Текст книги "Где-то на Северном Донце"

Автор книги: Владимир Волосков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

X

Немецкие танки прорываются в сады после второй атаки.

Сначала они атаковали по всему фронту, но когда из-за деревьев начали стрелять противотанковые пушки, развернулись и быстро вышли из зоны действенного огня.

Вскоре артиллерия противника открывает огонь по засеченным наблюдателями противотанковым пушкам.

– Неужели сидят на месте, а? – волнуется у стереотрубы Каллимуллин. – Надо было сразу сменить позицию.

– Не дураки, сменили, конечно, – успокаивает его Лепешев, а сам думает, что если артиллеристы не перетащили в паузу свои «сорокапятки» на запасные точки, то им уже не стрелять – артиллерийская инструментальная разведка у немцев поставлена неплохо.

Расчеты противотанковых пушек дело свое знают. Они успели сменить позиции. Однако это не может спасти положение. Танки вдруг стремительно мчатся к левому флангу. Строятся там уступом и вдоль берега реки, на максимальной скорости, ведя на ходу интенсивный огонь, устремляются к садам. Их натиску противостоит лишь одна левофланговая пушка. Противотанковые орудия, расположенные в центре и на правом фланге оборонительного рубежа, помочь своим товарищам не могут – за пологими холмиками танки им не видны.

Используя неровность местности, защищенные от флангового огня, все четырнадцать танков нацеливаются на один узкий участок. По тому же левому флангу беглым огнем бьют и орудия, и минометы. По мере приближения танков к садам черная стена взрывов смещается в центр, а потом на правый фланг.

В блиндаж к Лепешеву врывается старший лейтенант-танкист, командир закопанного КВ.

– Д-давай откроем огонь, лейтенант! – отрывисто кричит он и нервно мнет в руках шлем.

– Сколько у тебя бронебойных снарядов? – стараясь говорить спокойно, спрашивает Лепешев, не отрывая глаз от бинокля.

– Од-диннадцать…

– Вот видишь… Ничем ты им сейчас помочь не можешь. Поздно. Смотри.

Танкист втискивается между Лепешевым и Каллимуллиным, смотрит в амбразуру. Два танка стоят у реки. Один горит, у другого перебита гусеница. Остальные двенадцать уже ревут между деревьями.

– Т-так ведь п-перемнут они там наших! – с отчаянием рычит танкист. – Как п-пить дать, п-передавят!

– Не передавят, – глухо откликается Лепешев. – Ты лучше проследи, чтобы твои орлы понадежнее прикрыли башню.

– А-а… Д-давно прикрыли! – плачуще огрызается танкист. – Ведь п-перемнут, с-сволочи!

Разговор бестолков и совершенно неуместен. Еще когда Лепешев валялся на лежанке, к нему приходили полковник-артиллерист и этот самый старший лейтенант. Обсудили детали предстоящего боя и единогласно пришли к выводу, что танк будет последним резервом защитников мыса, что вновь вступит в бой он лишь тогда, когда немцы преодолеют заминированные улицы. Тогда старший лейтенант со всем согласился, как согласился с тем, что временным его начальником станет командир званием ниже – лейтенант Лепешев.

Генерал-майор Федотов одобрил принятое решение и лично говорил по телефону как с Лепешевым, так и с танкистом.

– Танк использовать лишь в самый критический момент! – сказал он.

И, несмотря на это, старший лейтенант прибежал сейчас сюда и просит согласия Лепешева открыть огонь по прорвавшимся в сады танкам. А что это даст?

Вслед за танками врывается в сады неприятельская пехота. Теперь спасение защитников первой линии обороны зависит от того, как скоро они сумеют отступить на правый фланг и берегом реки уйти к своим. Все вроде бы ясно.

– Хоть п-парочкой их угостить! – рычит танкист. – Хотя бы п-парочкой!

– Ничего ты не сделаешь двумя снарядами, – цедит сквозь зубы Лепешев. – И вообще… – Ему хочется обругать не в меру нервного танкиста, но он только отплевывается и приказывает чернобровому телефонисту; – Сергеев, свяжитесь с фланговыми пулеметными точками. Что они видят?

