Текст книги "Тихоокеанское шоссе"

Автор книги: Владимир Илюшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

3.

Гибкий длиннохвостый зверек с остистой коричневой шерсткой выскользнул из-под растущего над водой тальникового куста, где была нора, и столбиком встал на берегу, подолгу рассматривая предметы выпуклыми темными глазами, в которых двумя свечечками дрожали отраженные водой блики солнца.

Нутрия…

Она посмотрела на воду, близко нагибаясь к ней и видя отражение своей скуластой, усатой мордочки, как бы отмечаясь перед рекой – вот я пришла, имей меня в виду, – и вдруг прыгнула, войдя в воду без всплеска. Только гибкий лысеющий хвост чуть слышно хлопнул, как хлопает колеблемая ветром веточка, касаясь воды.

Она плыла, распластавшись тельцем и шевеля плоским, мощным веслом хвоста. Холодная немая полутьма колыхалась вокруг, и вдруг наверху, застя бегучий солнечный блик, возникала громадная фантастическая фигура – то жук-плавунец пересекал реку. А нутрия все плыла, шевеля усами и плотно прижав к туловищу передние лапки, а хвост извивался за ней.

Стайка рыбьей мелочи стрельнула во все стороны, и нутрия, дернувшись вправо-влево за их уносящимся просверком, заложила в воде вираж, круто загнула хвост и прошла над самым дном, разглядев в корягах на дне, занесенных песком и опутанных водорослями, желтоватый блеск жестяной банки с опасными, острыми изломами откинутой крышки. Потом дернулась влево, и через мгновенье возникли над ней в зеленоватой воде очертания огромного тополя, выполосканного рекой до белизны. Она всплыла под ним, глотнула воздуха, услышала человеческие голоса и опять нырнула. Темной хвостатой тенью мелькнула на песчаном дне омутка и, уйдя в глухую тень ветвей, свисающих над водой, высунула на поверхность мордочку. Огляделась, прислушалась и, цепляясь коготками за землю и корни, изгибая дугой спину, колотя хвостом, вспрыгнула на обрывистый берег и там опять встала столбиком, прижав к груди передние лапки и низко свесив мокрые усы.

И вот тут она увидели рыбину. Метровая кетина, высверкивая под заходящим солнцем серебряным панцирем чешуи, ворочалась в воде у берега, пытаясь подняться против течения. Она била хвостом, пыталась нырнуть, но всплывала, разевая рот, переворачивалась к небу, с которого безжалостно наблюдало за ее агонией солнце, ставшее к вечеру опять похожим на глаз, жемчужно мерцающим брюхом, и течение сносило ее назад, на ветви тальника. Она билась, поднимая фонтаны брызг, швыряла себя вперед, соря в воде красными, прозрачными пузырьками икры, проплывала метров пять, но силы иссякали и она опять замирала в воде поленом. Глаза ее застывали, течение несло назад, ее переворачивало, и белое брюхо всплывало над водой. Рот ее широко разевался, течение наталкивало на полощущиеся в воде ветви, выгибая их под ее тяжестью, и вода начинала шуметь, перехлестывая через рыбу, а она лежала, разинув рот и выпучив глаза, шевелила плавниками. Потом начинала биться, вода закипала пеной, и она опять плыла против течения, изгибаясь на один бок дугой и что есть силы толкаясь хвостом, соря икрой, билась, толкалась, пока глаза ее не мертвели и ее не переворачивало вверх брюхом.

Стоящая столбиком нутрия, прижав к груди лапки и подавшись вперед, следила за рыбой, не моргая, влага плыла в ее глазах сверху вниз, и казалось, что глаза слезятся. Нутрия следила за каждым движением кеты. Она никогда не решилась бы напасть на такую большую рыбину, но сейчас чувствовала, что та умирает, слабеет, умертвляя себя каждым броском, перерывы между которыми становились все длиннее, все дольше белело из-под воды брюхо и все короче становились броски. И вдруг она, в очередной раз снесенная к кустам, забилась отчаянно, – так, что затрепыхались, стряхивая сор и насекомых, тальниковые ветви. И затихла, поводя хвостом и время от времени всплескивая.

