Текст книги "Где-то на Северном Донце"

Автор книги: Владимир Волосков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

V

Штаб дивизии послал Лепешеву на усиление двадцать шесть человек. Были среди них и связисты, и артиллеристы, и стрелки, и даже три писаря. На всех пять автоматов, двадцать одна винтовка и ни одного пулемета.

Лепешев распределил стрелков по отделениям, а остальных подчинил непосредственно Глинину, которому поручил убрать все деревянное из здания конюшни.

Обход огневых точек порадовал лейтенанта. Дела обстояли куда лучше, нежели он предполагал. Ни один пулеметчик не пострадал, имелось лишь несколько контуженых, и все они оставались в строю. Траншеи тоже не пострадали, лишь в нескольких местах осыпались да были завалены землей, выброшенной взрывом пятисотки, которая начисто разнесла штабную мазанку. Этой же бомбой была разрушена торцовая стена конюшни, Другая бомба повредила противоположное крыло здания. И это было все.

Лепешев удивился. Он побаивался немецких летчиков. Что бы ни говорили о танках и артиллерии противника другие, а лейтенант считал самым опасным немецким оружием их авиацию. Не один десяток бомбежек пришлось выдержать ему за год войны. Но вот таких бестолковых, как сегодняшняя, лейтенанту доселе видеть не приходилось.

Гул приближающейся вражеской колонны встревожил Лепешева. Приказав глубже вкапываться в землю, лейтенант прошел к разрушенному углу конюшни и стал наблюдать за противником.

Длинная колонна автомашин и бронетранспортеров безбоязненно подтягивалась к садам. Тягачи тащили 105-миллиметровые полевые гаубицы. Убедившись, что танков нет, Лепешев облегченно вздохнул. Но и без того сил у противника было предостаточно, чтобы очистить берег и пробиться к мосту, которого уже не существовало.

Лепешев не сомневался – немцы спешить не станут, оглядятся, а уж потом пойдут сразу на решительный штурм.

Так оно и случилось. Прошло не менее часа, когда из садов ударили минометы, а вслед за ними, после короткой пристрелки, гаубицы. Отсиживаясь в щели, отрытой в конюшне (доски от пола давно унесены к реке), лейтенант гадал – пойдут немцы на сближение под прикрытием артогня или не пойдут? Потом не выдержал, выскочил из щели, подбежал к разрушенному бомбежкой углу здания. Выглянул. По обеим хуторским улочкам взбирались бронетранспортеры, за ними густо шла пехота.

Лейтенант выдернул из нагрудного кармана свисток, дал резкий сигнал. Пристроившись у пролома в стене невдалеке от командира взвода, Глинин бил расчетливыми короткими очередями по идущим во весь рост пехотинцам. За пулеметчиков своих Лепешев не беспокоился, его тревожило другое – как справятся бронебойщики, которых он разместил по краям здания.

Один расчет был вблизи, и Лепешев невольно повернулся в его сторону, готовый в любую минуту ринуться туда, если бронебойщики вдруг струсят. От стен конюшни летели кирпичные обломки, но толстые, старинной кладки стены уверенно выдерживали удары снарядов и мин. Туда, в лоб зданию, бронетранспортеры, конечно, не пойдут, они будут заходить с флангов, и тут одно спасение – противотанковые ружья и гранаты.

Бронебойщики, видимо, из бывалых. Рыжий, конопатый верзила, что недавно рассказывал о бомбежке моста, спокойно докуривал цигарку в своем окопчике у амбразуры, и от того, как он это делал – не спеша, со смаком, – у Лепешева полегчало на душе.

Бронетранспортеры приближались. Артиллерийский обстрел прекратился. Рыжий бронебойщик ткнул окурок в кирпич, что-то сказал с усмешкой своему второму номеру, пожилому усатому бойцу, и взялся за ружье. Хищно пригнувшись, он замер на несколько секунд – затем хлопнул выстрел. Головной бронетранспортер вздрогнул, будто уткнулся во что-то невидимое, потом круто развернулся бортом к конюшне, замер, задымил. Лепешев вскинул автомат, начал расстреливать выскакивающих из кузова солдат.

