Текст книги "Стихотворения (1928)"

Автор книги: Владимир Маяковский

НЕБЕСНЫЙ ЧЕРДАК

 
Мы пролетали,
                        мы миновали
местности
                 странных наименований.
Среднее
              между
                         «сукин сын»
и между
              «укуси» —
Сууксу
            показал
                         кипарисы-носы
и унесся
              в туманную синь.
Го-
     ра.
Груз.
        Уф!
По-
     ра.
Гур —
       зуф
Станция.
              Стала машина старушка.
Полпути.
              Неужто?!
Правильно
                 было б
                            сказать «Алушка»,
а они, как дети —
                             «Алушта».
В путь,
           в зной,
крутизной!
Туда,
         где горизонта черта,
где зубы
              гор
                    из небесного рта,
туда,
        в конец,
                     к небесам на чердак,
на —
        Чатырдаг.
Кустов хохол
                      да редкие дерева́.
Холодно.
              Перевал.
Исчезло море.
                       Нет его.
В тумане фиолетовом.
Да под нами
                    на поляне
радуги пыланье.
И вот
         умолк
                   мотор-хохотун.
Перед фронтом
                         серебряных то́полей
мы
     пронеслись
                        на свободном ходу
и
   через час —
                       в Симферополе.
 

ГОРЯЩИЙ ВОЛОС

 
Много
          чудес
                    в Москве имеется:
и голос без человека,
                                   и без лошади воз.
Сын мой,
               побыв в красноармейцах,
штуку
          такую
                    мне привез.
«Папаша, – говорит,—
                                      на вещицу глянь.
Не мешало
                  понять вам бы».
Вынимает
                 паршивую
                                  запаянную склянь.
«Это, – говорит,—
                               электрическая лампа».
«Ну, – говорю,—
                             насмешил ты целую волость».
А сам
          от смеха
                         чуть не усох.
Вижу —
             склянка.
                          В склянке —
                                               волос.
Но, между прочим,
                              не из бороды и не из усов…
Врыл столбище возле ворот он,
склянку
             под потолок наве́сил он.
И начал
             избу
                     сверлить коловоротом.
И стало мне
                    совсем неве́село.
Ну, думаю,
                  конец кровельке!
Попались,
                 как караси.
Думаю,—
                по этой по самой
                                            по проволоке
в хату
          пойдет
                      горящий керосин.
Я его матом…
                       А он как ответил:
«Чего ты,
               папаша,
                            трепешься?»
И поворачивает
                          пальцами —
                                               этим и этим —
вещь
         под названием штепсель.
Как тут
            ребятишки
                              подскачут визжа,
как баба
              подолом
                            засло́нится!
Сверху
            из склянки
                             и свет,
                                        и жар —
солнце,
            ей-богу, солнце!
Ночь.
         Придешь —
                            блестит светёлка.
Радости
              нет названия.
Аж может
                газету
                           читать
                                      телка,
ежели
          дать ей
                       настоящее образование.
 

ПОДЛИЗА

 
Этот сорт народа —
                                 тих
и бесформен,
                      словно студень,—
очень многие
                      из них
в наши
            дни
                  выходят в люди.
Худ умом
                и телом чахл
Петр Иванович Болдашкин.
В возмутительных прыщах
зря
      краснеет
                     на плечах
не башка —
                   а набалдашник.
Этот
        фрукт
                   теперь согрет
солнцем
              нежного начальства.
Где причина?
                      В чем секрет?
Я
   задумываюсь часто.
Жизнь
           его
                 идет на лад;
на него
            не брошу тень я.
Клад его —
                  его талант:
нежный
            способ
                       обхожденья.
Лижет ногу,
                   лижет руку,
лижет в пояс,
                      лижет ниже,—
как кутенок
                  лижет
                            суку,
как котенок
                  кошку лижет.
А язык?!
              На метров тридцать
догонять
              начальство
                                вылез —
мыльный весь,
                        аж может
                                       бриться,
даже
        кисточкой не мылясь.
Все похвалит,
                      впавши
                                   в раж,
что
      фантазия позволит —
ваш катар,
                 и чин,
                           и стаж,
вашу доблесть
                        и мозоли.
И ему
          пошли
                     чины,
на него
            в быту
                       равненье.
Где-то
           будто
                     вручены
чуть ли не —
                     бразды
                                 правленья.
Раз
      уже
            в руках вожжа,
всех
       сведя
                 к подлизным взглядам,
расслюнявит:
                      «Уважать,
уважать
             начальство
                               надо…»
Мы
      глядим,
                   уныло ахая,
как растет
                 от ихней братии
архи-разиерархия
в издевательстве
                            над демократией.
 
