Текст книги "Где-то на Северном Донце"

Автор книги: Владимир Волосков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

13

Это объяснение произошло в последнее увольнение при совершенно неожиданных обстоятельствах.

Получив увольнительную, Малышкин отправился по знакомому маршруту, занял свое обычное место напротив ворот и стал ждать. Было прохладно. Резкий сырой ветер волочил по немытому асфальту мостовой жидкие хвосты пыли и бумажного мусора.

Чтобы скоротать время, Малышкин повернулся спиной к ветру и стал разглядывать уже изученный до последней кляксы рекламный щит, призывавший граждан потреблять молочко-кислые продукты. Занятый этим скучным делом, он не заметил, как на улице появилась веселая пара. Держа под руку улыбающегося подполковника Иванова, что-то забавное рассказывала ему Еленка. Обернувшийся Малышкин чуть не столкнулся с ними нос к носу.

Малышкин потом так и не мог уяснить, что толкнуло его к бегству: не то растерянность, не то испуг, не то стыд, не то сама внезапность встречи. А может, все это, вместе взятое… Во всяком случае, случилось самое постыдное. Малышкин чуть не бегом бросился прочь и панически юркнул в дверь ближайшего гастронома.

Там и обнаружила его ничуть не рассердившаяся Еленка. Наоборот, ее душил смех. Она с обычной властностью выдворила Малышкина на улицу, взяла его под руку и только тогда дала себе волю.

– Ну и ну! Вот так храбрец! – залилась она звонким смехом. – Смотрю в окно – здесь Петя. Вышла на улицу – исчез Петя. Как ветром сдуло!

А Малышкину было стыдно и… грустно. Еще ничего ясно не осознав, он подспудно почувствовал угрозу.

– Так почему же ты удрал? – продолжала смеяться Еленка. – Этак молниеносно! – И смешливо продекламировала: – Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла…

– Ты знакома с подполковником Ивановым? – тихо спросил Малышкин, заранее зная ответ и боясь его.

– Здравствуйте! – смешливо поклонилась Еленка, все еще не замечая его грусти. – Как же это я не должна знать своего отца?

«Правильно. Все правильно. Лопух, каких свет не видывал!» – тоскливо подумал о себе Малышкин. Ему и в самом деле хотелось закатить самому себе затрещину. Он знал, что фамилия у Еленки – Иванова, но никогда не поинтересовался, где и кем работают ее родители (мало ли на Руси Ивановых!). Даже попав в финчасть, не поинтересовался. Его почему-то это не волновало. И тогда летом не спросил, к кому она прибыла, хотя знал, что в деревню на лето выехали семьи многих старших офицеров, находившихся в лагерях. Его ничего не интересовало, кроме самой Еленки…

– Да не хмурься ты, трусишка! – продолжала веселиться Еленка. – Папка у меня молодец. Да и не заметил он тебя вовсе. Не обратил внимания.

А Малышкин хмуро думал, что вот у нее, Еленки, все чисто и просто. Захотела – познакомилась. А у него, Малышкина… Узнай кто-либо в военном городке об его отношениях с дочкой подполковника – будет над чем позубоскалить всем ротным хохмачам. Да черт с ними, с хохмачами. Ребята поймут, да и хохмачи те же самые – чинопочитания в сердечных делах нынче не признают. Но вот подполковник… Попробуй теперь доказать, что познакомился с Еленкой, вовсе не зная никакого Иванова, что попасть в финчасть намерения не имел, никаких тайных расчетов на этом не строил…

Еленка наконец заметила его удрученное состояние.

– Что с тобой? – Большие, ясные глаза ее стали серьезными.

– Да так…

– Не скрытничай! – она требовательно дернула Малышкина за рукав. – Говори сейчас же!

– Пустяки… Не обращай внимания.

И, видимо, такое новое, незнакомое и пугающее послышалось ей в его голосе, что она действительно встревожилась, отпустила его руку, остановилась.

Остановился и Малышкин.

– Ты мне не доверяешь? – очень серьезно и строго спросила она.

– Ну что ты, Еленка…

Пошел дождь. Частый, крупный, студеный, как бы прибивший к земле доселе гулявший на улице сырой беспризорный ветер.

Еленка рассеянно огляделась, увидела массивные парковые ворота, схватила Малышкина за рукав:

– Бежим в парк! На стадион все равно еще рано.