Что было после, Лепешеву трудно вспомнить. Бронебойщики подбили еще две камуфлированные бронированные машины, и они чадно горели среди хуторских развалин. Но все же три бронетранспортера прорвались к траншеям, и их пришлось останавливать гранатами. Лепешев сам видел, как один из писарей выскочил на бруствер, неумело замахнулся противотанковой гранатой и, перерезанный пулеметной очередью, рухнул под гусеницы. Взрывом выворотило днище транспортера, он застыл над траншеей, заполыхал хлынувший из пробитых баков бензин.

Потом была тяжелая схватка с автоматчиками, высыпавшими из остановленных бронетранспортеров. Стрелки и пулеметчики расстреливали их почти в упор, забрасывали гранатами.

С протяжным «хо-о-ох!», со штыками наперевес ринулась немецкая пехота на выручку автоматчикам. И снова пулеметы били по серо-зеленым мундирам, стеной прущим по развалинам хутора. И снова вопли, крики, стоны, грохот…

* * *

А потом тишина. Она тяжелым грузом упала на плечи Лепешева, и он истомленно опустился на кирпичи, не веря еще, что гитлеровцы отошли, уползли в сады, волоча за собой кричащих раненых и накаленное оружие. Они не оставили даже заслона в развалинах домов, чему Лепешев удивился, зная умение немцев выбирать исходные рубежи для атаки. От крайних развалин до конюшни – рукой подать, каких-то сто метров. Очевидно, не рискнули фашистские офицеры оставить людей, боясь, что прицельный пулеметный огонь из-за кирпичных стен отсечет их от основных сил.

Лепешев сидел, отдыхал и рассеянно думал о том, что позиция у конюшни куда сильней, чем он полагал, что его бойцы сбили с гитлеровцев спесь, что, видно, немецкие офицеры чувствуют в нем, Лепешеве, как руководителе обороны, опытного командира, если не стали рисковать, если поступили так – откатились в сады. Что ж, придется фашистам проходить это брошенное пространство заново и с немалыми жертвами. Об этом он, Лепешев, позаботится.

Рядом присел Глинин. Вопрошающе глянул на командира.

– Да, надо обойти позицию, – понял его Лепешев. – Давайте, вы – направо, я – налево. Так быстрей.

Но идти не пришлось. Громыхнули за садами гаубицы; как огромные веретена, сверля воздух, пронеслись над стенами и ушли куда-то вдаль снаряды, захлопали мины. И Лепешев вдруг явственно почувствовал в этом целенаправленном грохоте чужую волю. Конечно, это он, тот старший немецкий командир, который руководит боем, недоволен решением своих офицеров. Он понимает, что значат для успеха атаки брошенные развалины. Он, этот старший немец, хочет исправить положение, навязать ему, Лепешеву, свою волю. И Лепешев так стискивает зубы, что, кажется, они вот-вот сломаются. Решение приходит само собой.

Лейтенант бежит по конюшне, приказывает бойцам открывать огонь издалека, едва немцы покажутся из-за деревьев. В верхнюю часть стены ударяет снаряд. Густая красная пыль обдает Лепешева, крупный осколок кирпича ударяет в плечо.

– Сюда! Сюда, товарищ лейтенант! – кричит рыжий бронебойщик, выскакивает и тащит Лепешева в свой окопчик.

Отдышавшись, Лепешев благодарно хлопает бронебойщика по плечу.

– Спасибо, брат!

– Чего там… Зря рискуете. И у нас обзор хороший.

Лепешев заглядывает в узкую амбразуру, умело пробитую в стене, соглашается:

– Дельно устроились.

Вспомнив о бинокле, подносит его к глазам. В саду за деревьями какое-то движение, но немцев пока не видно. И Лепешев старается угадать замысел своего неизвестного оппонента: прикажет ли он солдатам под прикрытием артиллерийского и минометного огня мелкими группами просочиться в развалины или предпримет атаку?

Немец избирает последнее. С ревом выползают на дорогу бронетранспортеры и, набирая скорость, устремляются к хуторку. За ними перебежками, часто залегая, продвигается пехота.

Лепешев дает сигнал.

Рыжий бронебойщик припадает к петеэру. Выстрел. Машины идут. Еще выстрел. Идут. Бронебойщик ругается, целится снова. Ружье сильно отдает ему в плечо. Головной транспортер еще идет, но Лепешев отлично видит, как тянется за ним темный дымок.