 
Вея шваброй
                     верхом,
                                 низом,
сместь бы
                 всех,
                         кто поддались,
всех,
        радеющих подлизам,
всех
        радетельских
                              подлиз.
 

СПЛЕТНИК

 
Петр Иванович Сорокин
в страсти —
                    холоден, как лед.
Все
      ему
            чужды пороки:
и не курит
                 и не пьет.
Лишь одна
                  любовь
                              рекой
залила́
            и в бездну клонит —
любит
           этакой серьгой
повисеть на телефоне.
Фарширован
                    сплетен
                                 кормом,
он
    вприпрыжку,
                        как коза,
к первым
               вспомненным
                                     знакомым
мчится
            новость рассказать.
Задыхаясь
                  и сипя,
добредя
              до вашей
                              дали,
он
    прибавит от себя
пуд
      пикантнейших деталей.
«Ну…—
             начнет,
                         пожавши руки,—
обхохочете живот,
Александр
                 Петрович
                                 Брюкин —
с секретаршею живет.
А Иван Иваныч Тестов —
первый
            в тресте
                          инженер —
из годичного отъезда
возвращается к жене.
А у той,
            простите,
                           скоро —
прибавленье!
                     Быть возне!
Кстати,
            вот что —
                            целый город
говорит,
             что раз
                         во сне…»
Скрыл
          губу
                 ладоней ком,
стал
        от страха остролицым.
«Новость:
                предъявил…
                                     губком…
ультиматум
                   австралийцам».
Прослюнявив новость
                                   вкупе
с новостишкой
                        странной
                                       с этой,
быстро
            всем
                     доложит —
                                        в супе
что
      варилось у соседа,
кто
     и что
              отправил в рот,
нет ли,
           есть ли
                       хахаль новый
и из чьих
               таких
                        щедрот
новый
          сак
                у Ивановой.
 
 
Когда
          у такого
                       спросим мы
желание
              самое важное —
он скажет:
                «Желаю,
                              чтоб был
                                             мир
огромной
               замочной скважиной.
Чтоб в скважину
                          в эту
                                  влезши на треть,
слюну
          подбирая еле,
смотреть
               без конца,
                               без края смотреть —
в чужие
             дела и постели».
 

ХАНЖА

 
Петр Иванович Васюткин
бога
        беспокоит много —
тыщу раз,
                должно быть,
                                      в сутки
упомянет
               имя бога.
У святоши —
                     хитрый нрав,—
черт
        в делах
                     сломает ногу.
Пару
        коробов
                     наврав,
перекрестится:
                        «Ей-богу».
Цапнет
            взятку —
                           лапа в сале.
Вас считая за осла,
на вопрос:
                «Откуда взяли?»
отвечает:
               «Бог послал».
Он
     заткнул
                 от нищих уши,—
сколько ни проси, горласт,
как от мухи
                  отмахнувшись,
важно скажет:
                      «Бог подаст».
Вам
       всуча
                 дрянцо с пыльцой,
обворовывая трест,
крестит
             пузо
                     и лицо,
чист, как голубь:
                           «Вот те крест».
Грабят,
            режут —
                          очень мило!
Имя
       божеское
                      помнящ,
он
    пройдет,
                  сказав громилам:
«Мир вам, братья,
                             бог на помощь!»
Вор
      крадет
                 с ворами вкупе.
Поглядев
               и скрывшись вбок,
прошептал,
                  глаза потупив:
«Я не вижу…
                     Видит бог».
Обворовывая
                      массу,
разжиревши понемногу,
подытожил
                  сладким басом:
«День прожил —
                           и слава богу».
Возвратясь
                  домой
                             с питей —
пил
      с попом пунцоворожим,—
он
    сечет
              своих детей,
чтоб держать их
                          в страхе божьем.
Жене
         измочалит
                           волосья и тело
и, женин
               гнев
                       остудя,
бубнит елейно:
                        «Семейное дело.
Бог
      нам
             судья».
На душе
              и мир
                        и ясь.
Помянувши
                   бога
                           на ночь,
скромно
             ляжет,
                        помолясь,
христианин
                   Петр Иваныч.
 
 
Ублажаясь
                  куличом да пасхой,
божьим словом
                         нагоняя жир,
все еще
             живут,
                        как у Христа за пазухой,
всероссийские
                        ханжи.
 

БОЖЕСТВЕННАЯ КАРТИНКА

 
Христу
            причинили бы много обид,
но богу помог
                      товарищ Лебит.
Он,
      приведя резоны разные,
по-христиански елку празднует.
Что толку
                в поздних
                                 упреках колких.
Сидите, Лебит,
                         на стихах,
                                          как на елке.
 

