Текст книги "Где-то на Северном Донце"

Автор книги: Владимир Волосков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Впрочем, это скоро прошло.

На вечеринке, означавшей свадьбу, Савушкин уже вполне освоился со своим новым положением, под крики «горько» охотно целовал молодую жену и считал, что все так и должно быть. Холостяки-приятели хором завидовали ему, и Савушкин пьяно улыбался, искренне полагая, что это тоже так и должно быть. Как-никак бойкая Лелька была в военном городке личностью если не популярной, то весьма заметной. Подумать о чем-то более серьезном он догадался несколько позже.

Вот так это произошло. Просто и примитивно.

А кончилось еще проще. Через полтора месяца Лелька бросила Савушкина, сошлась с каким-то черноморским мичманом, приезжавшим в отпуск, и укатила с ним в теплые края. Савушкин поскучал день-другой и безболезненно вернулся в холостяцкую компанию.

О кратковременной семейной жизни в памяти у него ничего не сохранилось. Ее у них с Лелькой фактически не было. А вот как оформлял развод, как вызывали его в политотдел, Савушкин помнит отлично. И хоть много воды утекло с того времени, многое изменилось в самом Савушкине, как вспомнит – стыд и сейчас жжет ему уши. Тогда в политотделе он впервые услышал в свой адрес столько ядовито-горьких, но справедливых слов, что стало не по себе. Впервые в жизни заставили взглянуть на себя со стороны. И он взглянул…

– Так-то, юноша, – сказал ему тогда кряжистый, чем-то похожий на медведя, седой дивизионный комиссар. – Согласно аттестации получили мы одаренного радиоспециалиста, а имеем… Имеем легковесного, пошловатого зауряд-лейтенанта, этакого дежурного свадебного петуха, компрометирующего звание командира Красной Армии…

Давно это было, уже нет в живых того дивизионного комиссара, но слов тех Савушкин не забудет никогда, как не забудет и самого комиссара, ибо именно после разговора с ним произошел в нем перелом и он стал тем, кем является сейчас.

А полтора года спустя Савушкин чуть было не женился снова.

В ту пору он подружился с начальником связи дивизии майором Шогенцуковым. Кабардинец по национальности, Шогенцуков был темпераментным, очень веселым и гостеприимным человеком. Под стать ему была и жена. Савушкин любил бывать у них дома. И не только потому, что у майора имелась хорошая личная библиотека, а готовившемуся к поступлению в Академию связи Савушкину это было ой как кстати. Он приходил просто посидеть, поболтать, попить домашнего чая. В свою очередь к тому времени остепенившийся, ударившийся в науку «перспективный» Савушкин, очевидно, нравился Шогенцуковым.

Кому из супругов первому пришла, в голову идея женить его, так и осталось для Савушкина тайной за семью печатями, только однажды майор сказал, заговорщицки подмигнув веселым карим глазом:

– Ничего, Владимир, недолго тебе в холостяках ходить. Мы тебе такую невесту нашли, увидишь – ахнешь! Золото – не невеста. Всю жизнь нас поминать будешь. Радуйся, тюлень ты этакий!

Жена Шогенцукова выразилась конкретнее:

– Скоро окончит музыкальное училище моя сестра Нана. Вы будете отличной парой!

Нана приехала летом. Увидев в первый раз из окна своей комнаты (он так и продолжал мотаться по общежитиям) на балконе шогенцуковской квартиры легкую девичью фигурку, Савушкин сразу понял, что это именно она. Понял и тяжело вздохнул. Ему стало тошно при одной мысли о будущем неприятном объяснении с приветливыми Шогенцуковыми. Жениться Савушкин не собирался, даже если их Нана прекраснее самой царицы Тамары.

А на следующий день Савушкин увидел в военторговском магазине такую прелестную девушку, что долго смотрел на нее, забыв, о необходимых покупках и времени, которого ему всегда не хватало. В броской красоте девушки было что-то вызывающее, очень яркое. Огромные темные глаза на белом лице, точеная шея, изящная фигура, сильные длинные ноги, гордая осанка – все это так гармонировало и дополняло друг друга, что впоследствии Савушкину казалось – он впервые видел такое сочетание в одном человеке.

Это была Нана.

Разумеется, мысли об отказе от женитьбы мигом улетучились из головы очарованного Савушкина. Он много дней не мог решиться зайти к Шогенцуковым, хотя те его приглашали.