Перед стеной рвется снаряд. На Лепешева и бронебойщиков сыплется кирпичная щебенка, пыль забивает горло, а они весело кричат в три глотки:

– Готов! Го-тов!

Флагманскую машину подымает на дыбы сильный взрыв, и она исчезает в клубах пламени и дыма. Взорвались топливные баки.

А остальные бронетранспортеры упорно ползут вверх. Чаще рвутся у стены мины, чаще молотят ее снаряды. Густая пыль заволакивает здание, Лепешев кашляет, утирает слезящиеся глаза, но видит, что немецкая пехота уже залегла и никакие приказы не способны поднять ее с земли.

Стреляет рыжий бронебойщик, стреляют бронебойщики слева, бьют по пехоте пулеметы. Лепешев чувствует: нет, слишком мало у него бронебойных средств. Немецкие машины развертываются из кильватерной колонны во фронтальное построение и ползут к развалинам. Они останавливаются среди рухнувших стен, ведут прицельный пулеметный огонь по обороняющимся, а из их кузовов, извиваясь, сползают в обломки солдаты с засученными рукавами мундиров.

Вспыхивает еще один бронетранспортер. Остальные, огрызаясь пулеметным огнем, ползут назад, к садам. И Лепешева заполняет злорадство. Невидимый его противник все же здорово просчитался. Жертв будет гораздо больше, нежели он предполагал.

Увидев скатывающиеся назад бронетранспортеры, залегшая пехота дрогнула. Сначала гитлеровцы начинают отползать, потом вскакивает один, затем другой, и вот уже густая волна серо-зеленых мундиров несется вниз, под защиту деревьев. Но достигают их немногие. Перекрестный пулеметный огонь кучами кладет их на ту землю, от которой их только что оторвал страх.

И все же кто-то из гитлеровцев доползает до крайних домов. Взлетает в небо ракета. Условный сигнал. Артиллерийско-минометный обстрел сразу прекращается. Лепешев невольно улыбается – вражеский командир лишился одного из основных своих козырей: минометного и артиллерийского огня. Могут накрыть своих. Шансы выравниваются.

Но долгожданная тишина не наступает. Продолжают греметь фланговые пулеметы, где-то далеко стучат автоматы. Лепешев догадывается: враг предпринял двойной удар – часть сил бросил низом, по берегу реки. Беспокойство снова закрадывается в душу. Лейтенант знаком показывает Глинину, чтобы шел к правой точке, а сам бросается налево. Надо разобраться в обстановке. Пока пробирается по полуобвалившейся траншее к крайней пулеметной точке, огонь прекращается. Хлопает несколько гранатных взрывов справа, и становится тихо.

Добравшись до пулеметчиков, лейтенант глядит вниз. На очищенном от камыша участке берега темнеют трупы вражеских солдат. Немцы не прошли и тут.

– Ломились, как черти! – весело жалуется пулеметчик Максимов, кряжистый сибирский мужик с густыми черными бровями на круглом бабьем лице. – Пока гранатами сверху не поддали – до тех пор кочевряжились. Все на своем настоять хотели. Теперь отвалили. Думаю, боле здесь не попрут. Не по зубам…

Лепешеву становится весело. Жив хитрющий домовитый Максимов, жив и невредим его второй номер курский соловей Алеша Крыночкин. А что еще надо командиру… Да разве с таким народом пропадешь!

– Дайте закурить, – устало говорит Лепешев и садится на невесть откуда взявшийся в пулеметном окопе чурбачок.

– Пожалте, товарищ лейтенант. Трофейную сигарочку желаете? – Максимов засовывает руку в нишу, роется и подает толстую длинную сигару.

– Ох, Максимыч, Максимыч!.. – вздыхает Лепешев, но сигару берет, откусывает кончик, закуривает.

Максимов действительно и хитер, и домовит. У него всегда все на месте, все сделано по-хозяйски. Слукавит, а нужную вещь достанет. Вон и позиция у него оборудовала капитально, добротно. Вместо бруствера два толстенных бревна, уложенных друг на друга. Меж ними вырублена амбразура. Ни дать ни взять – дзот, нет лишь перекрытия. Поди узнай, откуда этот хитрюга умыкал бревна, где достал топор… В окопчике ниши обложены кусками досок. Там – харч, там – курево, там – боезапас, там – вода. Все на месте у Максимова. Этот и воюет по-хозяйски, с расчетом. Наверняка двойную норму патронов у Глинина тяпнул, а посмотреть – вроде бы ничего лишнего нет, как у всех – два ящика.