И тогда нутрия нырнула. Она проплыла мимо рыбы, не глядя на нее и как бы не подозревая о ее существовании, а потом, резко вильнув хвостом, развернулась и пронеслась над самым затылком рыбы, но та только едва повела хвостом, словно была выше всего, что затевала тут нутрия, и не желала обращать на это внимание. Нутрия пронеслась над ней и услышала, как тяжело и скрипуче ходят ее жабры. Один плавник был полуоторван и из-под жаберной крышки лохмотьями свисало что-то скомканное, красное, игольчатое.

Нутрия вынырнула, глотнула воздуха и увидела, что рыба опускается на дно. Она нырнула следом, закружила вокруг, потом кинулась стрелой, прокусила рыбе голову и, задрав хвост, растопырив лапы, взмыла вверх, к поверхности, а рыба страшно забила хвостом и колесом заходила в воде, поднимая со дна муть, и вдруг затихла. Нутрия подплыла к ней, покружилась, схватила зубами твердую рыбью голову, наддала хвостом, всплыла и тут же, захлебнувшись, фыркнула – громадная тяжесть потянула вниз. Она перехватила кетину за спинной плавник и, изгибаясь всем телом, сильно и часто колотя хвостом, поднимая маленькую волну, выволокла на берег голову рыбы. Потом, упершись лапами, урча, прогрызла голову и стала вылизывать мозг.

Рыба мелко-мелко затрепыхала хвостом и, надув брюхо, извергла из себя красную струйку икры. Изогнувшись, шлепнула хвостом по земле, встала дугой, и красный ручеек порскнул в текущую воду. Икринки заскакали красными шариками, подхваченные течением.

Нутрия припала к земле и стала слизывать пролившуюся икру, искоса следя за кетой. А та перевернулась, опять хлопнула хвостом, перевернулась еще раз и забилась на земле. Нутрия отпрыгнула, по-кошачьи выгнув спину, но рыба затихла, и она мягко обошла ее, повернув к ней голову. Большое серебристое тело потянулось, чешуя на нем постепенно тускнела, глаза подернулись свинцом. У самой головы белел заросший шрам, оставленный зубами нерпы, которая обычно караулит кету у устьев рек. А по всему рыбьему телу, пахнущему слизью, рекой, илом, шли красные, в облетевших чешуйках перетяжки – набухшие кровяные швы, оставленные тонкой леской сетей.

Нутрия еще раз обошла рыбу и встала столбиком. В глазах ее что-то отразилось. Что-то шмыгнуло туда-сюда, согнувшись, прячась. Деревья шевельнул южак и донес голос прибоя, шум волны. Какая-то смутная опасность заставила нутрию зашипеть. Она услышала запах резины, грохот конвейера. Увидела меркнущий тусклый свет в мутных от соли окошках барака на мертвом болоте, услышала запах тысяч мертвых рыб, и что-то подняло ее аккуратную шерстку дыбом. Она потянула рыбу в кусты, блестя выпуклым испуганным глазом и шипя.

Солнце садилось за лесом раскаленным оковышем и от него в облаках лежали два узких розовых крыла.

Уехал красный автобус, ныряя на ухабах дороги.

Небо на западе потемнело, с востока поднялась фиолетовая громада и поползла выше и выше, постепенно разливаясь, становясь ночью.

Одноухий вышел из укрытия и встал один на пустой мари, вытянув к морю нос. Шерсть на его загривке шевелило ветром, раздувало, он видел, как постепенно белеет далекая волна.

Трава шелестела, стлалась и кланялась фиолетовой стене на востоке. Черные стволы горельника остановились и долгий вздох послышался оттуда.

Солнце зашло.

Пастух гнал стадо на ферму. Сытые коровы шли медленно и валко, отмахивая хвостами комаров, мычали, шлепая в болотной грязи раздвоенными копытами, роняли лепешки навоза. Собачонка трусила в ногах лошади, на которой ехал пастух, умильно поглядывая на колыхающийся в стремени сапог хозяина. Пастух посвистывал, хлопал бичом, ругался, бил каблуками в раздутые лошадиные бока, дергал повод. Лошадь, опустив голову и устало полуприкрыв глаза, шлепала себе и шлепала, не глядя на дорогу, которую знала давным-давно.

Одноухий проводил стадо глазами. Какая-то заполошная пичуга, спохватившись, сорвалась и понеслась над марью, падая, опять взмывая, торопясь, вскрикивая «Спать пора, спать пора!» Облетела марь и понеслась дальше, возвещая конец дня. Большая красная луна тихонько всплыла над лесом, зависла и поплыла, поплыла. Одноухий вошел в реку и встал темным бугром, подняв нос к бегущей в воде лунной дорожке.