Он покорно последовал за ней.

Забежав в пустую беседку, они некоторое время молчали, переводя дух, отирая мокрые лица. Наконец Еленка тряхнула влажными, потемневшими пшеничными волосами и потребовала:

– Говори.

– О чем, Еленка?

– О себе. О твоем настроении. Чем ты расстроен?

– Ничем.

– Ты не умеешь врать.

Никогда доселе Малышкин не говорил с Еленкой о своих служебных делах. Не было потребности. Она никогда о них не спрашивала, а он не считал их интересными для нее. Но под ее требовательным взглядом он вдруг пробормотал смущенно:

– Да тут дело одно получается… Петрушка такая… Вот. Уже месяц я у отца твоего во временном подчинении… Вот.

– А я знаю, – спокойно сказала Еленка и, заметив его изумление, пояснила с обычной улыбкой: – Папа уже не раз за чаем говорил, что ему повезло с неким Малышкиным, что парень оказался толковым и аккуратным.

– Так как же… – окончательно растерялся Малышкин. – Он, выходит…

– Не пугайся, – продолжала хорошо улыбаться Еленка. – Ничего он не знает. Я бы давно все сказала, если бы не ты… Если бы ты не был таким трусишкой.

– Я не трус! – с отчаянием выпалил Малышкин.

– Знаю. Я не в том смысле. Они ведь о тебе знают. В их окно тоже все видно. Только они не ведают, что это именно ты… А ты слишком щепетилен.

– Как? – От внезапного предчувствия близкого счастья у Малышкина бессильно опустились руки.

– Ну, принципиальный, что ли… – словно из тумана послышалось Малышкину.

Еленка замолкла, потом сняла с Малышкина фуражку, выдернула из своей влажной пшеничной копны гребенку и стала расчесывать его спутавшийся черный чуб.

Все это Малышкин ощущал, как в полусне. И вдруг он увидел ее глаза. Большущие, голубые, они светились огромной нежностью, а в глубине их пряталось и искрилось что-то такое, от чего Малышкин вздрогнул. И с возродившейся решимостью он вдруг осознал: сейчас или никогда! Именно этого момента он терпеливо ждал целый год.

– Еленка, милая… – прошептал он. – Я давно хотел сказать тебе… Я давно собирался…

– Не надо, Петушок, не надо… – тоже шепотом, произнесла она и, как бы боясь, что он вспугнет что-то светлое, радостное, приставила свой тонкий палец к его губам. – Не надо, Петушок… Ты хороший. Ты настоящий. Я давно это поняла.

Решаясь, Еленка глубоко вздохнула, взяла Малышкина за уши, притянула его голову к себе и трижды неумело поцеловала в пересохшие губы.

Когда он пришел в себя, она уже бежала по аллее, и рассыпавшиеся длинные волосы червонным золотом покрыли ее плечи.

– Еленка!

Она оглянулась, счастливо взмахнула рукой, звонко крикнула:

– Я буду ждать тебя, Петушок! Я буду ждать! На следующей неделе. Приходи прямо домой!

– Еленка! – Он споткнулся на пороге, но успел ухватиться за что-то деревянное.

В конце аллеи Еленка еще раз оглянулась, приостановилась:

– Я буду ждать тебя, Петушок! Дома! – И легкая, как газель, скрылась за воротами парка.

У Малышкина почему-то отяжелели ноги. Не в силах сдвинуться с места, он продолжал стоять на пороге беседки, держась за узорчатую деревянную решетку.

А на дощатом столике лежали его фуражка да забытая Еленкой белая изящная гребенка.

14

Ночью в военном городке объявили учебную тревогу. Разом засветились окна казарм, замелькали в них быстрые тени одевающихся солдат. Вскоре устоявшаяся тишина городка нарушается громким топотом – подразделения спешат занять свои места по боевому расписанию. В автопарке взвывают двигатели тягачей и бронетранспортеров.

Только эти топот и рев отрезвляют Малышкина от тяжелого, неспокойного сна. С привычным автоматизмом он вскакивает с нар, наматывает портянки, натягивает сапоги, кидается к запертой двери, больно ударяется об нее. Все еще не пришедший в себя от сонной одури, ошалело озирается, не понимая, где его ремень, шинель, пирамида с оружием…

Дверь приоткрывается, заглядывает часовой. Миролюбиво спрашивает:

– Тебе куда? На двор?