Лепешев блаженно курит, отдыхает.

– Ну как там у вас, товарищ лейтенант, тяжеленько было? – интересуется Максимов.

– Хватило.

– А у нас ничего. Жить можно. Ежели пуле башку не подставишь – жив-здоров будешь. На нашем пятачке и мина, и снаряд – все мимо, в реку, значится… Немец как первый раз пошел…

* * *

Максимов продолжает говорить, а Лепешев думает о своём. Думает о том, что он очень удачливый командир, что ему здорово повезло с солдатами. Не будь у него во взводе таких бывалых, прошедших огни и воды бойцов – не известно, чем бы кончился нынешний бой. И вспоминается Лепешеву прошлое тяжелое лето.

Поставили его тогда командовать взводом киевских студентов-добровольцев. Парни подобрались что надо. Грамотные, смелые, сильные ребята. А вот в первом же бою растерялись. И бой был не из тяжелых, и обстрел так себе, из средних, и немец не сильно напирал, а растерялись. Лепешев командует, кричит, пистолетом грозит, а ребята не понимают. Хоть ревом реви! Одни залегли, другие вдруг штыки наперевес – и в атаку, а несколько человек дали стрекача. Из тридцати шести бойцов девять остались лежать в неубранной густой пшенице.

Во втором бою было легче. И все равно не без конфуза. Каким-то чертом занесло к мельнице, где разместился взвод на привал, двух немецких автоматчиков. Ребята их увидели издали. Нет, чтобы залечь, подпустить – и решить дело одним залпом; нашелся герой – ура! – и в атаку. За ним другие. Немцы пластом на землю и открыли огонь. Когда Лепешев вернулся от комбата, лишился его взвод еще пятерых бойцов. Троих из них похоронили тут же у мельницы. Но немцы все же не ушли.

Через месяц от всего взвода осталось шесть человек. Из окружения вынесли они раненого Лепешева на своих руках. И лейтенант знает, что эти шестеро, где бы сейчас ни были, не погибнут просто так, ни за понюшку табаку. Возмужали, стали настоящими солдатами. Если понадобится, Лепешев готов поручиться головой за своих студентов перед нынешними их командирами.

Неумный человек изобрел поговорку: за одного битого двух небитых дают. Лепешев в том убежден. Лично он одного обстрелянного бойца не променяет и на десять салажат. Таким, как Глинин, Максимов, Крыночкин или тот же рыжий бронебойщик, на войне цены нет. О таких вот поломает зубы немецкая сила. И Лепешев в самом деле чувствует себя удачливым. Мало взводных командиров в армии, у которых все бойцы катаны-перекатаны войной.

* * *

Лепешев думает, наслаждается сигарой, а Максимов с Крыночкиным спорят.

– Наши! – утверждает Максимов.

– Не похоже, – не соглашается Крыночкин, долговязый, узкоплечий парень, и щурит выпуклые карие глаза, вглядываясь в левый берег. – Наши в семи километрах отсюда переправились.

– А я тебе говорю – наши! – сердится первый номер. – Вот те крест наши! Товарищ лейтенант, ведь это наши?

– Что? – Лепешев подымает голову.

– Я говорю: это наши?

Лепешев лениво встает, подносит к глазам бинокль. На низменном левом берегу копошатся люди. Роют окопы, накрывают их маскировочными сетями, оттаскивают к реке землю на плащ-палатках. В окулярах бинокля мелькают похожие одна на другую фигурки в грязных гимнастерках. Не поймешь. Но вот в поле зрения попадает всадник. Маленький, толстый, он восседает на гнедой лошади и энергично взмахивает короткими руками, объясняя что-то толпящимся вокруг него людям.

– Наши! – весело подтверждает Лепешев. Командира своего полка майора Лоскутова он способен узнать даже в кромешной тьме.

– Я ж тебе говорил! – победно шумит Максимов. – Эх ты, курская размазня! Поезжай к нам в Сибирь – поучись глядеть!