…Снова тишина приходит в мир. Она ходит тихонько, все ходит вокруг, шурша листьями, и смотрит на костер. Это знакомая гостья. Сколько раз я видел и слышал ее, нам можно бы уже и не прятаться, а она такая – все ходит вокруг, в темноте, как лисичка, шуршит. Все машет своим рыжим хвостом, направо, налево, а леса вспыхивают, прогорая, и пепел первых метелей уже выбелил тундру. А где-то на перевалах уже выпал снег и упал на зеленую траву и зеленые листья, они пригнулись к земле и несут его зябкую тяжесть, как вину, – ведь и деревьям не след забывать о пределе и временах года. Но, может быть, стоит жить только ради того, чтобы увидеть снег на зеленой траве и то, как она никнет. Ведь и трава прорастает сквозь снег, когда пригреет по-весеннему солнышко, первый ночной холод убивает ее, но каково же ей вырваться из-под снежной подушки к свету – раньше времени, ради погибели! К ней сбегаются белки и лисы, еноты и дикие кабаны и говорят ей: «Спасибо тебе, трава! Ты не побоялась, и мы славим тебя. Ведь все временно и даже солнце уходит от нас, зная свое время, а ты пришла к нам раньше, как подарок, спасибо тебе, трава! Мы жуем твою робкую, пахнущую летом жизнь и вспоминаем зеленые луга. Спасибо тебе, трава! Нас рвали тигры, пули, собаки, мы устали волочить себя по снежной целине и прокладывать борозды, в которые не упадет зерно, но мы помнили о тебе. Спасибо тебе, трава!»

…Спасибо тебе, лимонник! Я увидел тебя когда-то на реке Стеклянухе под Шкотово, в огне и золоте осенней тайги. Твоя красная гроздь свисала с ветки ильма и была похожа на люстру, как маяк, что светит для всех, кто бродит без тропы с наивной надеждой услышать утренний рев марала, когда в кустах еще клубится туман, осыпаясь на лицо и одежду мелкой водяной влагой, а гулкое эхо летит от одного склона распадка к другому и потом долго отзывается в туманной мгле далеким, рассеянным отголоском. Я увидел над головой твою ярко-красную гроздь, и свет твой проник в меня и зажег слабенький боязливый огонек, но я был голоден, зол, съеден комарами и не знал, сколько мне еще идти, сколько костров жечь. Мой нож сверкнул, руки сорвали со ствола лиану и высыпали в кипящей над огнем котелок две полные пригоршни красных ягод. Ты отдал мне свою силу, растворенную в вяжущем язык густом отваре, и я пошел дальше, унося в рюкзаке свернутую в жгут лиану, и видел, как ночью на перекатах прыгает в бледно-голубой, пенистой, шумливой, быстрой воде форель. Спасибо тебе, лимонник!..

…Спасибо тебе, белый камчатский сокол! Ты появился в секторе зенитного стрельбища, над простреленным, изувеченным осколками лесом, когда над нами прогрохотал старый штурмовик, волоча на тросе за собой похожий на бумажного змея конус – учебную цель. Еще палили пушки, приседая и раздувая над собой шары коричневой пыли. Ты вдруг появился в небе, в косом развороте на крыло. Хвост конуса еще несся, со свистом разрезая воздух, а ты ошалело взмыл, замер на крыльях на мгновенье и панически замельтешил ими, уносясь прочь, но рядом с тобой сверкнула фосфорическая игла трассирующего снаряда, тебя отшвырнуло разорванным воздухом, ты сложил крылья, камнем упал к опаленной земле, и, словно бы испугавшись ее порохового запаха, свечкой вошел в зенит, и опять упал и взмыл, заметался, кувыркаясь. А на стрельбище, в перерывах между залпами, возникала вдруг веселая ругань, на запыленных лицах сверкали зубы. Ты метался в дырявом, простреленном воздухе, кувыркался с крыла на крыло, выделывая фигуры высшего пилотажа, а пушки грохотали. Я сам сидел в кресле наводчика, вел спаренными стволами и ловил в коллиматор твой обалдело мечущийся белый комочек, давил сапогом на лязгающую педаль спуска, и красные, раскаленные стальные шмели, под грохот сыплющихся пустых гильз, чаханье пушки и вонь сгоревшего пороха выжигали под тобой воздух. Ты кувыркался с крыла на крыло, потеряв под собой опору, а потом с отчаянной решимостью спикировал, сложив крылья и у самой земли выправившись, растопорщив все перья, белой стрелой молнией понесся прочь, едва не задевая верхушки деревьев. У пушек вышел учебный комплект, солдаты снимали шлемы, смеялись, незло перебраниваясь, оседала рыжая пыль, сухо потрескивала накаленная сталь. Ты мчался над лесом сломя голову, и только одна заклинившаяся установка все еще палила в синее небо, к ней бежали офицеры. Ты мчался, как самоубийца, хищно подогнутым клювом тараня воздух, и беззлобная солдатская ругань летела за тобой следом. Ведь я не знал тогда, сколько вас осталось, и не знал, что твой прилет – это дерзкий, отчаянный вызов человеку, тебя истребившему…