В те дни он часто оглядывал себя в зеркале и, как правило, огорчался, впервые заметив, как нескладен и долговяз, какие масластые и волосатые у него ноги, как длинны и грубы руки. А еще чаще он ходил в небольшой скверик, что находился возле военного городка. Там вечерами можно было увидеть Нану. И Савушкин издали любовался ею.

Вскоре ему все же пришлось пойти к Шогенцуковым. Те под каким-то предлогом собрали вечеринку, а отказаться было никак невозможно.

Вблизи Нана казалась еще очаровательней. Когда молодых людей знакомили, она не потупилась, лишь засветилась малиновым румянцем молочно-белая кожа да мелькнуло в огромных – непроглядная темная ночь! – очах что-то такое, от чего неробкий Савушкин оробел и сразу подался к столу, подальше от этой пугающей девичьей красоты.

Почти весь вечер Савушкин сидел в сторонке. Как ни подтрунивал, как ни подмигивал ему хозяин дома – не хотелось почему-то приближаться к Нане. Тогда предприимчивый Шогенцуков организовал так, что все гости по каким-то делам разбрелись кто на кухню, кто на балкон, кто куда, и молодые люди остались с глазу на глаз. Деваться было некуда, Савушкину пришлось побороть себя – заговорил с девушкой. Говорили о каких-то пустяках, каких, он уже не помнит. Потом Нана сыграла на пианино несколько пьес, а что именно – плохо разбиравшийся в музыке Савушкин не знал тогда, не знает и сейчас.

Вскоре вновь собрались гости, Шогенцуков завел патефон. Савушкин уже освоился со своим новым жениховским положением, исчезла робость, но, танцуя с девушкой, он все равно испытывал неясное тягостное чувство. Он долго мучился, пока наконец понял, отчего оно.

В черных глазах девушки Савушкин не видел живинки. Она смотрела на него покорно и смиренно, она знала, что предназначена ему, и уже видела в нем, в Савушкине, своего будущего владыку и повелителя. Не было в ее взгляде ни любви, ни грусти, ни даже любопытства, лишь что-то приценивающее, деловое, как у женщины, осматривающей уже кем-то сделанную для нее покупку.

Шогенцуковы и их гости весело глядели на танцующих молодых людей, одобрительно улыбались. Все всё знали, и все были довольны. Даже Нана. Кажется, долговязый жених не был противен ей. И лишь Савушкину было тошно. У него родилось и уже не исчезало ощущение, будто он на базаре, и на этом базаре их с Наной продают.

Воспользовавшись общим весельем, Савушкин незаметно покинул шумную квартиру Шогенцуковых и грустно побрел в свое общежитие…

Впоследствии он ни разу не задумывался о женитьбе. Дела, вечная армейская текучка, учеба – погрузился в них Савушкин с головой и не заметил, как разменял почти десятилетие. Нельзя сказать, чтобы он прожил эти годы абсолютным святошей, но и серьезного ничего не было. Правда, встречались красивые достойные женщины, в сватах недостатка не было, – но не женился. Даже задумки не имел.

– Так получилось, – неизменно отвечает Савушкин, когда его спрашивают, почему он до сих пор не женат.

И вот появляется девушка, которую все в батальоне зовут ласкательно Людочкой. Сложное чувство испытывает майор к бывшей студентке, и в этом чувстве нет ничего похожего на те, которые питал он когда-то к легкомысленной Лельке и очаровательной Нане. Что-то прочное, непроходящее поселилось в душе комбата Савушкина, и он почему-то не хочет противиться этому незваному чувству.

В сердечных делах Савушкин «лопух лопухом», как говорил когда-то жизнелюб Шогенцуков. И в этом есть доля правды. Бог знает отчего, но не хватает властному комбату храбрости хоть раз назвать девушку по имени, как это делают прочие офицеры. Мешает что-то. А вот на глупости ума хватает. Каждый раз, вспомнив, как он хотел преподнести Людочке букетик лесных цветов, Савушкин внутренне ежится и благословляет обстоятельства, что помогли ему замаскировать эту затею…

* * *

А дело было проще простого. Еще в августе, когда было тепло, бродил как-то Савушкин по лесочку, выискивая подходящее место для нового склада горюче-смазочных. Бродил, бродил и набрел на маленькую лужайку, сплошь усыпанную незнакомыми неяркими цветами и переспелой клубникой. Как вспугнутая птица, на другом краю лужайки вдруг выпорхнула из травы Людочка Астраханцева, нахлобучила на голову пилотку – и пустилась наутек.

