Текст книги "Стихотворения (1928)"

Автор книги: Владимир Маяковский

ПИСАТЕЛИ МЫ

 
Раньше
             уважали
                           исключительно гениев.
Уму
       от массы
                      какой барыш?
Скажем,
             такой
                      Иван Тургенев
приезжает
                 в этакий Париж.
Изящная жизнь,
                         обеды,
                                    танцы…
Среди
          великосветских нег
писатель,
               подогреваемый
                                        «пафосом дистанции»,
обдумывает
                    прошлогодний снег.
На собранные
                       крепостные гроши
исписав
              карандашей
                                  не один аршин,
принимая
                разные позы,
писатель смакует —
                                 «Как хороши,
как свежи были розы».
А теперь
              так
делаются
                литературные вещи.
Писатель
               берет факт,
живой
          и трепещущий.
Не затем,
               чтоб себя
                               узнавал в анониме,
пишет,
           героями потрясав.
Если герой —
                       даешь имя!
Если гнус —
                     пиши адреса!
Не для развлечения,
                                 не для краснобайства —
за коммунизм
                      против белой шатии.
Одно обдумывает
                             мозг лобастого —
чтобы вернее,
                      короче,
                                 сжатее.
Строка —
                патрон.
                            Статья —
                                            обойма.
Из газет —
                  не из романов толстых —
пальбой подымаем
                               спящих спокойно,
бьем врагов,
                    сгоняя самодовольство.
Другое —
                роман.
                          Словесный курорт.
Покоем
            несет
                     от страниц зачитанных.
А
   газетчик —
                     старья прокурор,
строкой
             и жизнью
                            стройки защитник.
И мне,
           газетчику,
                           надо одно,
так чтоб
             резала
                        пресса,
чтобы в меня,
                      чтобы в окно
целил
          враг
                 из обреза.
А кто
        и сейчас
                       от земли и прозы
в облака
              подымается,
                                  рея —
пускай
           растит
                      бумажные розы
в журнальных
                      оранжереях.
 
 
В газеты!
               Не потому, что книга плоха,
мне любо
               с газетой бодрствовать!
А чистое искусство —
                                    в М.К.Х.,
в отдел
            садоводства.
 

АРСЕНАЛ ЛЕНИНЦЕВ

 
Наши танки
                   стопчут
                                и стены и лужи,
под нашим наганом,
                                 белый,
                                             жмись!
Но самое сильное
                             наше
                                      оружие —
большевистская мысль.
Как никогда,
                   сегодня
                                сильна
классовой
                мысли
                           ковка:
заводы марксистов,
                                ленинцев арсенал,
и первый из первых —
                                    Свердловка.
Когда
         времена велели —
                                        «Пои́
победу
            рабочей кровью!» —
мы
     первую
                 посылали в бои
негнущуюся свердловию.
Победная карта,
                          от пункта до пункта,
смертями
                свердловцев
                                     унизана.
Вы
     бились,
                  чтоб рдели
                                    знамена бунта
знаменами коммунизма.
Теперь
           выходите,
                           учебой дожав
белых
          другого свойства:
в хозяйственных блиндажах
бюрократическое воинство.
Иди,
       побеждай российскую дурь!
Против —
                 быта блохастого!
Свердловец,
                    тебе
                            победить бескультурь,
дичь,
         глушь
                   и хамство.
Светлоголовая,
вперед, свердловия!
 

СЛУЖАКА

 
Появились
                  молодые
превоспитанные люди —
Мопров
            знаки золотые
им
     увенчивают груди.
Парт-комар
                  из МКК
не подточит
                   парню
                             носа:
к сроку
           вписана
                        строка
проф-
          и парт-
                      и прочих взносов.
Честен он,
                 как честен вол.
В место
             в собственное
                                    вросся
и не видит
                  ничего
дальше
             собственного носа.
Коммунизм
                   по книге сдав,
перевызубривши «измы»,
он
    покончил навсегда
с мыслями
                  о коммунизме.
Что заглядывать далече?!
Циркуляр
               сиди
                       и жди.
– Нам, мол,
                    с вами
                                думать неча,
если
        думают вожди.—
Мелких дельцев
                          пару шор
он
    надел
              на глаза оба,
чтоб служилось
                          хорошо,
безмятежно,
                    узколобо.
День – этап
                    растрат и лести,
день,
        когда
                 простор подлизам,—
это
     для него
                   и есть
самый
           рассоциализм.
До коммуны
                   перегон
не покрыть
                 на этой кляче,
как нарочно
                  создан
                             он
для чиновничьих делячеств.
Блещут
             знаки золотые,
гордо
         выпячены
                         груди,
ходят
         тихо
                молодые
приспособленные люди.
О коряги
              якорятся
там,
       где тихая вода…
А на стенке
                  декорацией
Карлы-марлы борода.
 