Артиллерийский и минометный огонь неожиданно прекращается. Немецкая машина взаимодействия срабатывает точно. Гитлеровцы боятся нанести урон своим. Лепешева бесит эта точность. Окаменели крупные мышцы стиснутого рта. Лейтенант глядит в амбразуру и не знает, что предпринять. Из сада доносится пулеметная, винтовочная и автоматная стрельба. Звонко ухают танковые пушки.

– Слева пробежали к своим пять человек, – докладывает телефонист. – Справа еще никого нет. Лишь пронесли несколько раненых.

– Так! – Лепешев смотрит, как танки подминают яблони, как мелькают за деревьями мундиры немецких солдат, и соображает, чем может помочь своим.

Из развалин по гитлеровцам открывают огонь пулеметчики и бронебойщики. Один из танков загорается. Над садами вырастает столб сажистого дыма. Гитлеровцы открывают ответный огонь. Из-за деревьев выползают на дорогу три танка и, ведя пушечно-пулеметный огонь, устремляются к промежуточной позиции. За ними бегут автоматчики.

– Миша! – кричит Лепешев, но Каллимуллина рядом уже нет. Лейтенант сует в рот свисток и тоже выбегает из блиндажа. Дает сигнал.

Вздрагивает береговая круча. Одновременно бьют «сорокапятки», бронебойки, станковые и ручные пулеметы. Валятся в хуторскую пыль вражеские автоматчики, начинают метаться, падать под деревья солдаты в саду. Один за другим останавливаются, начинают дымить два танка. Третий разворачивается, несется назад за деревья, но и его настигает снаряд каллимуллинских пушкарей. Сначала распластывается в пыли перебитая гусеница, а потом приземистая машина вздрагивает всем корпусом, одевается шапкой дыма.

Артиллеристы и пулеметчики продолжают вести огонь по левой стороне сада. Стволы израненных деревьев прикрывают гитлеровцев, но все равно психологический эффект внезапно обрушившегося шквала огня велик. Немцы залегают, они уже не рвутся вперед.

Из блиндажа выскакивает телефонист. Он что-то докладывает, но Лепешев не слышит. Лейтенант машет рукой, телефонист подбегает, кричит в ухо:

– Справа у реки отходят наши. Катят одну противотанковую пушку.

У Лепешева становится легче на душе. Еще десяток минут интенсивного огня – и все живые, все способные двигаться покинут взломанную линию обороны.

Лейтенант доволен. В хорошо подогнанные шестеренки немецкого наступления удалось всунуть крепкий болт. Заскрежетали, начали крошиться железные зубы немецкой атаки. Немецкой воле противопоставлена русская воля. Пусть хоть лопнут от злости фашистские офицеры, руководящие боем из штабного автобуса, что запрятался где-то в балках, пока не придут в себя распластавшиеся на горячей земле солдаты, пока не приведут себя в порядок смятые внезапным фланговым огнем подразделения, – до тех пор они, эти офицеры, бессильны что-либо сделать, не могут дать приказ о возобновлении артиллерийского обстрела, не могут диктовать обороняющимся свою волю.

Поэтому Лепешев не дает команду на прекращение огня. Сады хоть и густы, но это не сплошная стена – многие пули и снаряды могут найти свою цель.

Противник не отвечает. Не стреляют даже танки. Они, очевидно, выбираются из садовой чащи назад в степь, на простор. Три больших чадных костра, что полыхают у хуторских развалин, видимо, внушают и танкистам чувство опасения. Потеря вначале боя шести боевых машин – из них пять безвозвратно – заставит кого угодно стать осторожным.

* * *

На краю обрыва, у правофланговой пулеметной точки, появляется человек с забинтованной головой. Он машет рукой и спрыгивает в траншею. Вскоре в конюшне появляется перепачканный землей и кровью моложавый капитан. Он без головного убора, поверх наспех намотанного на голову бинта расплылось большое розовое пятно, гимнастерка порвана.

– Лейтенант Лепешев?