…Спасибо тебе, нерпа! Ты ныряла у входа в Авачинскую губу, зеленая океанская волна поднимала тебя, а мимо шла тяжелая громада корабля, и на всех его открытых палубах спали моряки, подложив под голову вещмешки, и надо было переступать через раскинутые ноги в суконных клешах и грубых ботинках, чтобы добраться к борту. А внизу, по роскошным салонам в зеркалах и медных завитушках, по лестницам, ковры на которых были прижаты начищенными медными прутьями, толпами ходили за редкими девушками солдаты, неуклюже пошучивая. Нерпа, ты ныряла у самых скал, в тот час, когда берега темнеют и на обрывах зажигаются огоньки погранзастав, когда в Петропавловске-Камчатском уже ночь и улицы режут подножье сопки красным пунктиром зажженных фонарей, а белые, будто сахаром осыпанные верхушки вулканов еще розовы – и закат еще полыхает на них, розовые снежные конусы горят над городом, рдеют. Скрипят краны в бессонном порту, в ресторане «Авача» дым стоит коромыслом и пляшут рыбаки с Сероглазки, их лица полыхают, опаленные тем же огнем, что и конусы нависающих над городом вулканов, а у Трех братьев – трех каменных пальцев, в которые бьет океанская волна, – ныряет нерпа и глаза ее изумленно круглы. Спасибо, тебе, нерпа!..

…Спасибо тебе, большая щука! Ты родилась в кофейной гуще великой реки, три года ты гуляла у берегов, разглядывая в темной толще воды добычу. Ты кинулась на пескаря, который бился в воде, странным образом не убегая, ты налетела из коричневой гущи реки-дракона, пасть твоя хлопнула, и ты тут же развернулась, блуждая жадными глазами. Но тут каленое острие японского крючка вошло тебе под язык, и ты забилась, выделывая кренделя, и твое белое брюхо заходило в воде колесом. Мимо тебя проплыла стая верхоглядов, потом солидно прошла большая калуга и рыбья мелочь заблестела вокруг, простреливая коричневую воду, словно бы все поняли, что ты на привязи и тебя не надо бояться. И, сжав длинный рот, образумившись, ты понеслась встречь течению, чувствуя упругий натяг и видя в темной воде стремительно перемещающийся за тобой тугой и светлый бич толстой лесы. Ты бросилась назад, потом растопырила плавники, тормозя, и из твоего разинутого рта выпал язык, подсеченный жалом крючка. Ты сопротивлялась до последнего, а когда чиркнула брюхом о скользкую гальку, заворочалась, забила хвостом, но тут твоя длинная голова выползла на сухие камешки, солнце ослепило тебя, и ты не сразу поняла, что сорвавшийся крючок летит в воздухе и вслед за ним блескучей петлей опадает ослабшая леса. Ты шевельнула плавниками, стягивая себя с жестких, жгучих, сухих камней, уползая назад в прохладу воды, но тут рядом с тобой что-то грохнуло, подняв фонтаны брызг и песка, какой-то жесткий обруч прошел по твоему скользкому телу. Соскользнув, ты заворочалась, и тут я отшвырнул тебя от воды и ты взлетела, перевернувшись, а я упал на тебя и целовал тебя в скользкую хищную морду, пытаясь удержать яростные, рысшвыривающие гальку рывки…

