Текст книги "Стихотворения (1928)"

Автор книги: Владимир Маяковский

ТОЧЕНЫЕ СЛОНЫ

 
Огромные
                зеленеют столы.
Поляны такие.
                       И —
по стенам,
                 с боков у стола —
                                              стволы,
называемые —
                        «кии́».
Подходят двое.
                         «Здоро́во!»
                                           «Здоро́во!»
Кий выбирают.
                         Дерево —
                                         во!
Первый
             хочет
                      надуть второго,
второй —
                надуть
                           первого.
Вытянув
              кисти
                       из грязных манжет,
начинает
               первый
                           трюки.
А у второго
                  уже
                        «драже-манже»,
то есть —
                дрожат руки.
Капли
          со лба
                     текут солоны́,
он бьет
             и вкривь и вкось…
Аж встали
                 вокруг
                            привиденья-слоны,
свою
        жалеючи
                      кость.
Забыл,
           куда колотить,
                                  обо што,—
стаскивает
                  и галстук, и подтяжки.
А первый
               ему
                     показывает «клопштосс»,
берет
         и «эффе»
                         и «оттяжки».
Второй
            уже
                  бурак бураком
с натуги
             и от жары.
Два
      – ура! —
                     положил дураком
и рад —
             вынимает шары.
Шары
          на полке
                        сияют лачком,
но только
               нечего радоваться:
первый – «саратовец»;
                                      как раз
                                                 на очко
больше
            всегда
                       у «саратовца».
Последний
                  шар
                         привинтив к борту
(отыгрыш —
                    именуемый «перлом»),
второй
           улыбку
                       припрятал во рту,
ему
       смеяться
                      над первым.
А первый
               вымелил кий мелком:
«К себе
            в середину
                              дуплет».
И шар
          от борта
                        промелькнул мельком
и сдох
           у лузы в дупле.
О зубы
           зубы
                   скрежещут зло,
улыбка
            утопла во рту.
«Пропали шансы…
                              не повезло…
Я в новую партию
                             счастья весло —
вырву
          у всех фортун».
О трешнице
                   только
                              вопрос не ясен —
выпотрашивает
                         и брюки
                                      и блузу.
Стоит
          партнер,
                       холодный, как Нансен,
и цедит
             фразу
                       в одном нюансе:
«Пожалуйста —
                         деньги в лузу».
Зальдилась жара.
                             Бурак белеет.
И голос
            чужой и противный:
«Хотите
             в залог
                         профсоюзный билет?
Не хотите?
                  Берите партийный!»
До ночи
             клятвы
                         да стыдный гнет,
а ночью
             снова назад…
Какая
         сила
                 шею согнет
тебе,
        человечий азарт?!
 

ВЕСЕННЯЯ НОЧЬ

 
Мир
       теплеет
                    с каждым туром,
хоть белье
                  сушиться вешай,
и разводит
                  колоратуру
соловей осоловевший.
В советских
                   листиках
                                  майский бред,
влюбленный
                     весенний транс.
Завхоз,
            начканц,
                         комендант
                                          и зампред
играют
            в преферанс.
За каждым играющим —
                                        красный стаж
длинит
            ежедневно
                             времен река,
и каждый
               стоял,
                         как верный страж,
на бывшем
                  обломке
                                бывших баррикад.
Бивал
          комендант
                          фабрикантов-тузов,
поддав
           прикладом
                             под зад,
а нынче
             улыбка
                         под чернью усов —
купил
         козырного туза.
Начканц
             пудами бумаги окидан
и все
         разворотит, как лев,
а тут
        у него
                  пошла волокита,
отыгрывает
                   семерку треф.
Завхоз —
                у него
                          продовольствия выбор
по свежести
                    всех первей,
а он
       сегодня
                    рад, как рыба,
полной
           руке
                  червей.
И вдруг
             объявляет
                              сам зампред
на весь большевизм
                                 запрет:
«Кто смел
                паршивою дамой
                                            бить —
кого?
         – моего короля!»
Аж герб
             во всю
                        державную прыть
вздымался,
                   крылами орля.
Кого
       не сломил
                        ни Юденич, ни Врангель,
ни пушки
               на холмах —
того
       доконала
                      у ночи в овраге
мещанская чухлома.
Немыслимый
                      дух
                            ядовит и кисл,
вулканом —
                    окурков гора…
А был же
               – честное слово!! —
                                                 смысл
в ликующем слове —
                                   «игра».
 
 
Как строить
                   с вами
                              культурный Октябрь,
деятельной
                   лени
                           пленные?
Эх,
     перевесть
                     эту страсть
                                        хотя б —
на паровое отопление!
 

