Текст книги "Стихотворения (1928)"

Автор книги: Владимир Маяковский

ЛИЦО КЛАССОВОГО ВРАГА

I. БУРЖУЙ-НУВО

 
Распознать буржуя —
                                   просто
(знаем
           ихнюю орду!):
толстый,
              низенького роста
и с сигарою во рту.
Даже
        самый молодой —
зуб вставляет
                       золотой.
Чу́дно стрижен,
                         гладко брит…
Омерзительнейший вид.
А из лы́синных целин
подымается —
                        цилиндр.
Их,
     таких,
              за днями дни —
раздраконивал
                        Дени.
А буржуй —
                   завел бородку
(зря соваться —
                          нет причин),
влез,
        как все,
                    в косоворотку
и почти
            неотличим.
Вид
      под спе́ца,
                       худ с лица —
не узнаешь подлеца.
Он вшой
              копошится
                               на вашем теле,
никак
         не лезет
                       в тузы,
гнездится
                под вывеской
                                     разных артелей,
дутых,
          как мыльный пузырь.
Зал
      парадных
                     не любит он,
по задворкам
                      ищите хвата.
Где-то он
                закупает лен,
где-то
          хлеб
                  у нас
                           перехватывает.
Он лавку
               украсит
                            сотнею ваз…
Куда
        государственным органам!
В такую
             любезность
                                обсахарит вас,
что вы
           прослезитесь растроганно.
Не сам
           штурмует,
                            тих да хитёр,
сначала
              движется
                              парламентёр:
он шлет
             в канцелярский за́мок
своих
          расфуфыренных самок.
Бывает,
             раскиснет партиец иной:
– И мне бы
                    влюбиться
                                      в звезду из кино! —
мечтает,
              ничем не замаран…
А частник
                встает
                           за его спиной,
как демон
                сзади Тамары.
«Не угодно ли взаймы?
Что вы?
              Ах!
                    Сочтемся мы!..»
И идет
            заказ
                     на сии дрова
в артель
              гражданина Сидорова.
Больше,
             Сидоров,
подноси
              даров!
И буржуй,
                от чувства великого,
из уральского камня,
                                 с ласкою,
им
     чернильницу с бюстом Рыкова
преподнес
                 в годовщину февральскую.
Он купил
               у дворника брюки
(прозодежда
                    для фининспектора),—
а в театре
                сияют руки
всей игрой
                  бриллиантного спектра.
У него
          обеспечены рублики —
всем достояньем республики.
Миллионом набит карман его,
а не прежним
                     советским «лимоном».
Он мечтает
                   узреть Романова…
Не Второго —
                      а Пантелеймо́на.
На ложу
             в окно
                       театральных касс
тыкая
         ногтем лаковым,
он
    дает
            социальный заказ
на «Дни Турбиных» —
                                    Булгаковым.
 
 
Хотя
        буржуй
                    и лицо перекрасил
и пузо не выглядит грузно —
он волк,
            он враг
                        рабочего класса,
он должен быть
                         понят
                                   и узнан.
Там,
       где речь
                     о личной выгоде,
у него
          глаза навыкате.
Там,
       где можно пролезть
                                       для своих нажив,
там
      его
            глаза – ножи.
Не тешься,
                  товарищ,
                                 мирными днями.
Сдавай
             добродушие
                                  в брак.
Товарищи,
                 помните:
                               между нами
орудует
             классовый враг.
 

II. НОВЫЙ КУЛАК

 
Кулака увидеть —
                             просто —
посмотри
               любой агит.
Вон кулак:
                ужасно толстый,
и в гармошку сапоги.
Ходит —
              важный,
воло́сья —
                  припомажены.
Цепь лежит
                   тяжелым грузом
на жилетке
                  через пузо.
Первый пьяница
                           кулак.
Он гуляка из гуляк —
и целуется с попами,
рабселькорам на память.
Сам,
        отбился от руки,
всё мастачат
                     батраки.
Сам,
        прельщен оконным светом,
он,
     елозя глазом резвым,
ночью
          преда сельсовета
стережет
               своим обрезом.
Кулака
           чернят —
                          не так ли? —
все плакаты,
                    все спектакли.
 