Ничего удивительного в том не было. По строгим савушкинским правилам каждый из бойцов, кто без разрешения выходил за территорию базы хотя бы на сто метров, – считался дезертиром. Жестоко это было, но иного выхода майор не видел. Всякие могут сложиться обстоятельства. Удастся немецким разведчикам выкрасть хотя бы одного радиста-перехватчика – жди беды. Слишком много радисты знают.

А вот Астраханцева нарушила строжайший приказ. Пошла за ягодами. В лес. Одна. Но Савушкин досады не почувствовал. Понял вдруг каким-то шестым чувством, что все так и должно быть. Не может измотанная беспрерывными вахтами девушка сидеть все время в душной казарме… (Впоследствии он дал распоряжение, чтобы отпускали бойцов группами и при оружии.)

И что-то такое неожиданно захватило Савушкина, что он, пьяно улыбаясь, начал рвать цветы и рвал до тех пор, пока не образовалась целая охапка на груди. Потом сел среди лужайки, стал рыться в пестроцветном ворохе, выбирая самые яркие…

Зачем отбирал самые красивые цветы – не думал, кому хотел их подарить – тоже не думал. А получилось как-то так, что понесли ноги майора прямехонько на приемный радиоцентр (знал, что Астраханцева должна заступить на вахту), не куда-нибудь…

Зашел Савушкин вроде бы так, по пути, принял рапорт начальника смены, потом вместе с ним, помахивая букетиком, прошел к планшетистам и понял, что пришел куда надо, когда оказался возле принимавшей немецкую шифровку Людочки Астраханцевой. Какие-то несколько секунд стоял Савушкин возле девушки, опершись кулаком, в котором был зажат букетик, о стол, а сколько обжигающих мыслей пронеслось в голове… Черт те что передумал он, выискивая повод, чтобы разжать кулак и оставить цветы возле девушки. А пальцы не разжимались…

Не верит Савушкин ни в бога, ни в приметы, но тут как сам всевышний помог ему. Вдруг распахнулась дверь, торопливо вбежал начальник штаба батальона, тихохонько прохрипел на ухо комбату:

– Вас вызывает Волгин.

– Понятно, – стараясь сохранить невозмутимость, произнес Савушкин и, «забыв» букетик на столе, не спеша пошел прочь.

Потом он ругал себя за эти дурацкие цветы, за мальчишеское желание обратить на себя внимание, но что было сделано – то было сделано. Майору лишь пришлось заниматься тайным самобичеванием да вздыхать с облегчением, что никто ничего не заметил.

* * *

Бабушкин вдруг насторожился, прихлопнул поплотнее наушники на острой голове, увеличил громкость.

«Ти-ти-ти-та… ти-ти-ти-та… ти-ти-ти-та…» – совсем по-русски давала настройку какая-то радиостанция.

По комнате пропорхнул легкий шумок, все напряглись.

Передатчик продолжал работать. Динамик задребезжал дробной скороговоркой. Савушкин прислушался, понял – работает немецкая рация. Каждый из сидевших в комнате радистов сдвинул на виски каучуковые нашлепники наушников, послушал трельчатую речь вражеского передатчика и снова углубился в свое дело, лишь Капралов задержался, закатил вверх маленькие глазки, сдвинул рыжие брови.

Савушкин передернул плечами, с надеждой поглядел на стриженую шишковатую голову кузнеца. Но тот разочаровал его:

– А-а… Бывший «кис-кис»…

– Точно! – подтвердил Котлярчук. – Их грабарь клепает.

Савушкин полистал регистрационный журнал. КИСК-1 – под таким позывным работала до недавних пор мощная немецкая штабная радиостанция где-то на окраине оккупированного Ростова.

– Теперь ВАНТ-1, – подсказал Савушкину неслышно появившийся в комнате капитан Разумов и ткнул пальцем в соответствующую графу журнала.

Савушкин посмотрел в журнал, еще раз прислушался к трели морзянки, привычно охватил пальцами подбородок. Радисты, как по команде, скосили на него глаза. Они будто знали, что должен произнести комбат.