СЛЕГКА НАХАЛЬНЫЕ СТИХИ
ТОВАРИЩАМ ИЗ ЭМКАХИ

 
Прямо
          некуда деваться
от культуры.
                    Будь ей пусто!
Вот
      товарищ Цивцивадзе
насадить мечтает бюсты.
Чтоб на площадях
                             и скверах
были
         мраморные лики,
чтоб, вздымая
                       морду вверх,
мы бы
          видели великих.
Чтобы, день
                    пробегав зря,
хулиганов
                видя
                        рожи,
ты,
     великий лик узря,
был
       душой облагорожен.
Слышу,
             давши грезам дань я
нотки
         шепота такого:
«Приходите
                   на свиданье
возле бюста
                    Эф Гладкова».
Тут
      и мой овал лица,
снизу
         люди тщатся…
К черту!
             «Останавлица
строго воспрыщаица».
А там,
          где мороженое
морит желудки,
сверху
           восторженный
смотрит Жуткин.
Скульптор
                 помнит наш режим
(не лепить чтоб
                         два
                               лица),
Жаров-Уткин
                     слеплен им
сразу
         в виде близнеца.
Но —
         лишь глаз прохожих пара
замерла,
              любуясь мрамором,
миг —
           и в яме тротуара
раскорячился караморой.
Только
           лошадь
                        пару глаз
вперит
           в грезах розовых,
сверзлася
                с колдобин
                                  в грязь
возле чучел бронзовых.
И с разискреннею силищей
кроют
          мрачные от желчи:
«Понастроили страшилищей,
сволочи,
              Микел Анже́лычи».
Мостовой
                разбитой едучи,
думаю о Цивцивадзе.
Нам нужны,
                  товарищ Ме́дичи,
мостовые,
                а не вазы.
Рвань,
          куда ни поглазей,
грязью
            глаз любуется.
Чем
       устраивать музей,
вымостили б улицы.
Штопали б
                  домам
                             бока
да обчистили бы грязь вы!
Мы бы
           обошлись пока
Гоголем
              да Тимирязевым.
 

РАБОТНИКАМ СТИХА И ПРОЗЫ,
НА ЛЕТО ЕДУЩИМ В КОЛХОЗЫ

 
Что пожелать вам,
                             сэр Замятин?
Ваш труд
               заранее занятен.
Критиковать вас
                          не берусь,
не нам
           судить
                      занятье светское,
но просим
                помнить,
                              славя Русь,
что Русь
              – уж десять лет! —
                                              советская.
 
 
Прошу
           Бориса Пильняка
в деревне
                не забыть никак,
что скромный
                      русский простолюдин
не ест
          по воскресеньям
                                     пудинг.
Крестьянам
                   в бритенькие губки
не суйте
              зря
                   английской трубки.
Не надобно
                  крестьянам
                                    тож
на плечи
              пялить макинтош.
Очередной
                  роман
                            ростя,
деревню осмотрите заново,
чтобы не сделать
                            из крестьян
англосаксонского пейзана.
 
 
Что пожелать
                      Гладкову Ф.?
Гладков романтик,
                             а не Леф,—
прочесть,
               что написал пока он,
так все колхозцы
                           пьют какао.
Колхозца
               серого
                          и сирого
не надо
            идеализировать.
Фантазией
                  факты
                            пусть не засло́нятся.
Всмотритесь,
                      творя
                               фантазии рьяные,—
не только
               бывает
                           «пьяное солнце»,
но…
       и крестьяне бывают пьяные.
Никулину —
                    рассказов триста!
Но —
         не сюжетьтесь авантюрами,
колхозные авантюристы
пусть не в роман идут,
                                    а в тюрьмы.
 
 
Не частушить весело́,
попрошу Доронина,
чтобы не было
                       село
в рифмах проворонено.
Нам
       деревню
                     не смешной,
с-е-р-и-о-з-н-о-й дай-ка,
чтобы не была
                       сплошной
красной балалайкой.
 
 
Вам, Третьяков,
                         заданье тоньше,
вы —
         убежденный фельетонщик.
Нутром к земле!
                         Прижмитесь к бурой!
И так
        зафельетоньте здорово,
чтобы любая
                     автодура
вошла бы
                в лоно автодорово.
 
 
А в общем,
                 писать вам
                                   за томом том,
товарищи,
                вам
                       благодарна и рада,
будто платком,
                        газетным листом
машет
           вослед
                      «Комсомольская правда».
 

«ОБЩЕЕ» И «МОЕ»

Чуть-чуть еще, и он почти б

был положительнейший тип.