 
Не похож
               на кулачество
                                     этот портрет.
Перекрасил кулак
                             и вид
                                      и масть.
Кулаков
             таких
                      почти и нет,
изменилась
                   кулачья видимость.
Сегодня
             кулак
                      и пашет,
                                    и сам
на тракторе
                  прет, коптя,
он лыко
            сам
                   дерет по лесам —
чтоб лезть
                 в исполком
                                   в лаптях.
Какой он кулак?!
                          Помилуй бог!
Его ль
           кулаком назовем?
Он
     первый
                 выплатил
                                 свой налог
и первый
               купил заем.
А зерно —
                 запрятано
чисто и опрятно.
Спекульнуть получше
на голодный случай.
У него
          никакого батрачества,
крестьянин
                  лучшего качества.
На семейном положеньице,—
чтоб не было
                     зря
                           расходца,
каждый сын
                   весною женится,
а к зиме
              опять расходится.
Пашут поле им
                         от семи до семи
батраков семнадцать
под видом семьи.
Попробуй
                разобраться!
Иной
         работник
                        еще незрел,
сидит
          под портретом Рыкова,
а сам у себя
                     ковыряет в ноздре,
ленясь,
            дремля
                        и покрикивая.
То ли дело —
                      кулак:
обхождение —
                        лак.
Все дворы
                 у него,
                            у черта,
учтены
            корыстным учетом:
кто бедняк
                 и который богатый,
где овца,
               где скот рогатый.
У него
          на одной на сажени
семенные культуры рассажены.
Напоказ,
              для начальства глазастого,
де —
         с культурой веду хозяйство.
Но
     по-прежнему —
                               десятинами
от трехполья
                     веет сединами.
И до этого дня
                        наш советский бедняк
голосит
             на работе
                             «Дубину»,
а новейший кулак
                             от культурнейших благ
приобрел
               за машиной машину.
«Эх, железная,
                        пустим.
Деревенщина —
                          сама пойдет.
Заплатит,—
                   получим
                                 и пустим».
Лицо приятное,
                         ласковый глаз,
улыбка
            не сходит с губ.
Скостит
             на копейку
                              задолженность с вас,
чтоб выпотрошить —
                                  рупь.
Год, другой —
                       и вся округа
в кабалу
              затянута туго.
Трут в поклонах
                          лбом о́нучи:
«Почет
            Иван Пантелеймонычу».
Он добряк,
                 но дочь, комсомолку,
он в неделю
                    со света сживет.
«Где была?
                   Рассказывай толком!
Набивала
                детьми
                            живот?»
Нет управы.
                   Размякло начальство
от его
          угощения частого.
Не с обрезом
                      идет под вечер,—
притворясь,
                   что забыл о вражде,
с чаем
           слушает радиоречи —
уважаемых вождей.
Не с обрезом
                     идет
                             такой мужик.
Супротив милиции…
                                  Где ж им?!
Но врагу своему
                          сегодня
                                       гужи
он намажет
                   салом медвежьим.
И коняга,
              страшась медведя,
разнесет
               того, кто едет.
Собакой
             сидит
                       на своем добре.
У ямы,
           в кромешной темени,
зарыта
            деньга
                       и хлеб,—
                                      и обрез
зарыт
          до поры до времени.
Кулак орудует,
                        нечего спать.
Будем крепче, чем кре́мни.
Никаким обрезом
                            обратно и вспять
не повернуть
                     советского времени.
Хотя
        кулак
                  лицо перекрасил
и пузо
           не выглядит грузно —
он враг
            и крестьян,
                              и рабочего класса,
он должен быть
                         понят
                                  и узнан.
Там,
       где речь
                     о личной выгоде,
у него
          глаза навыкате.
Там,
       где брюхо
                        голодом пучит,
там
       кулачьи
                     лапы паучьи.
Не тешься,
                  товарищ,
                                 мирными днями,
сдавай
            добродушие
                                 в брак.
Товарищ,
               помни:
                          между нами
орудует
             классовый враг.
 

ДАЕШЬ ТУХЛЫЕ ЯЙЦА!

(Рецензия № 1)

Проходная комната. Театр б. Корш

 
Комната
              проходная
во театре Корша
                          (бе).
Ух ты мать…
                     моя родная!
Пьеска —
                ничего себе…
Сюжетец —
                   нету крепче:
в роли отца —
мышиный жеребчик
с видом спеца.
У папы
           много тягот:
его жена
собой мордяга
и плохо сложена.
(Очевидно,
                  автор влип
в положительный тип.)
Целый день семенит
на доклад с доклада.
Как
      змее
              не изменить?!
Так ей и надо.
На таких
              в особенности
скушно жениться.
И папа,
            в меру
                       средств и способностей,
в служебное время
                               лезет на жилицу.
Тут где ж
               невинность вынести?
И сын,
           в семейке оной,
страдая от невинности,
ходит возбужденный.
Ему
       от страсти жарко,
он скоро
              в сажень вытянется…
А тут уже —
                    кухарка,
народа представительница.
Но жить
             долго
нельзя без идеолога.
Комсомолец
                    в этой роли
агитнуть ужасно рад:
что любой из граждан
                                   волен
жить с гражданками подряд.
Сердце не камень:
кухарка
            в ту же ночку
обеими ногами
лезет
         на сыночка.
Но только лишь
                          мальчишеских уст
коснулись
                 кухаркины уста —
в комнату
                входит
                            один хлюст
в сопровождении
                            другого хлюста.
Такому
            надо много ли:
монокль в морщине,
и дылда
              в монокле
лезет к мужчине.
Целует
            у мальчика
десять пальчиков.
Пока
        и днем и ночью
вот это длится,
не отстают
                  и прочие
действующие лица.
Я сбежал
               от сих насилий,
но
    вполне уверен в этом,
что в дальнейшем
                              кот Василий
будет жить
                  с велосипедом.
 