– Дайте команду пеленгаторщикам. Пусть на всякий случай проверят, – тихо сказал он Разумову и с грустью отметил, что в зеленых глазах Людочки прыгнули веселью зайчики.

Савушкин умел быстро думать, но не умел быстро сказать то, о чем думал, что решил. По какой-то необходимости ему нужно было хоть несколько секунд помолчать, еще раз взвесить принятое очевидное решение. За эту привычку помедлить, потрогать подбородок подчиненные – Савушкин знал это точно – меж собой звали его Резин Резинычем. Раньше майор не обращал внимания на это обстоятельство, не видел в прозвище ничего обидного, а вот когда появилась Людочка, которой, ясное дело, все было известно…

Вернулся Разумов, доложил тихо:

– Пеленги взяты. Подтвердилось. Бывший КИСК.

Савушкин наперед знал, что скажет начальник смены, но почему-то раздосадованно махнул рукой, буркнул сердито:

– Понятно, Занимайтесь своими делами, Алексей Яковлевич.

И вздохнул, так как в глазах Людочки опять мелькнули насмешливые, как показалось майору, искорки.

«М-да… Такой старый грач ей не пара, – печально подумал Савушкин. – Ей такой тугодум ни к чему…»

Еще сутки вон…

Неприятности бывают всякие. Те, которые ждешь, и те, которые свалятся как снег на голову… Как это ни парадоксально, но первые всегда противнее. Во всяком случае для Савушкина.

Допустишь ошибку, сглупишь незаметно для себя где-то – и вызовут тебя в вышестоящую инстанцию, и учинят такой разнос, что плакать впору. А все равно как-то легче. Обдумаешь все, взвесишь, что-то признаешь справедливым, что-то – нет, и за такими раздумьями переживать некогда, да и поздно.

А вот когда знаешь, что допущена ошибка… Ждешь, мучаешься неизвестностью, пока попадешь на официальную «распиловку»…

Нечто подобное всякий раз испытывал Савушкин, когда не удавалось выполнить приказ командования. Леший его знает, чем занимаются радисты исчезнувшего немецкого корпуса – может, пьянствуют, развратничают или просто сохнут со скуки в своих заиндевелых передвижных радиостанциях, – а ты изволь мучаться, гадать, почему они молчат, да еще получай нагоняй от своего ближайшего высокого командования…

Савушкин знал, что штабное начальство когда-то прорвется через эскарп, организованный им на коммутаторе (магическое «Майор на контроле. Отрывать не приказано» быстро утеряет силу), будет настойчиво требовать его по прямому проводу, знал, что беседы, случись они, будут далеко не ласковыми. Потому и томился Савушкин. Настороженно поглядывал на деревянную коробку полевого телефона, ждал – вот-вот будет звонок.

Так оно и случилось. По-обычному бесшумно вошел Разумов, пригладил жидкий чубчик, затем – вроде бы как пустяк – шепнул комбату:

– Вас ждет Тагильцев. На прямом.

Савушкин, знавший, что это – часом раньше, часом позже – произойдет, все-таки вздохнул и неторопливо побрел в свой кабинет. Неохотно приложил телефонную трубку к уху.

– Безобразие, майор. Дозвониться до вас – что добиться аудиенции у его величества самодержца всея Руси Николая Второго!

«Можно бы и без «второго».

– Ну, как дела?

«Здравствуйте! Выкладывайте ваши кошельки!»

– Плохо.

– Когда будет хорошо?

«Сатана забодай! Если б я знал, когда они вылезут в эфир!»

– Будет хорошо, когда джентльмены пожелают побеседовать.

– Не беседовали?

– Нет.

В трубке долго сипело и кряхтело. Потом последовал традиционный вопрос:

– А вы не прозевали?

– Исключено.

– Гм… А когда может быть получен результат? И будет ли он когда-то получен?

– Товарищ Волгин! – рассвирепел Савушкин. – На этот вопрос не в состоянии ответить даже Ньютон.

– Хм… Ну, ладно. Желаю удачи, майор. – Тагильцев не рассердился. Он отлично знал, что Савушкина может озлить лишь абсолютное отсутствие результата. Известно ему было и то, что савушкинские перехватчики еще никогда не «зевали». – До свидания.

– Всего доброго.

Обозленный майор только было направился в левый сектор, как его догнал Табарский. Козырнул:

– Вас опять по прямому…

Вызывал Сталемахов.

– Как ваши успехи? – ровненько и вежливо поинтересовался начальник штаба.