– Да.

– Все. Вышли. Можешь кончать.

Лепешев дает команду.

Над разрушенным хуторком разверзается, будто с неба падает, тишина. Гремит несколько выстрелов из развалин – и становится совсем тихо.

Капитан хлопает себя по бедрам, зачем-то ощупывает живот, грудь и, хотя на голове у него сочится кровью марлевая повязка, счастливо улыбается:

– Цел. Вышли!.. И раненых вынесли. Даже пушечку одну сохранили. Здорово, да?

– Здорово, – соглашается Лепешев.

– А я уж было подумал, что на этот раз приберет меня костлявая, – продолжает с улыбкой капитан. – Попер фриц здорово. Прямо сказать – отчаянно попер. От моего НП уже метрах в двадцати автоматчики появились. А вы тут… Спасибо, браток, опять выручил. Долго тебя помнить будем.

– А что я?.. – Лепешев пожимает плечами.

– Да, понимаю, лейтенант. Все понимаю. Но ведь как вовремя вы их накрыли!.. Елки зеленые, в самую точку! Ни раньше, ни позже. А когда они опушкой нас обтекать начали…

– Ладно. Что было, то прошло. Рому трофейного не желаете?

– Рому? Выпью. Как не выпить… Опять костлявой рога наставил! – радостно хохочет капитан и снова ощупывает себя. – Цел ведь, а? Здорово, да? Котелок только малость задело.

– Здорово! – Лепешев не может не улыбнуться.

– А насчет флангов не беспокойся. Наши у реки здорово закопались. Мухи не пропустят! – возбужденно говорит капитан, вслед за Лепешевым спускаясь в блиндаж.

* * *

Затишье затягивается. Бойцы заряжают пулеметные и автоматные диски, чистят оружие, растаскивают по точкам ящики с патронами, вяжут связками гранаты. Кое-где звякают лопаты – после обхода позиции Лепешев приказал укрепить и расчистить поврежденные стенки окопов и траншей.

Потерь во взводе нет, и бойцы веселы. Все подтрунивают над пулеметчиком Хасановым. Боец надумал подсушить портянки на жарком солнышке и разложил их на обломке доски за своей пулеметной точкой. А тут, как на грех, затеял KB перестрелку с немцами, затем появились «хейнкели», и пошло одно за другим… Когда стихло, вспомнил Хасанов о своем добре, но обнаружил лишь клочки материи, перемешанные с землей.

Сейчас, пользуясь затишьем, Хасанов бродит по траншеям и выспрашивает, у кого есть запасные портянки. Над ним хохочут, предлагают: кто пилотку, кто носовой платок, а хозяйственный Максимов обещает отдать дамские панталоны, которые обнаружил утром в ранце убитого немца, если он, Хасанов, еще раз споет ту веселую татарскую песню, что пел в кабинете комиссара госпиталя нынешней весной. Хасанов матерится, обзывает Максимова сибирским куркулем. В конце концов портянки находятся. Жертвует их тот же Максимов. Новые, белехонькие, байковые, зимние.

Скоро снизу приносят обед, и на позиции становится совсем весело.

Лепешев в это время стоит за конюшней, наблюдает, как на плоты грузят раненых. Это те, из сада. Последние. Остальные уже переправлены. Раненых размещают на пяти больших плотах, на остальных – пехота, противотанковая пушка, минометы, какие-то ящики и походная кухня. На понтон, тихо урча, забирается трехосная автомобильная радиостанция. Переправа федотовской дивизии завершается. У реки уже совсем немного народу. И ни одного раненого, ни одной целой машины.

* * *

Знакомый гул нарастает в воздухе.

– Воздух!!!

Лепешев вскидывает бинокль. В пышущем зноем небе быстро растут темные точки. Их двенадцать. Вскоре можно различить, что это «Юнкерсы-87» – «козлы», как кличут их бойцы. С неубирающимися, прикрытыми обтекателями шасси они идут откуда-то с юго-запада, и Лепешеву становится заранее не по себе – он не переносит вой сирен, которые включают «козлы» при пикировании на цель. Наивная штука для запугивания, а Лепешев, зная это, все равно не выносит «завывалок». Слишком многое всплывает в памяти под их вой. Не однажды засыпало его в окопе под такую «музыку»…

Лейтенант идет в здание.