 
Под потолком
                      притаилась галерка,
места у нее
                   высоки́…
Я обернулся,
                     впиваясь зорко:
– Товарищи,
                      где свистки?!
Пускай
            партер
                       рукоплещет —
                                              «Браво!» —
но мы,—
               где пошлость,
                                      везде,—
должны,
             а не только имеем право
негодовать
                  и свистеть.
 

ДВЕ КУЛЬТУРЫ

 
Пошел я в гости
                           (в те года),
не вспомню имя-отчества,
но собиралось
                        у мадам
культурнейшее общество.
Еда
       и поэтам —
вещь нужная.
И я
      поэтому
сижу
        и ужинаю.
Гляжу,
           культурой поражен,
умильно губки сжав.
Никто
          не режет
                         рыб ножом,
никто
         не ест с ножа.
Поевши,
              душу веселя,
они
      одной ногой
разделывали
                      вензеля,
увлечены тангой.
Потом
           внимали с мужеством,
упившись
                разных зелий,
романсы
               (для замужества!)
двух мадмуазелей.
А после
             пучили живот
утробным
                 низким ржаньем,
слушая,
             кто с кем живет
и у кого
             на содержании.
Графине
              граф
                       дает манто,
сияет
          снег манжет…
Чего еще?
                 Сплошной бонтон.
Сплошное бламанже.
Гостям вослед
                        ушли когда
два
      заспанных лакея,
вызывается
                   к мадам
кухарка Пелагея.
«Пелагея,
                что такое?
где еще кусок
                      жаркое?!»
Мадам,
            как горилла,
орет,
        от гнева розовая:
«Снова
            суп переварила,
некультурное рыло,
дура стоеросовая!»
Так,
      отдавая дань годам,
поматерив на кухне,
живет
          культурная мадам
и с жиру
              мордой пухнет.
 
 
В Париже
                теперь
                           мадам и родня,
а новый
             советский быт
ведет
          работницу
                           к новым дням
от примусов
                    и от плит.
Культура
               у нас —
                            не роман да балы,
не те
         танцевальные пары.
Мы будем
                 варить
                            и мыть полы,
но только
                совсем не для барынь.
Работа
            не знает
                          ни баб, ни мужчин,
ни белый труд
                        и не черный.
Ткачихе с ткачом
                            одинаковый чин
на фабрике
                   раскрепощенной.
Вглубь, революция!
                                Нашей стране
другую
            дорогу
                       давая,
расти
          голова
                      другая
                                 на ней,
осмысленная
                     и трудовая.
Культура
               новая,
                         здравствуй!
Смотри
             и Москва и Харьков —
в Советах
                правят государством
крестьянка
                  и кухарка.
 

КИНО И ВИНО

 
Сказал
            философ из Совкино:
«Родные сестры —
                               кино и вино.
Хотя
        иным
                 приятней вино,
но в случае
                   в том и в ином —
я должен
               иметь
                         доход от кино
не меньше
                  торговца вином».
Не знаю,
              кто и что виной
(история эта —
                         длинна),
но фильмы
                   уже
                         догоняют вино
и даже
            вреднее вина.
И скоро
            будет всякого
от них
           тошнить одинаково.
 

ДЕТСКИЙ ТЕАТР
ИЗ СОБСТВЕННОЙ КВАРТИРКИ
ВЫШИБАЮТ ТОВАРИЩИ
САТИРИКИ

БЫЛО

 
У «Театра
                сатиры»
не было квартиры.
Сатириков этих —
приютили дети.
Приходили тёти,
толще —
               не найдете.
Приходили дяди
смеха ради.
Дяди
        разных лет
покупали билет
смотреть
               на сцену
за хорошую цену.
Пирожное жрут,
смотрят,
              ржут.
 

ЕСТЬ

 
В «Театре сатиры»
дяди —
             задиры.
Дяди
          те
прогнали детей —
вышибли
                сатирики
детей из квартирки.
«Марш
            с малышами
в подвал с мышами.
Будет
          немало
вам
       и подвала».
 