– Отвратительны.

– Да-с… Вторые сутки на исходе. Не фортунит?

– Не фортунит.

– Так-с… Вы уверены, что все зависящее от вас сделано?

– Уверен, – ласковым голосом ответил готовый взорваться Савушкин.

– Так-с… так-с… Значит, промахи исключены?

– Исключены! – Савушкин чувствовал, что следующий беспредметный вопрос выбьет его из колеи.

Но Сталемахов вроде бы сам понял это. Вздохнул скорбно:

– Н-да-с… Ну что ж, все-таки будем надеяться на успех, майор. Сообщайте о новостях. Не медлите.

* * *

Положив трубку, Савушкин утомленно опустился на стул. За последние двое суток он сумел поспать всего несколько часов. И не потому, что было некогда. Просто не спалось. Повалявшись какое-то время на своем многострадальном диване, он вставал и шел к радистам. Ждал. Проверял. Следил, чтобы все шло как надо… А вот усталость почувствовал лишь сейчас после бестолковых запросов из штаба. Все они: и Тагильцев, и Сталемахов, и сам Савушкин сознавали бесцельность этих ничего, кроме лишнего раздражения, не приносящих телефонных разговоров, а все-таки звонили, говорили…

Но как ни был зол и утомлен майор, он понимал, чувствовал, какая нервозная, напряженная атмосфера ожидания царит во всех отделах штаба фронта. Разбросив на столе карту, он еще и еще раз вел длинным узловатым пальцем от квадрата к квадрату и всякий раз взгляд его, словно завороженный, возвращался к зеленым пятнам – лесам, что пестрели за голубой змейкой Дона, южнее линии фронта. Интуиция кадрового военного подсказывала ему, что если исчезнувший корпус подтянут к линии фронта, то именно туда, в этот закрытый для авиаразведки район. Но интуиция интуицией, а у Тагильцева за линией фронта действовало много специальных разведгрупп; все его, Савушкина, радиопеленгаторные станции, каждая в своем поддиапазоне, тоже нацелились на эти зеленые пятна – и никакого толку. Ушли вон еще сутки, но все наличные активные силы разведслужбы фронта оказались неспособными приоткрыть занавес над загадкой метельных придонских лесов. Вот и верь тут в призрачную интуицию, когда бессильны огромные материальные средства…

И как это часто бывало с Савушкиным, когда смутно становилось на душе и чувствовал он себя в чем-то виноватым, потекли невеселые думы, вспомнились все заботы, неприятности…

Уже более десяти дней не брала в стирку и не выдавала чистого постельного и нательного белья банно-прачечная рота, что обслуживала батальон. Конечно, всем ясно – едва успевала эта рота обеспечивать вновь прибывшие стрелковые части, у которых где-то отстали тылы. А кому от этого легче? Заведутся вши – отвечай комбат. И скидки на объективные обстоятельства не жди. Быть отменной взбучке. Вызовут в политотдел, а то еще кое-куда… Со свежим хлебом тоже перебои. Бойцы через день сидят на сухарях. Изволь ежедневно объяснять, что ты тут ни при чем. От этих объяснений солдатским желудкам не легче. А тут еще исчез помпотех Шустер. Уже неделю не дает знать о себе. Жив ли, не случилось ли беды? Хоть и в тыл отправлен, а все же…

Правда, Савушкин знает, что техник-интендант 1 ранга Шустер не запьянствует, не станет нежиться в зафронтовой тишине. Случись застрять почему-либо в какой-нибудь неразоренной тыловой деревеньке – не пристроится в мужья на денек-другой к бедовой вдовушке. И бездельничать не будет, и из любой непредвиденной ситуации выход найдет. Но ведь исчез. Неделю ни слуху ни духу.

Шустер – сын латышского стрелка. Совсем еще молодой парень. С отличием окончил радиотехникум, но по специальности почти не работал – ударился в искусство. Савушкину трудно представить своего бравого помпотеха артистом танцевального ансамбля. На сцене. В яркой одежде, широченных шароварах… Но так оно и было. Два последних предвоенных года гастролировал Шустер по стране, бил подметки на сценах столичных и периферийных театров. Может, бил бы и до сих пор, если б не война. Ушел добровольцем на фронт. Благодаря этому обстоятельству Савушкин прощает помпотеху его бывшую легкомысленную, с точки зрения майора, профессию, не зовет даже в моменты сильнейшего раздражения «танцором», как это позволяют себе некоторые офицеры из службы связи фронта. Впрочем, «танцор» – прозвище не из обидных. Шустера и командиры, и бойцы уважают за смелость, сообразительность и редкую душевную чистоплотность, и если зовут так меж собой, то лишь по традиции, по въевшейся солдатской привычке.