 
Мы томимся неизвестностью,
что нам делать
                         с ихней честностью?
 
 
Комсомолец,
                     живя
                             в твои лета́,
октябрьским
                    озоном
                                дыша,
помни,
           что каждый день —
                                          этап,
к цели
           намеченной
                              шаг.
Не наши —
                  которые
                               времени в зад
уперли
            лбов
                    медь;
быть коммунистом —
                                   значит дерзать,
думать,
            хотеть,
                       сметь.
У нас
         еще
                не Эдем и рай —
мещанская
                  тина с цвелью.
Работая,
              мелочи соразмеряй
с огромной
                  поставленной целью.
 

МЫ ОТДЫХАЕМ

 
Летом
          вселенная
                           ездит на отдых —
в автомобилях,
                        на пароходах.
Люди
         сравнительно меньшей удачи —
те
    на возах
                  выезжают на дачи.
Право свое
                  обретая в борьбе,
прут в «6-й»,
                     громоздятся на «Б».
Чтобы рассесться —
                                  и грезить бросьте,
висните,
              как виноградные грозди.
Лишь к остановке
                             корпус ваш
вгонят в вагон,
                        как нарубленный фарш.
Теряя галошу,
                       обмятый едущий
слазит
           на остановке следующей.
Пару третей
                    из короткого лета
мы
     стоим
               в ожиданьи билета.
Выбрился.
                 Встал.
                            Достоялся когда —
уже
      Черноморья
                         растет борода.
В очередях
                  раз двадцать и тридцать
можно
          усы отпустить
                                  и побриться.
В поезде
               люди,
                         «Вечорку» мусоля,
вежливо
              встанут
                           мне на мозоли.
Мы
      себя
              оскорблять не позволим,
тоже
        ходим
                   по ихним мозолям.
А на горизонте,
                        конечно, в дымке,
встали —
                Быковы, Лосинки и Химки.
В грязь уходя
                      по самое ухо,
сорок минут
                    проселками трюхай.
Дачу
        дожди
                  холодом о́блили…
Вот и живешь,
                       как какой-то Нобиле.
Нобиле – где ж! —
                                меж тюленьих рыл
он
    хоть полюс
                      слегка приоткрыл
Я ж,
      несмотря
                     на сосульки с усов,
мучаюсь зря,
                     не открыв полюсо́в.
Эта зима
               и в июле не кончится;
ради согрева
                     начал пингпонгчиться.
Мячик
          с-под шка́фов
                                с резвостью мальчика
выковыриваю
                      палкой и пальчиком.
Чаю бы выпить,
                         окончивши спорт,
но самовар
                  неизвестными сперт.
Те же,
          должно быть,
                                собачку поранивши,
масло и яйца
                      сперли раньше.
Ходит корова
                     тощего вида,
взять бы эту корову
                                и выдоить.
Хвать бы
               за вымя
                            быстрее воров!
Но я
       не умею
                    доить коров.
Чаю
       в буфете
                      напьюсь ужо,—
грустно мечтаю,
                          в сон погружен.
В самом
              походном
                              спартанском вкусе
вылегся
             на параллельных брусьях.
Тихо дрожу,
                   как в арктических водах.
Граждане,
                разве же ж это отдых?
 

КРИТИКА САМОКРИТИКИ

 
Модою —
                объяты все:
и размашисто
                      и куцо,
словно
           белка в колесе
каждый
            самокритикуется.
Сам себя
               совбюрократ
бьет
        в чиновничие перси.
«Я
     всегда
                советам рад.
Критикуйте!
                   Я —
                          без спеси.
Но…
       стенгазное мычанье…
Где
      в рабкоре
                      толку статься?
Вы
     пишите замечания
и пускайте
                 по инстанциям».
Самокритик
                   совдурак
рассуждает,
                    помпадурясь:
«Я же ж
            критике
                        не враг.
Но рабкорь —
                      разводит дурость.
Критикуйте!
                   Не обижен.
Здравым
              мыслям
                           сердце радо.
Но…
       чтоб критик
                          был
                                 не ниже,
чем
      семнадцтого разряда».
Сладкогласый
                       и ретивый
критикует подхалим.
С этой
           самой
                      директивы
не был
           им
                никто
                         хвалим.
Сутки
          сряду
                    могут крыть
тех,
      кого
             покрыли свыше,
чтоб начальник,
                         видя прыть,
их
    из штатов бы
                          не вышиб.
Важно
          пялят
                   взор спецы́
на критическую моду,—
дескать —
                 пойте,
                           крит-певцы,
языком
            толчите воду.
Много
          было
                   каждый год
разударнейших кампаний.
Быть
        тебе
               в архиве мод —
мода
        на самокопанье.
А рабкор?
                Рабкор —
                                смотрите! —
приуныл
              и смотрит криво:
от подобных
                    самокритик
у него
          трещит загривок.
Безработные ручища
тычет
          зря
                в карманы он.
Он —
         обдернут,
                         он —
                                  прочищен,
он зажат
              и сокращен.
Лава фраз —
                      не выплыть вплавь.
Где размашисто,
                           где куцо,
модный
             лозунг
                        оседлав,
каждый —
                 самокритикуется.
 