– Да нет… – растерянно бормочет Малышкин.

– А-а… – Часовой догадывается. – Тебя, брат, это сегодня не касается. Учебная тревога. Спи.

Малышкин уныло опускается на нары, глядит в окно.

У штаба мигают светлячки подфарников. Это конечно же, Эдька Шубин. Как всегда, проворен, черт. По центральной дороге с притушенными фарами ползут к воротам почти невидимые за деревьями черные коробки – разведподразделение выходит первым. А сразу за плацем, по другой дороге, с глухим ревом волокут пушки мощные тягачи – артиллерийский полк тоже готов к маршу.

У Малышкина тоскливо сжимается сердце. Всех касается эта привычная армейская спешка, все торопятся занять свои места, все беспокоятся, чтобы все было в порядке, а его, Малышкина, и в самом деле сегодня это не касается. Сейчас разведподразделение пойдет во главе колонны, регулировщики разместятся вдоль трассы движения и в районе сосредоточения соединения – это известно Малышкину как дважды два – мотострелки и артиллеристы займут позиции согласно поставленным задачам – всем хватит хлопот и забот в нынешнюю ночь, и лишь одного Малышкина ничего не касается. Не до него сейчас ни Перехватову, ни Шубину, ни Ковальчуку, ни Иванову…

Еленке, очевидно, тоже нет дела до Малышкина. Ей известно, разумеется, что за каверза приключилась с ним, но за всю истекшую неделю не дала она знать о себе. Не чужой человек в военном городке, а не дала… Молчит. Будто не существует Малышкин и никакого разговора в парковой беседке вовсе не было.

Малышкин привычно глядит в окно (а что ему еще делать?), наблюдает за отблесками уплывающих фар и с такой жгучей страстью желает быть там, в своей роте, на своем тряском бронетранспортере, что впору кричать или бежать к начальнику караула, чтобы отпустил хоть на нынешнюю ночь в эту нормальную суетную жизнь… Но начкар, разумеется, никуда не отпустит, а кричать Малышкину и вовсе не привычно, потому он лишь стискивает зубы и старается не разреветься от внезапной, впервые пришедшей горькой обиды, от которой комок встает в горле.

Проклятая пачка! Хотя его долго учили вести счет и понимать значение денег, никогда всерьез не предполагал Малышкин, что какая-то стопка радужных бумажек может вышвырнуть его из привычной среды, отгородить от товарищей и даже сломать то, о чем не скажешь вслух, что грезилось в начавших было сбываться надеждах… Объявись сейчас тот, кто протянул руку к той проклятой пачке, – Малышкин готов задушить его собственными руками. Обида так велика, что он всерьез верит в это.

Занятый этой темной мыслью, Малышкин не слышит, как звучит отбой тревоги, как заворачивают тягачи и бронетранспортеры обратно на стоянку, а солдаты расходятся по казармам. Лишь стук открываемой двери выводит его из состояния оцепенения.

– Малышок, давай-ка срочно к начкару! – по-свойски приглашает его все тот же мордастенький молоденький часовой, что заглядывал недавно.

– Куда? – не понимает Малышкин.

– К начальнику караула. Срочно просил.

Малышкин продолжает непонимающе глядеть на часового.

– Чего уставился? Оглох или своих не узнаешь? – не перестает добродушно ухмыляться часовой.

Только теперь до Малышкина доходит, кто его вызывает, а также и то, что солдат и в самом деле знакомый – из первого взвода их же роты.

Начальник караула тоже знакомый. Молодой лейтенант, командир того же первого взвода. Вечером, занятый мрачными раздумьями, Малышкин даже не обратил внимания, что в караул заступили свои ребята.

Лейтенант протягивает Малышкину телефонную трубку:

– Хоть и не положено, но очень просили…

Сначала Малышкин не может понять, с кем говорит, – до того искажен расстоянием голос лейтенанта Галича.

– Малышкин, вы слушаете, Малышкин?

– Так точно.