 
Иван Иваныч —
                         чуть не «вождь»,
дана
        в ладонь
                      вожжа ему.
К нему
           идет
                   бумажный дождь
с припиской —
                         «уважаемый».
В делах умен,
                      в работе —
                                        быстр.
Кичиться —
                    нет привычек.
Он
     добросовестный службист —
не вор,
           не волокитчик.
Велик
          его
                партийный стаж,
взгляни в билет —
                              и ахни!
Карманы в ручках,
                             а уста ж
сахарного сахарней.
На зависть
                  легкость языка,
уверенно
               и пусто
он,
     взяв путевку из ЭМКА,
бубнит
            под Златоуста.
Поет
        на соловьиный лад,
играет
           слов
                   оправою
«о здравии комсомолят,
о женском равноправии».
И, сняв
            служебные гужи,
узнавши,
               час который,
домой
          приедет, отслужив,
и…
      опускает шторы.
Распустит
                 он
                     жилет…
                                  и здесь,
– здесь
              частной жизни часики! —
преображается
                        весь
по-третье-мещански.
Чуть-чуть
                не с декабристов
                                            род —
хоть предков
                    в рамы рамьте!
Но
     сына
             за уши
                         дерет
за леность в политграмоте.
Орет кухарке,
                     разъярясь,
супом
          усом
                  капая:
«Не суп, а квас,
                         который раз,
пермячка сиволапая!..»
Живешь века,
                      века учась
(гении
          не ро́дятся).
Под граммофон
                         с подругой
                                           час
под сенью штор
                          фокстротится.
Жена
         с похлебкой из пшена
сокращена
                 за древностью.
Его
      вторая зам-жена
и хороша,
                и сложена,
и вымучена ревностью.
Елозя
          лапой по ногам,
ероша
          юбок утлость,
он вертит
                по́д носом наган:
«Ты с кем
                сегодня
                             путалась?..»
Пожил,
           и отошел,
                           и лег,
а ночь
          паучит нити…
Попробуйте,
                    под потолок
теперь
           к нему
                      взгляните!
И сразу
            он
                вскочил и взвыл.
Рассердится
                     и визгнет:
«Не смейте
                   вмешиваться
                                         вы
в интимность
                      частной жизни!»
 
 
Мы вовсе
               не хотим бузить.
Мы кроем
                быт столетний.
Но, боже…
                 Марксе, упаси
нам
      заниматься сплетней!
Не будем
               в скважины смотреть
на дрязги
                в вашей комнате.
У вас
         на дом
                    из суток —
                                      треть,
но знайте
               и помните:
глядит
           мещанская толпа,
мусолит
              стол и ложе…
Как
      под стекляннейший колпак,
на время
              жизнь положим.
Идя
       сквозь быт
                         мещанских клик,
с брезгливостью
                           преувеличенной,
мы
     переменим
                       жизни лик,
и общей,
              и личной.
 

ВРЕДИТЕЛЬ

 
Прислушайтесь,
                          на заводы придите,
в ушах —
навязнет
              страшное слово —
                                             «вредитель» —
навязнут
               названия шахт.
Пускай
            статьи
                       определяет суд.
Виновного
                 хотя б
                           возьмут мишенью тира…
Меня
         презрение
                         и ненависть несут
под крыши
                 инженеровых квартирок.
Мы отдавали
                     им
                          последнее тепло,
жилища
             отдавали, вылощив,
чтоб на стене
                      орлом сиял диплом
им-пе-раторского училища.
В голодный
                   волжский мор
                                         работникам таким
седобородые,
                      доверясь по-девически,
им
     отдавали
                    лучшие пайки:
простой,
              усиленный,
                                академический!
Мы звали:
                 «Помогите!»
                                     И одни,
сменив
            на блузу
                          щегольскую тройку,
по-честному
                    отдали
                                мозг и дни
и держат
               на плечах
                               тяжелую постройку.
Другие…
               жалование переслюнив,
в бумажник
                  сунувши червонцы,
задумались…
                      «Нельзя ли получить
                                                        и с них…
долла́ры
              в золоте
                            с приятным,
                                                нежным звонцем?»
Погладив
               на брюшке
                                советский
                                                 первый жир
и вспомнив,
                   что жене
                                 на пасху
                                               выйти не в чем,
вносил
           рублей на сто
                                 ошибок в чертежи:
«Чего
         стесняться нам
                                  с рабочим неучем?»
А после
             тыкался по консула́м
великих
             аппетитами
                                держав…
Докладывал,
                    что пущено на слом,
и удалялся,
                   мятенький
                                    долла́рчик сжав…
Попил чайку.
                     Дремотная тропа
назад
         ведет
                  полузакрытые глаза его…
и видит он —
                      сквозь самоварный пар
выходят
              прогнанные
                                 щедрые хозяева…
Чины и выезды…
                            текущий счет…
и женщины
                  разро́зились духами.
Очнулся…
                 Сплюнул…
                                   «На какой мне черт
работать
              за гроши
                            на их Советы хамьи?!»
И он,
        скарежен
                       классовой злобо́ю,
идет
        неслышно
                         портить вентилятор,
чтобы шахтеры
                         выли,
                                  задыхаясь по забоям,
как взаперти
                    мычат
                               горящие телята…
 
 
Орут пласты угля́,
                             машины и сырье,
и пар
        из всех котлов
                               свистит и валит валом.
«Вон —
            обер-
                     штаб-офицерьё
генералиссимуса
                            капитала!!»
 