 
Граждане,
                вы не врите-ка,
что это —
                самокритика!
Покамест
                точат начальники
демократические лясы,
меж нами
               живут молчальники —
овцы
        рабочего класса.
А пока
          молчим по-рабьи,
бывших
              белых
                         крепнут орды —
рвут,
        насилуют
                        и грабят,
непокорным —
                       плющат морды.
Молчалиных
                    кожа
устроена хи́тро:
плюнут им
                  в рожу —
рожу вытрут.
«Не по рылу грохот нам,
где ж нам
                жаловаться?
Не прощаться ж
                          с крохотным
с нашим
              с жалованьицем».
Полчаса
              в кутке
                         покипят,
чтоб снова
                  дрожать начать.
 
 
Эй,
      проснитесь, которые спят!
Разоблачай
                   с головы до пят.
Товарищ,
               не смей молчать!
 

ЛЕГКАЯ КАВАЛЕРИЯ

 
Фабрикой
                вывешен
                               жалобный ящик.
Жалуйся, слесарь,
                              жалуйся, смазчик!
Не убоявшись
                       ни званья,
                                       ни чина,
жалуйся, женщина,
                              крой, мужчина!
Люди
         бросали
                      жалобы
                                  в ящик,
ждя
      от жалоб
                    чудес настоящих.
«Уж и ужалит
                      начальство
                                        жало,
жало
        этих
               правильных жалоб!»
Вёсны цветочатся,
                             вьюги бесятся,
мчатся
           над ящиком
                              месяц за месяцем.
Время текло,
                    и семья пауков
здесь
         обрела
                    уютненький кров.
Месяц трудясь
                        без единого роздышка,
свили
          воробушки
                            чудное гнездышко.
Бросил
            мальчишка,
                               играясь ша́ло,
дохлую
            крысу
                      в ящик для жалоб.
Ржавый,
             заброшенный,
                                    в мусорной куче
тихо
       покоится
                     ящичный ключик.
Этот самый
                   жалобный ящик
сверхсамокритики
                             сверхобразчик.
 
 
Кто-то,
           дремавший
                              начальственной высью,
ревизовать
                  послал комиссию.
Ящик,
         наполненный
                              вровень с краями,
был
       торжественно
                             вскрыт эркаями.
Меж винегретом
                          уныло лежала
тысяча
            старых
                        и грозных жалоб.
Стлели бумажки,
                           и жалобщик пылкий
помер уже
                 и лежит в могилке.
 
 
Очень
          бывает
                      унылого видика
самая
          эта вот
                      самокритика.
 
 
Положение —
                       нож.
Хуже даже.
Куда пойдешь?
Кому скажешь?
Инстанций леса́
просителей ждут,—
разведывай
                   сам
рабочую нужду.
Обязанность взяв
добровольца-гонца —
сквозь тысячи
                       завов
лезь до конца!
Мандатов —
                    нет.
Без их мандата
требуй
           ответ,
комсомолец-ходатай.
Выгонят вон…
Кто право даст вам?!
Даст
        закон
Советского государства.
Лают
         моськой
бюрократы
                 в неверии.
Но —
         комсомольская,
вперед,
            «кавалерия»!
В бумажные
                    прерии
лезь
       и врывайся,
«легкая кавалерия»
рабочего класса!
 

ДАЧНЫЙ СЛУЧАЙ

 
Я
   нынешний год
                          проживаю опять
в уже
         классическом Пушкино.
Опять
          облесочкана
                              каждая пядь,
опушками обопушкана.
Приехали гости.
                          По праздникам надо.
Одеты —
               подстать гостью́.
И даже
           один
                   удержал из оклада
на серый
              английский костюм.
Одёжным
               жирком
                           отложились года,
обуты —
              прилично очень.
«Товарищи»
                    даже,
                             будто «мадам»,
шелками обчулочены.
Пошли,
            пообедав,
                            живот разминать.
А ну,
        не размякнете!
                                Нуте-ка!
Цветов
            детвора
                         обступает меня,
так называемых —
                              лютиков.
Вверху
            зеленеет
                          березная рядь,
и ветки
            радугой дуг…
Пошли
           вола вертеть
                                и врать,
и тут —
             и вот —
                          и вдруг…
Обфренчились
                        формы
                                   костюма ладного,
яркие,
          прямо зря,
все
      достают
                    из кармана
                                      из заднего
браунинги
                 и маузера.
Ушедшие
               подымались года,
и бровь
            по-прежнему сжалась,
когда
        разлетался пень
                                  и когда
за пулей
              пуля сажалась.
Поляна —
                и ливень пуль на нее,
огонь
        отзвенел и замер,
лишь
         вздрагивало
                             газеты рваньё,
как белое
                рваное знамя.
Компания
                дальше в ка́шках пошла,
рево́львер
                 остыл давно,
пошла
           беседа,
                       в меру пошла́.
Но —
знаю:
         революция
                           еще не седа,
в быту
           не слепнет крото́во,—
революция
                  всегда,
всегда
           молода и готова.
 