– Поздравляю вас, Малышкин! – Голос Галича подрагивает, он, очевидно, очень рад и ему невтерпеж поделиться этой радостью. – Сегодня вечером прилетел окружной прокурор. Разобрался в вашем деле и решил удовлетворить ходатайство командования. Отменил свое прежнее решение. Сегодня уже поздно, но завтра с утра вас освободят обязательно. Так что вы не волнуйтесь, Малышкин, не переживайте напрасно. Вы меня поняли?

– Спасибо. Понял, товарищ лейтенант! – хрипло произносит Малышкин, чувствуя, как вновь, как тогда на полигоне, в кабинете капитана-инженера Будзинского, потеет шея.

– Вот такие дела. Так что не переживайте. Все будет хорошо. Я уверен. Завтра выйдете. – И Галич весело хохочет: – Можете считать, что отсидели за халатное отношение к служебным обязанностям. Согласны с такой формулировкой?

– Так точно. Согласен.

– Тогда покойной ночи.

– Ну вот, все образовалось! – говорит лейтенант, принимая трубку от Малышкина, и тому слышится в голосе офицера искренняя доброта. – Сейчас вы вроде бы уже и не арестованный, но… Ах, Малышкин, Малышкин… Чаю не желаете?

– Спасибо. Не хочу.

Кабинет начальника караула Малышкин покидает обмякшим, ошеломленным, еще не верящим во вновь происшедшую в его жизни метаморфозу. Но мир опять стал обычным: ярче светятся наддверные лампочки, по-обычному домашни и приветливы лица знакомых солдат и чище, лучше улыбается круглолицый салага-часовой. Лишь одна темная мысль цепко держится в Малышкине – лютая злость к тому, кто толкнул его в еще не миновавшую окончательно беду.

15

Этот день начинается у Малышкина сумбурно. Он почти пьян от счастья и ощущения вновь обретенной свободы, улыбается всем подряд, невпопад отвечает на вопросы. Понимает, что ведет себя до неприличия глупо, но ничего не может с собой поделать. Когда на гауптвахте появляется сам старшина роты, Малышкин готов расцеловать его. Принимает от него ремень, выходное обмундирование и опрометью мчится в караульное помещение. Надо побриться, привести себя в надлежащий вид.

В казарме пусто (вся рота в гарнизонном карауле), но она кажется Малышкину до того уютной и светлой, что он готов проплясать вприсядку вдоль всего ряда двухъярусных коек или сделать что-нибудь такое, чтобы вернувшиеся с постов товарищи сразу заметили, что стало здесь еще лучше, что сделал это он, вернувшийся из беды Малышкин.

Вдосталь наболтавшись с дневальными, Малышкин ревниво проверяет свою постель, а потом берется за чистку автомата. И это занятие, когда-то казавшееся скучным и надоедливым, сегодня доставляет ему удовольствие. Покончив с чисткой, Малышкин ищет себе еще какое-нибудь дело, но заняться совершенно нечем. В казарме чисто, самый настоящий армейский порядок, так что дежурный по роте лишь разводит руками в ответ Малышкину, предложившему свои услуги. А тот только удивляется: сколь, оказывается, негусто дел в этом привычном мире, совсем недавно казавшемся напичканным до предела всякими обязанностями и заботами.

В конце концов Малышкин решает написать письмо домой, но его приготовления прерывает дежурный по роте, как-то не то ошарашенно, не то испуганно крикнувший из коридора:

– Малышок, на выход! Там за тобой!

У Малышкина холодеет внутри. Почему-то сразу сереет все вокруг, теряет свою светлую праздничность. Он торопливо прячет в тумбочку бумагу, поспешно выскакивает за дверь.

Возле ротной канцелярии беседуют о чем-то со Старшиной лейтенант Галич и Эдька Шубин. Увидев Малышкина, приветливо кивают ему. Кажется, ничего тревожного. Даже наоборот. Эдька щерится так радостно и широко, будто получил маршальское звание. Галич тоже в хорошем настроении.

– Мы за вами, – говорит лейтенант.

– Персональная карета подана! – расшаркивается Эдька, как бы напоминая, что он водитель самого «бати» и что ему позволительны маленькие вольности при старших по званию.

Этого, впрочем, никто и не оспаривает.

У крыльца в самом деле стоит генеральский «газик». Устроившись на заднем сиденье, Малышкин настороженно интересуется:

– Куда это меня? – Ему так дороги этот обычный сентябрьский день, недавняя радость возвращения, что он все еще боится потерять их, все еще не верит улыбкам спутников.