…Спасибо тебе, дикая утка! Ты летела в плотном и синем воздухе, который холодил поджатые перепонки на лапках, и видела под собой соевые поля, каналы, озера и болотца, заросшие осокой. Ты видела, как летящая клином стая изгибается дугой, пересекая границу меж предземным воздухом и чернотой холодного ночного неба, в котором уже разгораются звезды. Ты совсем не чувствовала воздуха, он был по-вечернему плотен, и тебе казалось, что ты можешь ходить по нему, когда там, внизу, на земле, где уже начали падать с тихим стуком желуди в дубовых лесах и зажелтели скошенные поля, вдруг что-то огненно сверкнуло. А потом ты услышала грохочущий, приглушенный высотой звук, горячие рассеянные дробинки застучали по твердым перьям на крыльях твоих соседок, а тебя подбросило, смяло, перевернуло, и ты сразу вдруг поняла, что воздух не тверд и плотен, что он весь состоит из углов, ты обломила о них крылья и умерла, ударившись о землю. Спасибо тебе и прости. Может быть, душа твоя попадет в рай, и если бы ты смогла выбирать, что бы ты выбрала? Торфяные болота тундры, желтый горизонт на закате и мхи, покрытые желто-красной россыпью морошки под карликовыми березками? А может быть, Африку? Каким ты увидела рай, когда умирала? Спасибо тебе и прости…

4.

И вот ночь тронулась, прозвенел бубенец. Тихонько зашуршала в темных деревьях листва, словно бы под тысячью крадущихся ног, и кажется, что это ночные стада текут бесконечным потоком, все быстрее, быстрее. И вот уже воздух дрожит от гула черных копыт и какая-то стремительная блескучая масса стремительно несется над землей, огибая светлый круг на берегу реки, где горит костер, бренчит гитара и хохочут мужские и женские голоса за раскладным парусиновым столиком, уставленным банками, кружками.

Вот из-за столика поднялся бородач и, почесав волосатую грудь в вырезе тельняшки, сделал шаг в обход костра, приостановился, вдруг хищно подобрался и прыжком сиганул через пламя. Красный язык огня, запоздало взлетев, тронул резиновые подошвы кед.

Женский визг:

– Женька, ты спятил, а если бы упал?!

– Он – как лама!

– А что это – лама?

– Лама – это пума.

– Ой, Олька, не могу прям, ха-ха-ха!

– Ну что ты смеешься, дурочка?

В темноте – стук топора, басовито хохочет бородач и, крутясь, летят к костру полешки.

– Ой, а что это за морда в кустах?

– Где?

– Вон, вон!

– Лошадь, братцы!

В кустах, рядом с капотом «Жигулей» – полусонная лошадиная морда, гнедая спина с раздутыми боками и неуверенно улыбающаяся на разгул физиономия пастуха. Из темноты с охапкой поленьев и топором вышел бородач, с грохотом ссыпал поленья, отряхнул руки, прищурился:

– О-о-о! Это кто в гости к нам? Кто на лошади маячит?

– Да я вот мимо еду, дай, думаю, заеду…

– А ты что это с ружьем, охотишься на кого?

– Да не… Вы уж извините, если помешал. Я вижу – люди, костер, а тут, между прочим, медведь ходит. Думаю, дай заеду. Я тут пастухом работаю, в совхозе.

– Пастушок, пастушок!

– Райка, не конфузь человека.

– Слезай с коня, камрад, ставь рядом с «Жигулями». Девки, покормите человека!

– Да я…

– Ты мужик бодрый, конопатый, ты это брось! Садись, ешь.

– А вы из города, что ли?

– Какой он милый и пятнистый…

– Да ну…

– Чего – ну?

– Я говорю – медведь тут ходит, так вы поосторожней…

– А мы медведя не боимся, мы сами, как медведи. Ну чего косишься, чего краснеешь? У тебя рожа шире вокзальных часов, а ты застеснялся двух баб. Дайте лошади бензина, а пастуху овса!

– Ха-ха-ха!

– Какой он милый, милый и конопатый, как пасхальное яичко!

А ночь уже несется, как дикий табун, черная пыль поднялась непроглядным облаком, и с листвы осыпается гул копыт, дикое ржанье и храп, красная луна мчится погонщиком, волосяным арканом присвистнет ветер, и в предсмертном всхлипе захлебнется чья-то душа. Вперед, скорее, ночь мчится за убегающим солнцем, орда вскинула блестящие жала сабель, и пошло гулять звездное мерцание отточенной стали!