КАЗАНЬ

 
Стара,
          коса
стоит
         Казань.
Шумит
           бурун:
«Шурум…
                бурум…»
По-родному
                   тараторя,
снегом
           лужи
                   намарав,
у подворья
                  в коридоре
люди
         смотрят номера.
Кашляя
            в рукава,
входит
           робковат,
глаза таращит.
Приветствую товарища.
 
 
Я
   в языках
                 не очень натаскан —
что норвежским,
                          что шведским мажь.
Входит татарин:
                          «Я
                               на татарском
вам
      прочитаю
                      «Левый марш».
Входит второй.
                        Косой в скуле.
И говорит,
                 в карманах порыскав:
«Я —
         мариец.
                      Твой
                              «Левый»
дай
      тебе
              прочту по-марийски».
Эти вышли.
                   Шедших этих
в низкой
              двери
                        встретил третий.
«Марш
           ваш —
наш марш.
Я —
       чуваш,
послушай,
                 уважь.
Марш
         вашинский
так по-чувашски…»
 
 
Как будто
                годы
                        взял за чуб я —
– Станьте
                 и не пылите-ка! —
рукою
         своею собственной
                                        щупаю
бестелое слово
                         «политика».
Народы,
             жившие
                          въямясь в нужду,
притершись
                    Уралу ко льду,
ворвались в дверь,
                               идя
                                     на штурм,
на камень,
                 на крепость культур.
Крива,
          коса
стоит
         Казань.
Шумит
           бурун:
«Шурум…
                бурум…»
 

№ 17

 
Кому
        в Москве
                       неизвестна Никольская?
Асфальтная улица —
                                   ровная,
                                               скользкая.
На улице дом —
                           семнадцатый номер.
Случайно взглянул на витрины
                                                  и обмер.
Встал и врос
и не двинуться мимо,
мимо Ос-
авиахима.
Под стекло
                  на бумажный листик
положены
                человечие кисти.
Чудовища рук
                       оглядите поштучно —
одна черна,
                  обгорела
                                 и скрючена,
как будто ее
                   поджигали, корежа,
и слезла
              перчаткой
                              горелая кожа.
Другую руку
                    выел нарыв
дырой,
           огромней
                          кротовой норы.
А с третьей руки,
                           распухшей с ногу,
за ногтем
               слезает
                            синеющий ноготь…
Бандит маникюрщик
                                 под каждою назван —
стоит
         иностранное
                             имя газа.
 
 
Чтоб с этих витрин
                               нарывающий ужас
не сел
          на всех
                      нарывом тройным,
из всех
            человеческих
                                  сил принатужась,
крепи
         оборону
                      Советской страны.
Кто
      в оборону
                      работой не врос?
Стой!
         ни шагу мимо,
мимо Ос-
авиахима.
Шагай,
           стомиллионная масса,
в ста миллионах масок.
 

МАРШ – ОБОРОНА

 
Семнадцать и двадцать
нам только и лет.
Придется нам драться,
хотим или нет.
Раз!
       два!
              раз!
                     два!
Вверх
          го-
              ло-
                   ва!
Антантовы цуцики
ждут грызни.
Маршал Пилсудский
шпорой звенит.
Дом,
        труд,
                 хлеб
                         нив
о-
   бо-
        ро-
             ни!
Дунули газом,
и парень погас.
Эх,
     кабы сразу
противогаз!
Раз!
       два!
              шаг,
                     ляг!
Твер-
         же
             шаг
                   в шаг!
Храбрость хвалимую —
в сумку положь!
Хитрую химию,
ученый,
             даешь!
Гром
        рот,
              ать,
                    два!
Впе-
       ред,
              брат-
                       ва!
Ветром надуло
фабричную гарь.
Орудует Тула —
советский пушкарь.
Раз!
       два!
              раз!
                    два!
Вверх
          го-
              ло-
                   ва!
Выгладь да выровняй
шрапнельный стакан!
Дисциплинированней
стань у станка.
Дом,
        труд,
                хлеб
                        нив
о-
   бо-
        ро-
             ни!
Не пехотинцы мы —
прямо от сохи
взмоет нас птицами
Осоавиахим!
Раз!
       два!
              шаг,
                     ляг!
Твер-
         же
             шаг
                    в шаг!
Войной —
                буржуи прутся,
к лету,
           к зиме ль
смахнет их революция
с ихних земель.
Гром
        рот,
              ать,
                    два!
Впе-
       ред,
              брат-
                       ва!