БУДЕТ

 
Граждане —
                     тише.
Помягше манеры.
Нет детишек,
есть —
            пионеры.
Чего нам бояться
этого паяца?!
Пусть
          чуть свет
гремит война:
«Даешь,
             Моссовет,
театр
         нам!»
 

ПАРИЖСКАЯ КОММУНА

 
Храните
             память
                        бережней.
Слушай
             истории топот.
Учитывай
                в днях теперешних
прошедших
                   восстаний
                                    опыт.
 
 
Через два
                коротких месяца,
почуяв
           – Коммуна свалится! —
волком,
            который бесится,—
бросились
                 на Коммуну
                                    версальцы.
Пощады
             восставшим рабочим —
                                                    нет.
Падают
             сраженными.
Их тридцать тысяч —
                                   пулей
                                             к стене
пришито
              с детьми и женами.
Напрасно
               буржуева ставленника
молить,
             протянув ладони:
тридцать тысяч
                         кандальников
звенит
           по каторгам Каледонии.
Пускай
            аппетит у пушек
                                       велик —
насытились
                   до отвала.
А сорок тысяч
                       в плевках
                                       повели
томить
            в тюремных подвалах.
Погибла Коммуна.
                              Легла,
                                         не сумев,
одной
          громадой
                          бушуя,
полков дисциплиной
                                 выкрепить гнев —
разбить
             дворян и буржуев.
И вот
         выползает
                          дворянство – лиса,
пошло,
           осмотревшись,
                                   праздновать.
И сам
          Галифе
                       припустился плясать
на клочьях
                 знамени красного.
На нас
           эксплуататоры
                                   смотрят дрожа,
и многим бы
                    очень хотелось,
чтоб мы,
              кулак диктатуры разжав,
расплылись —
                        в мягкотелость.
Но мы
          себя
                  провести не дадим.
Верны
           большевистскому знамени,
мы
     помним
                 версальских
                                     выстрелов дым
и кровью
              залитые камни.
Густятся
              военные тучи,
кружат
           Чемберлены-во́роны,
но зрячих
                история учит —
шаги
         у нее
                  повторны.
Будет
          война
                    кануном —
за войнами
                  явится близкая,
вторая
           Парижская коммуна —
и лондонская,
                      и римская,
                                       и берлинская.
 

ФАБРИКА МЕРТВЫХ ДУШ

Тов. Бухов. – Работал по погрузке угля. Дали распространять военную литературу, не понравилось. – Бросил.

Тов. Дрофман. – Был сборщиком членских взносов. Перешел работать на паровоз – работу не мог выполнять. Работал бы сейчас по радио.

Тов. Юхович. – Удовлетворяюсь тем, что купил гитару и играю дома.

Из речей комсомольцев на проведенных собраниях «мертвых душ» транспортной и доменной ячеек. Днепропетровск.

 
Дело важное творя,
блещет
             ум секретаря.
«Ко мне,
              товарищи-друзья!
Пошлю,
             работой нагрузя.
Ванька здесь,
                      а Манька —
                                       там!
Вся ячейка по местам».
Чисто,
          тихо,
                  скоро,
                            мило…
Аж нагрузок не хватило!!!
От удовольствия горя,
блестят
             глаза
                      секретаря.
В бюро
            провел
                        докладов ряд.
Райком
            надул при случае.
«Моя
         ячейка —
                        лучшая».
Райком с бюро
                        и горд
                                   и рад —
одно благополучие!
Иван Петров
                    ушами хвор,
мычанье
              путал с музыкой,
а на него
              фабричный хор
навьючили нагрузкой.
По сердцу
                 Маше
                           «друг детей»,
ей —
        детям
                  петь о гусельках,
а по нагрузке
                     вышло
                                ей —
бороться
               против сусликов.
Попов —
              силач.
                         Испустит чих —
держусь на месте еле я.
(Ведет
           нагрузку
                         у ткачих
по части рукоделия.)
Ося Фиш —
                    глиста наружно,
тощи
        мускулов начатки.
Что
      на тощего
                      нагружено?
Он —
          инструктор спортплощадки.
Груза
         много
                   на верблюде
по пустыням
                     возят люди.
И животное блюдя,
зря
      не мучат верблюдья.
Не заставите
                     верблюда
подавать
               в нарпите
                               блюда.
Что во вред
                   горбам верблюдьим,
то
    и мы
            таскать не будем.
И народ,
             как верблюды́,
разбежался
                   кто куды.
Заплативши
                    членский взнос,
не показывают
                        нос.
Где же
           «мертвые души»
околачивают груши?
Колбаси́на чайная,
водка
         и арии.
Парень
            отчаянно
играет на гитаре.
От водки
               льет
                       четыре пота,
а пенье
            катится само:
«Про-о-ща-а-й,
                        активная работа,
про-оща-ай,
                    любимый комсомо-о-л!»