но ладони ее белоснежной
бледный рыцарь коснуться не мог.
 
 
Слишком сумрачна, слишком коварна
одичалая стала земля,
и, склонившись на щит лучезарный,
оглянул он пустые поля.
 
 
И, обманут мечтой несказанной,
и холодною мглой окружен,
он растаял, как месяц туманный,
как далекий молитвенный звон…
 

<14 августа 1921>

2 ^{*}

 
Пушкин – радуга по всей земле,
Лермонтов – путь млечный над горами,
Тютчев – ключ, струящийся во мгле,
Фет – румяный луч во храме.
 
 
Все они, уплывшие от нас
в рай, благоухающий широко,
собрались, чтоб встретить в должный час
душу Александра Блока.
 
 
Выйдет он из спутанных цветов,
из ладьи, на белые ступени…
подойдут божественных певцов
взволновавшиеся тени.
 
 
Пушкин – выпуклый и пышный свет,
Лермонтов – в венке из звезд прекрасных,
Тютчев – веющий росой, и Фет —
в ризе тонкой, в розах красных.
 
 
Подойдут с приветствием к нему,
возликуют, брата принимая
в мягкую цветную полутьму
вечно дышащего мая.
 
 
И войдет таинственный их брат,
перешедший вьюги и трясины,
в те сады, где в зелени стоят
серафимы, как павлины.
 
 
Сядет он в тени ветвей живых
в трепетно-лазоревых одеждах,
запоет о сбывшихся, святых
сновиденьях и надеждах.
 
 
И о солнце Пушкин запоет,
Лермонтов – о звездах над горами,
Тютчев – о сверканье звонких вод,
Фет – о розах в вечном храме.
 
 
И средь них прославит жданный друг
ширь весны нездешней, безмятежной,
и такой прольется блеск вокруг,
будут петь они так нежно, —
 
 
так безмерно нежно, что и мы,
в эти годы горести и гнева,
может быть, услышим из тюрьмы
отзвук тайный их напева.
 

24. ИВАНУ БУНИНУ ^{*}

 
Как воды гор, твой голос горд и чист.
Алмазный стих наполнен райским медом.
Ты любишь мир и юный месяц, лист,
желтеющий над смуглым сочным плодом.
 
 
Ты любишь змей, тяжелых злых узлов
лиловый лоск на дне сухой ложбины.
Ты любишь снежный шелест голубиный
вокруг лазурных, влажных куполов.
 
 
Твой стих роскошный и скупой, холодный
и жгучий стих один горит, один
над маревом губительных годин,
и весь в цветах твой жертвенник свободный.
 
 
Он каплет в ночь росою ледяной
и янтарями благовоний знойных,
и нагота твоих созвучий стройных
сияет мне как бы сквозь шелк цветной.
 
 
Безвестен я и молод в мире новом,
кощунственном, но светит всё ясней
мой строгий путь: ни помыслом, ни словом
не согрешу пред музою твоей.
 

<1 октября 1922>

25. «Когда, туманные, мы свиделись впервые…»

 
Когда, туманные, мы свиделись впервые,
когда задумчиво вернулся я домой,
мне всё мерещились глаза твои живые
сквозь дымку чуждости. Я заперся в немой
и светлой мастерской, моих видений полной,
где в солнечной пыли белеет бог безмолвный,
где музу радуют два бронзовых борца,
их мышцы вздутые, лоснящиеся спины,
и в глыбе голубой сырой и нежной глины
я призрак твоего склоненного лица
руками чуткими по памяти наметил:
но за туманами еще таилась ты,
и сущности твоей тончайшие черты
в тот день я не нашел. И вновь тебя я встретил,
и вновь средь тишины высокой мастерской,
забыв наружный мир, с восторгом и тоской,
я жадно стал творить и вновь прервал работу…
Чредой сияли дни, чредой их позолоту
смывала мгла ночей. Я грезил и ваял,
и приходил к тебе, простые слышал речи,
глубокий видел взор, и после каждой встречи
чертою новою, волшебной пополнял
несовершенное твое изображенье.
Порой казалось мне, что кончен тонкий труд,
что под рукой моей уста твои поют,
что я запечатлел живое выраженье,
все тени, все лучи любимого лица…
но, встретившись с тобой, я чувствовал, как много
еще не найдено, как смутно, как убого
подобие твое… Далече до конца,
но будет, будет час, когда я, торжествуя,
нас разделявшую откину кисею;
сверкнет твоя душа; и Счастьем назову я
работу лучшую, чистейшую мою.
 