Командировал в тыл Шустера сам майор. Как понял Савушкин, что быть в скором времени наступлению, начал исподволь готовиться к нему. Если для обычных войсковых соединений главное в наступательных боях – горючее, боеприпасы, то для связистов – запчасти. Придется покинуть с большими трудами построенное и налаженное стационарное хозяйство, двигаться вслед за перемещающейся линией фронта. И быть тут всякому. Будут бомбежки, артиллерийские налеты, а то и столкновения с выбирающимися из окружения немецкими подразделениями. Ясное дело, не избежать потерь в личном составе, в технике. Передвижная радиостанция – вещь хрупкая. Не окажись под руками, взамен разбитой, запасной радиолампы или другой детали – нет и самой станции. Так себе – глухонемая коробка на колесах.

Поэтому и командировал Савушкин Шустера за сверхнормативными запчастями. Снабдил солидными документами, официальными и частными письмами – приказал: разбиться, а дело сделать «хоть законно, хоть не законно…». Когда вопрос касается боеспособности его части, Савушкин позволяет себе быть неразборчивым в средствах. Пусть говорят о нем что угодно, но майор и мысли допустить не может, чтобы из-за таких пустяков, как запчасти, стали глухими и немыми его рации. Тут уж не до бюрократической честности. Не может майор допустить, чтобы его отборный батальон стал бесполезным для наступающих советских войск.

Уехал Шустер. Сообщил, что сумел выбить в отделе тыла «надежное распоряжение», и исчез. Уже неделю ни слуху ни духу. А ну, если завтра сниматься? Если завтра – вперед?

* * *

Зазуммерил телефон.

– Да, – загораясь тайной надеждой, сказал в трубку Савушкин и вскочил со стула. – Зайдите ко мне!

Вскоре вошел Разумов. Коротко доложил, что все штабные радиостанции противника в полосе фронта сменили длины волн и позывные. Добавил, помолчав:

– Выходит, вы были правы. На этот раз сроков противник не выдержал. Вот вам прецедент. Вы его имели в виду?

– Именно! – Савушкину вдруг стало очень весело, мигом улетучились недавние хмурые мысли и тяжкое чувство неизвестности. Он возбужденно потер руки. – Именно, капитан! Несомненно, они затеяли эту внесрочную свистопляску, чтобы позволить «зоопарку» незаметно, под шумок, войти в эфир.

– Я так и понял. Соответствующие команды уже даны.

– Свободные специалисты и командиры подразделений на дополнительные радиопосты вызваны?

– Так точно.

– Радиопеленгаторщики?

– В работе. За исключением одной станции.

– Что такое?

– Кабель где-то поврежден. Тот участок недавно был подвергнут противником артобстрелу.

– Хм… Разрешаю радиосвязь! – Как это ни было неприятно майору, он был вынужден отдать такое распоряжение. Савушкин предпочитал, чтобы его собственные передатчики без крайней нужды в эфире не появлялись.

– Слушаюсь.

– На линию люди высланы?

– Дана команда командиру линейного взвода.

– Отлично. Занимайтесь своими делами. Линейщиков я провожу сам.

В лесу царила ненастная ночная чернота. Савушкину, вышедшему из здания, пришлось долго стоять у двери, пока глаза обрели способность различать хоть что-то в промозглой ветреной мгле. Откуда-то из непроглядной бездны, что разверзлась над головой, сыпал снег с дождем. Савушкин поежился, отер мокрое лицо. «Ну и погодка! Когда же эта мозглота кончится?»

Но даже дурная погода не могла сейчас испортить майору настроения. Наконец-то свершилось то, чего он напряженно ждал двое суток. Пройдет несколько часов, перехватчики сделают свое дело – определят и «разберут» своих прежних подопечных – и тогда уже нетрудно будет разыскать в базарном гвалте немецких радиостанций новые голоса, голоса исчезнувшего «зоопарка». В том, что все случится именно так, майор не сомневался. Пусть еще сутки вон, главное определилось – цель близка.