– Сейчас узнаете, – продолжает загадочно улыбаться Галич.

– В штаб! – скалится Эдька. – Начфином тебя назначили!

– Да ну тебя! – отмахивается Малышкин.

Но «газик» в самом деле сворачивает к штабу. Галич действительно приглашает пройти в финчасть. Еще более озадаченный Малышкин следует за ним. От казармы до штаба всего несколько сот метров, и он никак не может понять, почему такая спешка, почему надо было посылать за ним автомашину, да к тому же еще генеральскую.

В кабинете Иванова людно и очень весело. Возле стола подполковника сидит молодая красивая женщина с мальчишкой на коленях, а у окна расположились рядком капитан Ковальчук и капитан-инженер Будзинский.

– Не знакомы? – приветливо спрашивает подполковник Иванов.

Малышкин недоуменно пожимает плечами, вертит головой, не понимая, о чем ведет речь начфинчасти.

– Да как же так! – удивляется женщина. – Он это. Тот самый юноша, что сидел рядом с шофером. Шину накладывал.

Малышкин готов закричать от радости. Конечно, это та женщина с дороги, с ребенком… Трудно узнать в этой ладной, румяной красавице ту осипшую, с мокрым посиневшим лицом, сгорбившуюся под дождем и ветром женщину, но это она…

– Боже мой… – совсем не по-уставному бормочет опешивший Малышкин. – Ведь это вы! – И протягивает ей руку.

Гостья вскакивает, отчего мальчик чуть не падает, но удерживается на ногах, ухватившись за платье.

– Запрягаева, Ирина Петровна. Здравствуйте, Петя! Не узнали? Здорово! Меня обычно все узнают. Вы уж извините нас! Так дико все получилось!

– Что получилось? – недоумевает Малышкин.

– Да с деньгами! Нам только сегодня все рассказали. – Она садится, за плечи поворачивает мальчишку лицом к Малышкину. – Ну, Валерик, узнаешь этого дядю? Говори. У него из сумки взял деньги? Извиняйся сейчас же!

Но сынишка не желает говорить. Он исподлобья глядит на «дядю» и упорно старается спрятаться за матерью. Пространства меж столом и стулом явно недостаточно, и потому он приседает, прячась за ногой Ирины Петровны.

– Вот он у нас какой! – с досадой говорит она, не зная, как употребить свою власть в чужом кабинете, да еще в присутствии стольких незнакомых людей. – Проказник. Не знаем, что и делать. Отец уже несколько раз ремнем учил – ничего пока не помогает.

– Ну, это со временем пройдет, – благодушно замечает Иванов. – Хорошо то, что хорошо кончается.

– Ой, не говорите! Мы так рады, что вас нашли! – Ирина Петровна поворачивается к Малышкину, прижимает руки к груди. – Я все теперь знаю. Вы уж простите нас, Петя! Мы как приехали домой, то сразу не хватились. Валерик в дороге простыл, температурка была, ну, мы и не отпускали его два дня на улицу. А на третий день стала собирать – чувствую, что-то в кармане есть. Посмотрела – и ужас! – Ирина Петровна с такой искренностью хватается за голову, что не поверить ей невозможно. – Сначала ничего понять не могла, а потом все-таки догадалась. В машине набезобразничал. Больше негде. Люди выручили нас в такую трудную минуту, а мы… Боже мой!

– Ничего. Все хорошо, что хорошо кончается, – повторяет Иванов, наливает в стакан воды, предупредительно подает гостье.

– Спасибо. – Она отпивает несколько глотков и с живостью продолжает: – От Валерика разве чего-нибудь внятное добьешься! Сумки мы никакой не видели. Номер машины не запомнили. Имен и фамилий не спросили. Не до того было. Вот и ищи! Дали свекру телеграмму на всякий случай…

– Кому? – интересуется присевший в сторонке Галич.

– Свекру. Отцу мужа. Мы тогда у него два дня гостили.

– А в какой деревне он проживает? – оживляется Галич.

– В Кедровке. Вернее, в шести километрах от нее. На кордоне. Он лесник. В тот день он довез нас на лошади до автобусной остановки, а сам поехал по какому-то срочному делу в лесничество. Автобус не пришел, ну, нам и пришлось…

– Ясно, – расстроенно бормочет Галич, краснея под ироническими взглядами Ковальчука и Будзинского.