…– Ну, наелись? А сейчас – купаться, быстро!

– Вода холодная, сумасшедший!

– Женька, мы же утонем! Женька!..

– Никаких!

В реке плеск, свист, хохот. Старый рязанский плут сидит в кустах с ружьем, наблюдает. У-у-у, мокрохвостые, черт их принес! И не прогонишь – вмиг накостыляют. Очень даже свободно накостыляют. Луна висит тяжело и низко, давит, тревожит. Пастух вылез из речки синий, поляскал зубами у костра и куда-то мотнулся на лошади. Русалки плещутся и визжат. Рязанский плут суется ближе, ерзает, глядя на облитые красноватым лунным светом молодые тела. Любопытно ему.

…И в кровавых отсветах костра чудится, что у девок не ноги, а мерцающие чешуей хвосты колышутся под водой. На головах у них венки, и поют девки, ломая руки, поют жалобно и моляще, так поют, что у сидящего в кустах плута обморочно заходится сердце и редкие волосы на макушке приподнимаются с электрическим треском, распространяя мерцание. Вот бронзовотелый бес, бородатый, широкогрудый, выпрыгнул на берег, швырнул в костер охапку валежника, пламя подпрыгнуло, а вслед за ним поползли вверх, увеличиваясь в размерах, гигантские лопухи, поднялись выше деревьев, нависли мясистыми зелеными краями. Лианы повисли, толстые, волосатые, какое-то зверье запрыгало, хохоча, а из кустов – оскаленные рожи, одна страшней другой. Вой, хохот… А бородатый бес стоит у костра, глаза его лукаво блестят, копытца притоптывают, поигрывает бес концом хвоста, подбоченясь, и маленькие белые рожки в его шевелюре светятся. Воздух вдруг качнулся, поплыл, деревья закачались к самой земле, будто трава, и не воздух это уже, а вода; рыбы какие-то плавают, и высоко-высоко наверху селезнем плывет луна, покачиваясь на волне. С закинутой головой всплыл утопленник – худой волосатый парень в футбольных трусах. Кончики черных усов колышутся в воде, а лицо бледное, печальное. Вот он уже над лесом всплыл, и несет его вверх, ноги распластав и руки, несет к черному мерцанию, в котором, будто крупинки инея на стекле, искрятся звезды. Бородатый бес бьет у костра в бубен, закинув хвост на плечо, и пляшет ему жирная бесстыжая ведьма, колышется вся, трясет грудями, и на толстых губах ее млеет, красным цветком расцветает похотливая улыбочка, полузакрытые глаза ее – как половинки луны. У-у-у! – несется по лесу. Полыхают холодным пламенем гнилые пни, тени умерших рыб заслоняют луну. Вдруг с самого дна с жалобным криком несется к висящему под луной утопленнику юная светловолосая дева. Она бьет хвостом и мчится все выше, оставляя мерцающий след, а распущенные волосы летят за ней, распугивая тени. Вот догнала, обняла, обвилась хвостом, приникла к нему, он слабо шевельнул рукой, приподнял голову, встряхнулся, просыпаясь, глянул вокруг и, наклонив рукой, прижал к груди ее голову, а вокруг них замерцал необъяснимый свет, все ярче, ярче, вот уже и лампасы на трусах ожившего утоплого видно. Обнял он тонкую спину девы, а другой вынул из-за спины меч, и оба двинулись вверх, все выше, выше, сияют оба, различимые до волоска. А внизу, мотая волосьями, скачет, извивается смуглым телом ведьма, бьет в бубен, бес перебирает копытцами и хвостом бьет у себя на спине комаров. Вышел из кустов медведь, замахнулся лапой, взревел. Бес подпрыгнул и, раскаляясь на лету от трения, полого, с грохотом прошелся над лесом. Весь светящийся, роняя горячие капли и черные клочья окалины, задрав горящую голову, вертикально вонзился вверх, сделал мертвую петлю, грохоча и оплывая, пронесся над самыми макушками. Ведьма уселась на ветку, пришпорила ее, понеслась за бесом вдогон. Лес вспыхнул, полетели горящие сучья, сваренные белобрюхие рыбы с опаленными хвостами поплыли вверх, туда, где метеором носился бес, скалясь и показывая ведьме язык. А из кустов вышел громадный человек с лошадиным туловищем до пояса, в распахнутой на голой груди телогрейке. В одной руке – ружье, а в другой – амфора, из которой плещет, вспыхивая рубином, хмельное зелье – ведро с голубичной бражкой. Получеловек-полуконь приложился к амфоре-ведру, задрал молодое конопатое лицо с шелушащимся носом, да как заржет – и-го-го! и-го-го!