26. «Мечтал я о тебе так часто, так давно…» ^{*}

 
Мечтал я о тебе так часто, так давно,
        за много лет до нашей встречи,
когда сидел один, и кралась ночь в окно,
        и перемигивались свечи.
 
 
И книгу о любви, о дымке над Невой,
        о неге роз и море мглистом,
я перелистывал – и чуял образ твой
        в стихе восторженном и чистом.
 
 
Дни юности моей, хмельные сны земли,
        мне в этот миг волшебно-звонкий
казались жалкими, как мошки, что ползли
        в янтарном блеске по клеенке.
 
 
Я звал тебя, я ждал. Шли годы. Я бродил
        по склонам жизни каменистым
и в горькие часы твой образ находил
        в стихе восторженном и чистом.
 
 
И ныне, наяву, ты, легкая, пришла,
        и вспоминаю суеверно,
как те глубокие созвучья-зеркала
        тебя предсказывали верно.
 

6 июля 1921

27. СОНЕТ ^{*}

 
Весенний лес мне чудится… Постой,
прислушайся… На свой язык певучий
переведу я тысячу созвучий,
что плещут там средь зелени святой.
 
 
И ты поймешь, и слух прозрачный твой
всё различит: и солнца смех летучий,
и в небе вздох блестящей легкой тучи,
и песню пчел над шепчущей травой.
 
 
И ты войдешь тропинкою пятнистой
туда, в мой лес, и яркий и тенистый,
где сердце есть у каждого листка;
 
 
Туда, где нет ни жалоб, ни желаний,
где азбуке душистой ветерка
учился я у ландыша и лани.
 

<25 июня 1922>

28. «Позволь мечтать… Ты первое страданье…» ^{*}

 
Позволь мечтать… Ты первое страданье
и счастие последнее мое.
Я чувствую движенье и дыханье
твоей души… Я чувствую ее,
как дальнее и трепетное пенье…
Позволь мечтать, о, чистая струна!
Позволь рыдать и верить в упоенье,
что жизнь, как ты, лишь музыки полна.
 

6 августа 1921

29. «Ее душа, как свет необычайный…» ^{*}

 
Ее душа, как свет необычайный,
как белый блеск за дивными дверьми,
меня влечет. Войди, художник тайный,
          и кисть возьми.
 
 
Изобрази цветную вереницу
волшебных птиц; огнисто распиши
всю белую, безмолвную светлицу
          ее души.
 
 
Возьми на кисть росинки с розы чайной
и красный сок раскрывшейся зари.
Войди, любовь, войди, художник тайный,
          мечтай, твори.
 

31 июля 1921

30. «Когда захочешь, я уйду…»

 
Когда захочешь, я уйду,
утрату сладостно прославлю, —
но в зацветающем саду,
во мгле пруда тебе оставлю
одну бесценную звезду.
 
 
Заглянешь ты в зеркальный пруд
и тронешь влагу, и движенья
беспечных рук звезду вспугнут;
но зыбь утихнет; отраженье
вернется вновь, шепнет: я тут…
 
 
Ты кинешь камешек, и вновь
зыбь круговая гладь встревожит.
О нет, – звезде не прекословь, —
растаять в сумраке не может
мой лучший луч, моя любовь…
 
 
Над влагой душу наклоня,
так незаметно ты привыкнешь
к кольцу тончайшего огня;
и вдруг поймешь, и тихо вскрикнешь,
и тихо позовешь меня…
 

31. «О светлый голос, чуть печальный…» ^{*}

 
О светлый голос, чуть печальный,
слыхал я прежде отзвук твой,
пугливый, ласково-хрустальный,
в тени, под влажною листвой,
и в старом доме, в перезвоне
подвесок-искорок… Звени,
и будут ночи, будут дни
полны видений, благовоний;
забуду ветер для тебя,
игравший в роще белоствольной,
навек забуду ветер вольный,
твой лепет сладостный любя…
Очарованье звуковое,
не умолкай, звени, звени.
Я вижу прошлое живое,
между деревьями огни
в усадьбе прадеда, и окна
открыты настежь, и скользят —
как бы шелковые волокна —
цветные звуки в темный сад,
стекая с клавишей блестящих
под чьей-то плещущей рукой
и умолкая за рекой,
в полях росистых, в синих чащах.
 