Крыночкин не обижается. Оба пулеметчика хохочут и радостно толкают друг друга локтями. Лепешеву тоже радостно. Теперь, когда сзади родной полк с приданным ему саперным батальоном, он знает, что все будет в порядке, что за спиной есть надежная опора. И не беда, если полк потерял весь автотранспорт. Зато есть две тысячи обстрелянных бойцов, достаточно пулеметов, несколько орудий, средства связи и даже такая роскошь, как маскировочные сети.

– Смотри-ка, целый флот! – громко гогочет Максимов, тыкая корявым пальцем куда-то вбок.

Лепешев поворачивается и видит среди реки понтон. На понтоне повозка с ранеными, вокруг повозки носилки. Санитары неумело орудуют шестами, гонят понтон к левому берегу. Навстречу ему движется несколько порожних плотов.

«Эх, только бы не было воздушного налета…» – озабоченно думает Лепешев.

Будто угадав его мысль, Максимов бодро говорит:

– «Юнкерсов» не будет, до ночи переправятся. А там и нам сам господь бог велел…

Лепешев смотрит на небо и только сейчас замечает, что солнце уже скатывается к горизонту, что воздух посвежел и на прогретую землю легли длинные тени. «Хорошо бы успели до темноты, а то – чем черт не шутит – вздумает немец предпринять ночную атаку – тогда мы слепые. В рукопашной нам не отбиться…» – тревожно соображает он. Одолеваемый новыми заботами, Лепешев тушит сигару.

VI

Рано радовался Лепешев. Помрачнел лейтенант после обхода позиции. Из двадцати шести человек пополнения шесть были убиты и девять ранены. Потери среди пулеметчиков особенно огорчили. Семь раненых и четверо убитых. Один расчет разнесло прямым попаданием снаряда. Останки бойцов даже не стали откапывать из развороченного окопа. Нечего было откапывать.

Обходя траншеи, Лепешев останавливается у сгоревшего бронетранспортера, стараясь разглядеть, что осталось от отважного писаря, но ничего не обнаруживает. Разорвало тело бойца взрывами, а огонь довершил смертное дело.

Был человек, жил, чему-то радовался, чем-то огорчался, потом писал воинские бумаги и не гадал, не думал, что с доблестью уйдет из-под живого ясного неба, не оставив после себя ничего, кроме обгорелого железа и маленького клочка прокопченной, изрытой взрывами земли.

Другой писарь, лысоголовый полный мужчина, погиб, как погибают многие. Маленькое пулевое отверстие в виске – и нет человека. Но тело есть, и товарищи могут предать его земле с положенными воинскими почестями. А от этого ничего…

– Как его фамилия? – спрашивает Лепешев оставшегося в живых писаря.

– Петров. Петров Николай.

– А отчество?

– Хм… – Писарь озадаченно закатывает к розоватому небу маленькие зеленые глазки.

– Откуда он родом?

– Не знаю. Мы из разных отделов и мало говорили на эту тему. Кажется, он откуда-то с Волги…

– Эх вы, чернильные души! О товарище своем ничего не знаете! – сердится Лепешев.

Писарь, щуплый белобрысый человечек с острым носиком, виновато моргает куцыми белыми ресницами и жалко улыбается.

Лепешев жалеет о своей несдержанности. Напрасно сердился. Напрасно вспугнул в человеке, выдержавшем первый бой и вышедшем из него живым, торжественную радость победителя.

– Ладно. Бывает, – примирительно говорит лейтенант. – Всех не упомнишь, но стараться помнить надо.

– Буду помнить, товарищ лейтенант! – обрадованно вытягивается писарек.

Потом Лепешев долго стоит над телами погибших, сложенными в ряд за задней стеной конюшни. Многих из них лейтенант видел раз в жизни, да и то мельком, когда принимал пополнение. Кто они, что они – Лепешев не знает. Не знает лейтенант и того, как и в какую минуту они погибли. Он знает одно – они были стойкими воинами, и это главное. Может быть, через много лет после войны, разыскав нужную нить в воинских документах, явится к отставному полковнику Лепешеву жена или мать погибшего здесь бойца, явится и потребует: расскажите о последнем часе моего мужа или сына! И Лепешев, порывшись в отягченной боевыми событиями памяти, скажет: «Да. Помню. Он был стойким солдатом. Пусть знают об этом его дети, если они есть».