БЕЗРАБОТНЫЙ

 
Веселый автобус
                            то фыркнет, то визгнет.
Пока на Лубянку
                          с вокзала свезен,
в солидной
                  «Экономической жизни»
читаю:
            «Строительный сорван сезон».
Намокла
              мосполиграфская вывеска.
Погода
            годится
                         только для рыб.
Под вывеской,
                       место сухое выискав,
стоят
         безработные маляры.
Засохшими пальмами
                                    высятся кисти,
им
     хочется
                 краской обмахивать дом.
Но —
         мало строек,
                             и фартучный хвистик
висит
          обмокшим
                           собачьим хвостом.
В окраске фасадов
                               дождя перебои,
а небо
          расцветкой
                            похоже на белку.
На солнце
                 сменить бы
                                    ливней обои,
на синьку сменить бы
                                   неба побелку!
Но кто-то
               где-то
                         кому-то докладывал
«О перспективе,
                          о срыве сезона».
А эти собрались
                           на месяц и на́ два…
Стоят, голодая,
                         бездельно и сонно.
Вращали очками
                           по цементо-трестам,
чтоб этот обойщик
                              и этот маляр
пришел бы
                  и стал бы
                                  об это вот место
стоять,
            безработной лапой моля.
Быть может,
                    орудовали и вредители,
чтоб безработные
                            смачно и всласть
ругали в бога,
                      крыли в родителей
и мать,
           и душу,
                       и время,
                                    и власть.
Дельцов ревизуют.
                              Ярится перо.
Набит портфель.
                           Карандаш отточен.
Но нас,
           и особенно маляров,
интересует
                  очень и очень:
быть может,
                   из трестов
                                    некая знать
за это
          живет
                    в Крыму, хорошея?
Нам очень и очень
                              хотелось бы знать,
кому
        за срыв
                     надавали по шее?
Мы знаем
                всё
                      из газетного звона,
но нас бы
                другое устроило знанье:
раскрыть бы
                     дельцов по срывам сезона
и выгнать —
                     еще зимою, – заранее!
Мы знаем,
                 не сгинет
                                 враз
                                         безработица —
разрухи
             с блокадой
                               законное чадо,
но
    если
            сезоны
                        сознательно портятся —
вредителю
                  нет пощады.
 

ЭЛЕКТРИЧЕСТВО – ВИД ЭНЕРГИИ

 
Культура велит,
                          – бери на учет
частных
              чувств
                         базар!
Пускай
            Курой
                      на турбины течет
и жадность,
                   и страсть,
                                   и азарт!
 

КРАСНЫЕ АРАПЫ

 
Лицо
         белее,
                   чем призрак в белье,
с противным
                    скривленным ртиной,
а в заднем кармане
                               всякий билет,
союзный
              или —
                         партийный.
Ответственный банк,
                                 игра —
                                             «Буль».
Красное
             советское Монако.
Под лампой,
                    сморщинив кожу на лбу,
склонилась
                   толпа маниаков.
Носится
             шарик,
                        счастье шаря,
тыркается
                об номера,
и люди
            едят
                   глазами
                                шарик,
чтоб радоваться
                           и обмирать.
Последний
                  рубль
                            отрыли в тряпье.
Поставили,
                  смотрят серо́.
Под лампой
                   сверкнул
                                 маникюр крупье.
Крупье заревел:
                          «Зер-р-ро!»
«Зеро» —
                по-арапски,
                                  по-русски —
                                                      «нуль».
Вздохнули неврастеники.
Лопата
            крупье
                       во всю длину
в казну
           заграбастала деньги.
Ты можешь
                  владеть
                               и другим, и собою,
и волю
            стреножить,
                               можно
заставить
                труса
                         ринуться в бой;
улыбку
            послав
                       побледневшей губой,
он ляжет,
               смертью уложенный.
Мы можем
                 и вору
                            вычертить путь,
чтоб Маркса читать,
                                а не красть.
Но кто
          сумеет
                      шею свернуть
тебе,
        человечья страсть?