32. «Все окна открыв, опустив занавески…»

 
Все окна открыв, опустив занавески,
       ты в зале роялю сказала: живи!
Как легкие крылья во мраке и в блеске
       задвигались руки твои.
 
 
Под левой – мольба зазвенела несмело,
       под правою – отклик волнисто возник,
за клавишем клавиш, то черный, то белый,
       звеня погружался на миг.
 
 
В откинутой крышке отливы лоснились,
       и руки твои, отраженные там,
как бледные бабочки, плавно носились
       по черным и белым цветам.
 
 
И звуки холмились во мраке и в блеске,
       и ропот взбирался, и шепот сбегал,
и ветер ночной раздувал занавески
       и звездное небо впускал.
 

33. «В полнолунье, в гостиной пыльной и пышной…»

 
В полнолунье, в гостиной пыльной и пышной,
где рояль уснул средь узорных теней, —
опустив ресницы, ты вышла неслышно
        из оливковой рамы своей.
 
 
В этом доме ветхом, давно опустелом,
над лазурным креслом, на светлой стене
между зеркалом круглым и шкапом белым,
        улыбалась ты некогда мне.
 
 
И блестящие клавиши пели ярко,
и на солнце глубокий вспыхивал пол,
и в окне, на еловой опушке парка,
        серебрился березовый ствол.
 
 
И потом не забыл я веселых комнат,
и в сиянье ночи, и в сумраке дня,
на чужбине я чуял, что кто-то помнит
        и спасет и утешит меня.
 
 
И теперь ты вышла из рамы старинной,
из усадьбы любимой, и в час тоски
я увидел вновь платья вырез невинный,
        на девичьих висках завитки.
 
 
И улыбка твоя мне давно знакома
и знаком изгиб этих тонких бровей,
и с тобою пришло из родного дома
        много милых, душистых теней. —
 
 
Из родного дома, где легкие льдинки
чуть блестят под люстрой, и льется в окно
голубая ночь, и страница из Глинки
        на рояле белеет давно…
 

34. «О любовь, ты светла и крылата…» ^{*}

 
О любовь, ты светла и крылата, —
но я в блеске твоем не забыл,
что в пруду неизвестном, когда-то,
я простым головастиком был.
 
 
Я на первой странице творенья
только маленькой был запятой, —
но уже я любил отраженья
в полнолунье и в день золотой.
 
 
И, дивясь темно-синим стрекозкам,
я играл, и нырял, и всплывал,
отливал гуттаперчевым лоском
и мерцающий хвостик свивал.
 
 
В том пруду изумрудно-узорном,
где змеились лучи в темноте,
где кружился я живчиком черным, —
ты сияла на плоском листе.
 
 
О любовь. Я за тайной твоею
возвращаюсь по лестнице лет…
В добрый час водяную лилею
полюбил головастик-поэт…
 

35. ГЛАЗА ^{*}

 
Под тонкою луной, в стране далекой, древней,
так говорил поэт смеющейся царевне:
 
 
«Напев сквозных цикад умрет в листве олив,
погаснут светляки на гиацинтах смятых,
но сладостный разрез твоих продолговатых
атласно-темных глаз, их ласка, и отлив
чуть сизый на белке, и блеск на нижнем веке,
и складки нежные над верхним, – верь, навеки
останутся в моих сияющих стихах,
и людям будет мил твой длинный взор счастливый,
пока есть на земле цикады и оливы
и влажный гиацинт в алмазных светляках».
 
 
Так говорил поэт смеющейся царевне
под тонкою луной, в стране далекой, древней…
 

<18 ноября 1922>

36. «Пускай всё горестней и глуше…» ^{*}

 
Пускай всё горестней и глуше
уходит мир в стальные сны…
Мы здесь одни, и наши души
одной весной убелены.
 
 
И вместе, вместе, и навеки,
построим мир – незримый, наш;
я в нем создам леса и реки,
ты звезды и цветы создашь.
 
 
И в этот век огня и гнева
мы будем жить в веках иных, —
в прохладах моего напева,
в долинах ландышей твоих.
 
 
И только звуки наших внуков, —
мой стих весенний полюбя, —
сквозь тень и свет воздушных звуков
увидят – белую – тебя…
 

<22 августа 1922>