А вот двоих из лежащих Лепешев знает хорошо. Это его пулеметчики. С ними он отмерил немало километров военных дорог. Вот они, лежат рядом. Первый номер Скулацкий, и второй – Витя Сластунов. Лежат, иссеченные осколками вражьих мин. Лепешев прикрывает глаза, и они встают перед ним живыми: неунывающий балагур Скулацкий и застенчивый Витя.

Скулацкий, бывший крановщик ленинградского торгового порта, любил позубоскалить, посмеяться. Он всегда, в любой обстановке был таким, этот ленинградский нескладный парень. Длинный, сухопарый, с торчащими ежиком смоляными волосами, с оттопыренными большими ушами (врал: «Это от мичманки. Во время штормяги натянешь на уши…»). Много побасенок знал Скулацкий, но чаще всего любил рассказывать о своей красавице жене, которую он якобы отбил у какого-то флотского комиссара, много раз делавшего ей предложение.

Витя – туляк, единственный сын вдовца-железнодорожника. Он обожал стихи, сам пробовал писать, рассказывал об отце с такой восторженностью и обожанием, что можно было подумать, будто его родитель не обыкновенный паровозный машинист, а бог весть кто.

Бывало, на привалах, устав балагурить, Скулацкий ложился к костру и приказывал своему второму номеру!

– Ну, я оттрепался. Теперь трави свои куплеты.

И Витя доставал тоненький блокнот, сшитый из разрезанной втрое ученической тетради, и, стесняясь, читал вслух стихи о России, о коммунизме, о весне, о небесно-чистых девушках.

Теперь они лежат у кирпичной стены и кажутся Лепешеву живыми. При мысли, что красавица Галочка уже никогда не обнимет своего веселого мужа, а вдовец-железнодорожник не увидит единственного сына, Лепешеву становится горько.

– Глинин! Раненых снести к реке. Убитых похоронить. Остальным восстанавливать траншеи, готовиться к бою! – хмуро приказывает он и уходит в здание.

На войне у командира, хоть и малого, всегда есть дела. Заботы спасают Лепешева от бессмысленных в его положении терзаний.

* * *

Затаенная тишина висит над разрушенным хуторком. Тишина эта относительная, так как за садами что-то лязгает, слышны гортанные выкрики, дымят походные кухни, рядом в траншеях звякают лопаты, переговариваются бойцы, заряжающие диски и пулеметные ленты, но после грома недавнего боя для Лепешева это тишина. Тишина глубокая и многозначительная. Лейтенант всматривается в расположение противника и старается угадать, что таит в себе эта затянувшаяся передышка, что решит тот неизвестный Лепешеву немец, который, конечно же, должен что-то предпринять. Лепешев наблюдает долго, но ничего особенного не обнаруживает. Автоматчики в развалинах не подают признаков жизни. Немцы в садах тоже ведут себя смирно.

Веселый гомон вспыхивает вдруг в траншеях и конюшне. Причина оживления – горячий обед. Четыре санитара принесли снизу два термоса – один с супом, другой с кашей. И Лепешев только сейчас чувствует, что смертельно голоден – с утра во рту не было ни крошки.

Глинин приносит котелок с дымящимся супом и молча ставит его возле командира взвода. Благодарно кивнув, Лепешев с жадностью набрасывается на еду. Черт возьми, несмотря ни на что, человек остается человеком. Пусть рядом затаилась смерть, пусть она глядит на него, молодого лейтенанта, Лепешеву сейчас наплевать на все. Он наслаждается едой и радуется, что там, внизу, есть люди, которые помнят о защитниках мыса – приготовили им такой славнецкий суп и кашу с мясом. Пусть это конина, пусть она жестковата и припахивает потом, но это еда, это обязательный элемент жизни. И, насыщаясь, Лепешев только сейчас сознает, что обошел его стороной еще один смертный вихрь, что он жив и, чем черт не шутит, может, будет жить еще долго-долго.