ЛЫЖНАЯ ЗВЕЗДА

 
Метр за метром
вымериваем лыжами,
желаньем
                и ветром
по снегу
              движимы.
Где нету
              места
                        для езды
и не скрипят
                     полозья —
сиянье
            ста
                  лучей звезды
от лыж
            к Москве сползлося.
Продрогший
                     мир
                            уснул во льду,
из мрамора
                   высечен.
По снегу
              и по льдам
                                идут
рабочие тысячи.
Идут,
         размеренно дыша,
стройно
             и ровно,—
телам
          таким
                    не труден шаг —
работой тренированы.
И цель
           видна уже вам —
километры вымеря,
вперед
           с Орла и Ржева,
из Тулы
             и Владимира!
Учись, товарищ,
                          классно
лыжами
             катиться,
в военную
                 в опасность
уменье пригодится.
Куда глаза ни кинешь —
закалены
               на холоде,
к цели
           на финиш
команды подходят.
Последними
                    полосками
врезались
                 и замерли.
Со стадиона Томского
выходят
             с призами.
Метр за метром
вымеривают лыжами,
желаньем
                и ветром
по снегу движимы.
 

ЧЬЕ РОЖДЕСТВО?

 
Праздники
                 на носу.
Люди
         жаждут праздновать.
Эти дни
             понанесут
безобразия разного.
Нынче лозунг:
                       «Водкой вылей
все свои получки».
Из кулёчков
                   от бутылей
засияют лучики.
Поплывет
                из церкви
                                гул —
развеселый оченно.
Будет
          сотня с лишним скул
в драке разворочена.
Будут
          месть
                    ступени лестниц
бородьем лохматым.
Поплывут
                обрывки песен
вперемежку…
                      с матом.
Целоваться
                   спьяну
                              лезть
к дочкам
              и к женам!
Перекинется
                     болезнь
к свежезараженным.
Будут
          пятна
                   винных брызг
стлаться
               по обоям.
Будут
          семьи
                    драться вдрызг
пьяным мордобоем.
По деньгам
                   и даром —
только б угостили —
будут пить
                  по старым
и по новым стилям.
Упадет
            и пьян,
                       и лих…
«Жалко,
             что ли,
                        рожи нам?!»
Сколько их
                  на мостовых
будет заморожено!
В самогон
                вгоняя рожь,
сёла
        хлещут зелие.
Не опишешь!
                     Словом,
                                  сплошь
радость и веселие.
Смотрю я
                на радостное торжество,
глаз
       оторвать
                      не смея…
Но почему оно
                       зовется
                                    «христово рождество»,
а не
       «рождество
                          зеленого змея»?!
 

МРАЗЬ

 
Подступает
                   голод к гландам…
Только,
            будто бы на пире,
ходит
          взяточников банда,
кошельки порастопыря.
Родные
            снуют:
– Ублажь, да уважь-ка! —
Снуют
           и суют
в бумажке барашка.
Белей, чем саван,
из портфеля кончики…
Частники
               завам
суют червончики.
Частник добрый,
частник рад
бросить
             в допры
наш аппарат.
Допру нить не выдавая,
там,
       где быт
                    и где грызня,
ходит
          взятка бытовая,—
сердце,
             душу изгрязня.
Безработный
                     ждет работку.
Волокита
               с бирж рычит:
«Ставь закуску, выставь водку,
им
     всучи
               магарычи!»
Для копеек
                  пропотелых,
с голодухи
                  бросив
                              срам,—
девушки
              рабочье тело
взяткой
             тычут мастерам.
 
 
Чтобы выбиться нам
                                 сквозь продажную смрадь
из грязного быта
                           и вшивого —
давайте
             не взятки брать,
а взяточника
                     брать за шиворот!
 

БАЛЛАДА О ПОЧТИ ЧТО ФАКТЕ

 
Завтрест
               с возмущением
                                        скребется в гриве:
– Секундная стрелка
                                   восемь гривен! —
И трест,
             возмутясь,
                              за границу
                                               для поисков
за стрелками
                      выслал
                                   целое войско.
Гоняли вовсю
                       от Польши до Чили.
Точили язык,
                     доклады строчили.
(Швейцарию
                     лишь
                              отклонили ласково,—
не знали, мол,
                       языка швейцарского.)
Носились в авто
                           по по́лю,
                                         по пыли,
(Купили галстуки,
                             шляпы купили.)
Обзаводились
                        многие
                                    сами
не только стрелками,
                                  но…
                                         и часами.
Как будто в трубу
                             от ветра лютого
летели червонцы,
                             летела валюта.
Вернулись,
                  свезли чемоданчики на́ дом,
достали портфели,
                               пошли с докладом.
И после поездки
                           пошла продаваться
секундная стрелка
                              по рубль по двадцать.
 

ТЕХНИКЕ ВНИМАНИЕ ВИДАТЬ ЛИ?