Малышкину непонятно его смущение, но это его, впрочем, и не сильно занимает. Он уже понял главное, он видит сиреневую пачку на столе Иванова, неясно ему лишь одно – когда этот сорванец Валерка успел залезть в сумку. Память с фотографической четкостью заново печатает все происшедшее на дороге, он видит, как мальчонка, повертевшись возле взрослых, прячется от дождя в машине, притихает там на заднем сиденье…

– Так бы и искали вас до сих пор, если б знакомые военные не посоветовали обратиться прямо в штаб округа, – взволнованно продолжает Ирина Петровна. – Сегодня дочь с утра к матери унесла – и отправилась. Представляете, там сразу все поняли. Позвонили – приезжает тот самый веселый шофер. И вот мы здесь. Вася, муж мой, очень переживает… Он будет так рад, так рад!

– Он что, в больнице? – еще раз интересуется Галич.

– Нет. Дома.

– Почему?

– Да как сказать… Я начальнику полустанка успела номер телефона записать. Деверя, Васиного брата. Он живет возле вокзала, имеет собственную машину. Начальник оказался хорошим человеком. Позвонил. Нас деверь с соседом своим и встретил. Мы в пригороде живем, в заводском поселке, так нас и отвезли прямо в заводскую санчасть. Там осмотрели ногу – перелома не обнаружили. Вывих. Растяжение связок. Зачем ему в больницу? Отказались. Заведующий медсанчастью напротив – дверь в дверь – живет, каждый день по два раза заходит…

– Понятно, – еще гуще краснеет Галич и боится смотреть на вконец развеселившихся Ковальчука с Будзинским, которые всем своим добродушно-язвительным видом хотят сказать ему: «Ну как, Шерлок Холмс, самочувствие?»

– Вы уж простите нас, Петя! – Ирина Петровна опять прижимает руки к груди. – Виноваты мы перед вами. Но кто знал, что наш сорванец…

Как бы подтверждая правоту матери, осмелевший Валерка, уже давно лупивший глазенки на пластмассовый стакан, из которого торчат аккуратно заточенные цветные карандаши, вдруг стремительно протягивает руку к столу. Стакан падает на пол. Все вздрагивают от неожиданности, а потом хохочут. Смеется и Малышкин. Ему уже странно, что совсем недавно он мог питать такую лютую ненависть к неизвестному похитителю.

– Извините, пожалуйста. Ну что нам с ним делать! – жалуется Ирина Петровна, быстро собрав карандаши и поставив стаканчик на прежнее место. – Прямо дикая страсть у него какая-то ко всему яркому! Беда чистая. Просмотришь – мигом стащит. У племянницы моей все цветные картинки из букваря вырвал, у соседей из подшивки «Огонька» иллюстрации повыдирал…

– Художником будет! – смеется Будзинский.

– Горе нам с этим художником, – вздыхает Ирина Петровна. – Вот ведь каких дел натворил… – И со всей строгостью, на какую способна, обращается к сыну: – Зачем ты деньги у дяди взял? Говори сейчас же! Говори!

– Кра-а-сивые… – еле слышно шепчет Валерка, он, видимо, убедился, что здесь ему никакое наказание не грозит.

– Красивые… но ведь чужие! Сколько раз тебе говорить! – сердится Ирина Петровна. – Когда ты их взял? Говори!

Валерка молчит.

– Говори сейчас же!

– Когда папе на ногу палочки привязывали, – еще тише шепчет Валерка.

– Ну что вы скажете! – всплескивает изящными руками Ирина Петровна и тут же спохватывается: – А это что? Куда ты его прячешь? Ну-ка, отдай сейчас же! – Она выдергивает из-под резинки Валеркиных штанишек толстый красный карандаш, протягивает подполковнику Иванову. – Ну что мне с ним делать? Ведь на глазах успел!

И вдруг происходит неожиданное – кабинет оглашается громким басистым ревом. Этот горький детский плач так неожидан и непривычен для всех присутствующих, так не соответствует строгой простоте воинского помещения, что все сначала немеют, а потом бросаются утешать мальчика.

– Достойный финал пресс-конференции! – разводит руками капитан Ковальчук.