Невдалеке, прислонившись широкой спиной к стене, ест рыжий бронебойщик. Ест не спеша, со смаком, громко, аппетитно чавкая. И Лепешеву невольно думается, что этот спокойный, неробкий человек, очевидно, и в мирной жизни был таким же уравновешенным, любил хорошо поесть и с чувством-толком покурить после обеда.

– Как ваша фамилия? – спрашивает Лепешев.

– Моя? Ильиных я. Федор Ананьевич Ильиных.

– И откуда родом?

– Из Серова. Слыхали о таком городе? Бывший Надеждинск. На Северном Урале. На металлургическом заводе работал. У нас все металлурги. И братья, и отец, и дед им был. Семейная профессия вроде бы.

– Слышал, – улыбается Лепешев. – Я сам свердловчанин.

– Вот те на! – удивляется Ильиных. – Земляк, выходит… – И он восхищенно щурит на лейтенанта серые, с зеленцой, кошачьи глаза, как бы наново оценивая своего временного командира.

Лепешеву приятно видеть в этом храбром солдате земляка.

– А Егорыч тоже нашенский, уральский, – оживленно сообщает Ильиных. – Ирбитский он.

– Красноармеец Степанов! – Усатый бронебойщик отставляет котелок, вытягивается по стойке «смирно» в своем окопчике и, помявшись, добавляет? – Прохор Егорович…

– Садитесь, садитесь, Прохор Егорыч, – машет ложкой Лепешев. – Ешьте. И кем вы до войны?

– Да как сказать… – Степанов конфузится. – По конной части я… Последнее время коновозчиком при родильном доме состоял.

– Что ж, это тоже надо, – серьезно говорит Лепешев, подавляя улыбку, и думает, что негромкие довоенные свои обязанности Степанов, должно быть, исполнял так же добротно и аккуратно, как делает рискованное солдатское дело. И еще Лепешев доволен, что Ильиных не засмеялся, хотя в прищуренных глазах верзилы-сталевара прыгают веселые чертики.

– А я в Свердловске часто бывал… – вздыхает Ильиных. – Девушка там одна живет. На улице Малышева…

Но Лепешеву уже не до воспоминаний. Его слух улавливает неясный отдаленный гул, и лейтенант даже перестает жевать, напряженно вслушиваясь в этот новый звук, нарастающий в теплом вечернем воздухе.

Степанов тоже беспокойно вертит головой, заглядывает в амбразуру.

* * *

Лепешев с сожалением отставляет котелок и идет на свой наблюдательный пункт в углу. Линзы бинокля метр за метром ощупывают развалины, сады, отдельные деревья и трупы немецких солдат, валяющиеся между ними. Ничего нового. А за садами – отдыхающая от дневного зноя степь. Бугристая, голубовато-зеленая от обильно разросшейся полыни, изрезанная балками. Лепешеву кажется, что он слышит вечернюю перекличку перепелов и звонкое пение жаворонков над степной ширью. Но это не так.

Не птичье пение – далекий грозный гул растет в безветренном воздухе.

Пыльное облачко, его наконец-таки видит лейтенант. Оно далеко, это серое пятно на неровной кромке горизонта. Однако Лепешев знает: обманчив степной простор. Не позже чем через полчаса к гитлеровцам подойдет подкрепление. Вот чего дожидается противостоящий Лепешеву немец.

Лейтенанту остается только ждать. И он терпеливо ждет приближения колонны (она движется той же дорогой, что и, днем), ждет и думает об одном, лишь бы не танки. Но надежда его гаснет, когда из-за ближайшего увала сначала выползает одна темная коробка, за ней другая…

– Восемь. Четыре T-IV и четыре Т-II. Три автомашины, одна автоцистерна, – докладывает от своего пролома Глинин, когда прибывшая колонна скрывается за садами.

Лепешев согласно кивает. Он сосчитал так же.

– Углублять окопы и траншеи, вязать гранаты связками! – угрюмо командует лейтенант.

Танки Т-II не страшны. Неважно вооруженные, устарелые тонкостенные коробки – они станут легкой добычей бронебойщиков. T-IV – штука посерьезней. Лепешев отлично знает силу этих средних танков, маневренных, хорошо вооруженных немецких машин, имеющих достаточно мощную лобовую броню. Много неприятностей причинили они советской пехоте за минувший год. Лепешев понимает, что отбить предстоящую немецкую атаку будет трудно. «Эх, сюда бы хоть парочку противотанковых пушечек. Тогда б был другой разговор».