…От этого дикого ржанья что-то с грохотом раскололось в небе, рухнул белый обвал, шарахнулись ночные стада, дохнуло холодом, засвистела звездная пурга, вымела лес, и все стало белым. Вот и выпал снег на зеленую траву, и зеленые ветки под белыми шапками склонились к самой земле, ударил мороз, небесную волну сковало льдом, и стало вокруг темно и беззвездно. Но бес, приплясывая от холода, швырнул в потухающий костер охапку сушняка, потекли ручьи, в небесных лугах проросла трава, деревья торопливо зазеленели, пожелтели, сбросили увядшую листву и опять зазеленели и опять сбросили, а желтые вороха листьев поднялись к самым макушкам. Получеловек-полуконь зашевелился у костра, неверно и пьяно перебирая ногами и шаря вокруг себя ружье. Бесы и ведьмы закружились вокруг него со смехом, подталкивая ладонями, он встал, постоял, шатаясь, и прыгнул в небо, рванулся вперед, крыльями разбросав полы телогрейки и выставив поседевшую от инея грудь; мелкая звездная пыль на выгоревшей дороге Млечного пути закрутилась за ним. Сорвал он с плеча берданку, и Большая Медведица, встав на дыбы, припустила от него, вскидывая зад. Грохнул выстрел, согнулись леса, сверкающая комета понеслась к границе вселенной и, вспыхнув, пропала. И Медведица, и охотник вдруг распались сияньем, и тихий серебряный дождь пролился в черноте. А высоко-высоко опять возникла дева. Она сидела на Юпитере, кокетливо поджав хвост, расчесывала свои сверкающие волосы и пела что-то нежное, открывая алый свой рот, прикрыв глаза, а рядом с ней на неуклюжей глыбе астероида, едва умещаясь на нем косолапыми ступнями, метался по сложной орбите худущий воин в футбольных трусах с белой полосой. Восходил в зенит, пропадал и опять возникал, прямой и длинный, сияя длинным острым мечом. Метался, как пчела, прикрыв глаза бледными веками, и дева пела, расчесывая свои струящиеся волосы. Плавно двигался гребень в тонких руках, застывал вдруг, вздрагивала грудь, чуть вздрагивали полузакрытые глаза и все нежнее пела дева, будто в ожидании, будто зная, какое течение подхватит ее и понесет, то раня, то лаская. Пела, расчесывала волосы, и бледный, полумертвый от любви страж метался вокруг нее, отчаянно чувствуя горлом холод отточенного лезвия. …А грохот копыт редел и стихал, и потускнело око погонщика, и потихоньку оседала черная пыль – проредило ее, отжало к земле, и тусклая первопричина дня открылась и застыла, еще не заполненная, пустая, и тишина завязла в ней, пока не колыхнула ее эхом барабанная дробь утреннего дождя…

…Старый браконьер очнулся от холода. Очнулся и услышал душный огуречный запах мокрого папоротника. Было парно, тускло, ознобная дрожь била его. Он поднял ружье, обжегшись о настывшие, взявшиеся испариной стволы, встал и тут же, чертыхнувшись, присел – целый дождь капель обрушился с потревоженных ветвей. Вылез из кустов, закинул ружье за плечо, постоял, поудивлялся черт-те чему, вспомнил свой сон и сплюнул – приснится же погань… Надвинул на глаза козырек фуражки и, шурша в мокрой траве сапогами, пошел по берегу к своей палатке. Взгляд был тяжел – подглазья, запухнув, тянули. Позевал. Ску-у-у-учна! Закурил папиросу, морщась и покашливая, понемногу очнулся, поплескал из речки водой на лицо, утерся, стараясь понять, что это его все зудит и точит? Что за притча с утра навязалась? Посмотрел, посмотрел на реку, моргая, вдруг понял и разом озлился. Где рыба? Нет рыбы, так твою в душу, в глотку, в спину и всяко!