 
Коммуну,
               сколько руками ни маши,
не выстроишь
                       голыми руками.
Тысячесильной
                         мощью машин
в стройку
               вздымай
                              камень!
Выместь
              паутину и хлам бы!
Прорезать
                 и выветрить
                                     копоть и гарь!
Помни, товарищ:
                           электрическая лампа —
то же,
         что хороший
                              стих и букварь.
Мы
      прославляли
                           художников и артистов…
А к технике
                  внимание
                                  видать ли?
На первое
                такое же
                              место выставь —
рабочих,
              техников,
                             изобретателей!
Врывайся
                в обывательские
                                           норы мышиные,
лозунгом
               новым
                          тряся и теребя.
Помни,
            что, встряхивая
                                      быт
                                             машиною,
ты
    продолжаешь
                          дело Октября.
 

СТИХИ О РАЗНИЦЕ ВКУСОВ

 
Лошадь
             сказала,
                          взглянув на верблюда:
«Какая
           гигантская
                            лошадь-ублюдок».
Верблюд же
                    вскричал:
                                    «Да лошадь разве ты?!
Ты
     просто-напросто —
                                    верблюд недоразвитый».
И знал лишь
                     бог седобородый,
что это —
                животные
                                разной породы.
 

СТИХИ О КРАСОТАХ АРХИТЕКТУРЫ

В Париже, в Венсене, рухнул дом, придавивший 30 рабочих. Министры соболезновали. 200 коммунистов и демонстрантов арестовано.

Из газет.

 
Красивые шпили
                            домов-рапир
видишь,
             в авто несясь.
Прекрасны
                  в Париже
                                 пале ампир,
прекрасны
                 пале ренесанс.
Здесь чтут
                  красоту,
                               бульвары метя,
искусству
                 почет здоро́в —
сияют
          векам
                    на дворцовых медях
фамилии архитекторов.
Собакой
             на Сене
                          чернеют дворцы
на желтизне
                    на осенней,
а этих самых
                      дворцов
                                    творцы
сейчас
           синеют в Венсене.
Здесь не плачут
                           и не говорят,
надвинута
                 кепка
                          на бровь.
На глине
               в очередь к богу
                                          в ряд
тридцать
               рабочих гробов.
Громок
            парижских событий содом,
но это —
               из нестоящих:
хозяевам
               наспех
                          строили дом,
и дом
          обвалился на строящих.
По балкам
                 будто
                           растерли томат.
Каменные
                встали над я́миною —
каменное небо,
                        каменные дома
и горе,
           огромное и каменное.
Закат кончается.
                          Час поздноват.
Вечер
          скрыл искалеченности.
Трудно
            любимых
                            опознавать
в человечьем
                      рагу из конечностей.
Дети,
         чего испугались крови?!
Отмойте
              папе
                      от крови щеку!
Строить
             легочь
                        небесных кровель
папе —
            небесному кровельщику.
О папе скорбь
                       глупа и пуста,
он —
        ангел французский,
                                       а впрочем,
ему
       и на небе
                      прикажут стать
божьим чернорабочим.
Сестра,
            чего
                   склонилась, дрожа,—
обвисли
              руки-плети?!
Смотри,
             как прекрасен
                                   главный ажан
в паре
          солнц-эполетин.
Уймись, жена,
                       угомонись,
слезы
          утри
                  у щек на коре…
Смотри,
             пришел
                          премьер-министр
мусье Пуанкаре.
Богатые,
              важные с ним господа,
на портфелях
                      корон отпечатки.
Мусье министр
                         поможет,
                                       подаст…
пухлую ручку в перчатке.
Ажаны,
           косясь,
                      оплывают гроба
по краю
             горя мокрого.
Их дело одно —
                          «пасэ а табак»,
то есть —
                «бей до́ крови».
Слышите:
                крики
                         и песни клочки
домчались
                  на спинах ветро́в…
Это ажаны
                 в нос и в очки
наших
           бьют у метро.
Пусть
          глупые
                      хвалят
                                  свой насест —
претит
           похвальба отеческая.
Я славлю тебя,
                         «репюблик франсэз»,
свободная
                 и демократическая.
Свободно, братья,
                             свободно, отцы,
ждите
          здесь
                    вознесения,
чтоб новым Людовикам
                                      пале и дворцы
легли
         собакой на Сене.
Чтоб город
                  верхами
                                до бога дорос,
чтоб видеть,
                    в авто несясь,
как чудны
                пале
                        Луи Каторз,
ампир
          и ренесанс.
 
 
Во внутренности
                           не вмешиваюсь, гостя́,
лишь думаю,
                     куря папироску:
мусье Париж,
                      на скольких костях
твоя
       покоится роскошь?