Лейтенант угрюм и насуплен. Противотанковых мин нет, бронебойных средств мало – практически это означает конец. Все козыри теперь у того неизвестного немца.

* * *

Лепешев выходит из конюшни, смотрит с обрыва вниз. Понтон и плоты, кажется, еле движутся по широко разлившейся вокруг мыса реке. А на берегу под вербами, в многочисленных щелях, еще много раненых. Возле них хлопочут медсестры и женщины-врачи. Лепешев вглядывается, стараясь угадать среди них ту, беленькую, но сверху они похожи друг на друга в своих зеленых пилотках. У походной кухни возится повар с забинтованной головой, и более ни одного здорового мужчины. Понятное дело, на подкрепление рассчитывать не приходится. Все способные ходить – на плотах и понтоне или копают окопы на левом берегу. А девушек, если даже прикажут, Лепешев на огневую позицию не допустит. Он достаточно насмотрелся на женские страдания за минувший проклятый год…

И лейтенанту вдруг вспоминается та, которую, как ему казалось, очень любил. Тоненькая, русоволосая, она всегда была ласкова, даже нежна с ним. Приезжая в отпуск из пехотного училища, курсант Лепешев, бывало, целыми ночами бродил с ней по набережной свердловского городского пруда, шептал жаркие признания, на какие был способен. Она нежно гладила его волосы мягкими ладошками и не прятала губы от поцелуев. Случалось, что они ночевали вместе, в одной комнате, но Лепешев, в ту пору уже далеко не святоша, никогда ничего себе не позволял. Он любил ее и берег для самого себя.

После окончания училища его направили в Кишинев. Лепешев почти каждый день писал ей теплые зовущие письма, слал посылки и считал месяцы, недели, дни до очередного отпуска. Ему казалось, что не сможет жить без нее.

А она вдруг вышла замуж за какого-то вдовца. Очень просто. Взяла и вышла. И спокойно написала ему об этом. И не было в том письме ни ласки, ни оправданий, ни жалости к нему. Она написала: «Я вышла замуж. Пожалуй, тебе больше не надо писать мне. Да и адрес у меня теперь другой…» Вот и все. Лепешев, помнится, всю ночь не спал, думал горькие думы, и ему очень хотелось разреветься.

С тех пор в него прочно въелись недоверие к женским словам и обещаниям и этакий легкий цинизм разочарованного, но не обойденного вниманием женщин-однодневок молодого человека.

И тем не менее к себе на огневой рубеж девушек Лепешев не пустит. Это он твердо знает. Мало ли что произошло когда-то до войны с ним самим. Былое ничего не значит, ибо случилось лейтенанту познать в войну и кое-что другое…

Прошлым летом, когда лейтенанта выносили из окружения, он собственными глазами видел истерзанные трупы трех изнасилованных, а потом зверски умерщвленных молоденьких медсестер. Это было такое зрелище, что Лепешева несколько дней бил нервный озноб при одном воспоминании об увиденном. И было потом встречено многое, не менее страшное, но это первое личное столкновение с фашистским садизмом оставило след в душе Лепешева навсегда.

Потому Лепешев знает, что женщин на его позиции не будет. Он никогда не допустит, чтобы по его вине случилось что-то, подобное виденному. Лейтенант Лепешев сам не уйдет с этой береговой кручи живым и не позволит уйти ни одному из своих бойцов, пока хлопочущие внизу девушки не окажутся на левом берегу.

– По-моему, вам машут… – Это говорит Ильиных, он стоит рядом и смотрит на реку.

Лепешев отвлекается от дум и тут только замечает, что одна из девушек сидит возле вербы и машет пилоткой. Облитые лучами заходящего солнца, волосы червонным золотом рассыпались по плечам. Лепешев узнает ее. Она. Та, беленькая. Лейтенант ответно машет рукой, и нет для него сейчас ни войны, ни немецких танков, ни погибших товарищей. Он стоит на краю обрыва и охвачен единственным желанием – сбежать вниз, пожать мягкие пальцы девушки, заглянуть в огромные глаза, в которых было столько тоски несколько часов назад, утешить, если юный военврач все еще горюет.