– Всем, кроме фланговых и зенитчиков, – за заднюю стену! – кратко командует он. Лепешев не сомневается, что одновременно с бомбежкой начнет обстрел и артиллерия.

Расчет лейтенанта прост. На узкой полоске земли, что тянется меж задней стеной конюшни и обрывом, – безопасней. Хоть и будут метко бомбить, все равно девяносто девять бомб из ста взорвутся или под обрывом, или в конюшне. И в том и в другом случае люди останутся невредимы. А от снарядов совершенно надежное укрытие – пусть попробуют пробить две толстенные стены, вспахать отрытую за ними щель!

За фланговые пулеметные точки лейтенант не беспокоится. Их можно уничтожить лишь прямым попаданием. А это почти исключено. Легче попасть в балкон при бомбежке высокого здания, нежели угодить в крохотную пулеметную ячейку, отрытую на самом краю обрыва.

Другое дело зенитчики – этим достанется. И Лепешев ничем помочь им не может.

* * *

Первыми открывают огонь орудия и минометы. После пристрелки на хуторок обрушивается короткий огневой налет. Как только стрельба прекращается и пыльное облако, поднятое взрывами, рассеивается, «юнкерсы» устремляются к земле.

Лепешев во время бомбежки отсиживается в блиндаже. Там тесно. На патронных ящиках сидят телефонисты, командир танка, Каллимуллин, Глинин и бронебойщик Ильиных. Прислушиваясь к грохоту бомбовых взрывов, от которых ходуном ходит земля, они изредка перебрасываются короткими возгласами и поглядывают вверх, на подрагивающее над головами перекрытие.

– Пожалуй, полусотка прямым попаданием проломит, – безмятежно говорит Каллимуллин. – Как вы думаете?

Юные телефонисты зябко ежатся и подаются в угол.

– Пожалуй, – соглашается Ильиных и почему-то любопытствует: – Интересно, какая тут высота? – Он встает, старается достать рукой кирпичный потолок.

Близкий оглушительный взрыв сотрясает блиндаж. Не удержавшись на ногах, бронебойщик падает. Сваливаются с ящиков и телефонисты. Из входа и амбразуры в темную подземную конуру врываются клубы пыли. Блиндаж окутывается душными сумерками. Чернобровый телефонист бросается к выходу. Лепешев успевает ухватить его за гимнастерку.

– Без паники, Сергеев, – спокойно говорит он. – Нас и стокилограммовая не возьмет.

Глинин стряхивает с плеч и пилотки пыль, включает мотоциклетную фару. Помещение заливает яркий, слепящий свет. Телефонист Сергеев возвращается на свое место. Всем становится весело. Лишь Глинин бесстрастен.

– В этом доте я могу воевать хоть сто лет! – бесшабашно заявляет Каллимуллин и заваливается на лепешевскую лежанку.

Глинин сосредоточенно прислушивается к грому бомбежки, потом неторопливо направляется из блиндажа.

– Ты что, ошалел? – изумляется Ильиных.

Лепешев молчит. Он знает: бирюка никакими уговорами не остановишь, а приказывать ему не хочется. К тому же лейтенант и сам слышит, что бомбы рвутся уже где-то в стороне. Значит, до выхода на цель очередного пикировщика будет какая-то пауза.

Когда близкий взрыв снова сотрясает блиндаж, появляется Глинин. Он садится на ящик и угрюмо крутит козью ножку.

– Ну, как там? – не выдерживает Ильиных.

– Один зенитный… – Боец вяло машет рукой, и всем ясно, что он хочет этим сказать.

Все долго молчат.

– А т-танк… Танк цел? – спрашивает старший лейтенант.

Глинин кивает.

– А мои пушечки?

– Одна на боку.

– У-у, собаки! – Каллимуллин вскакивает с лежанки, но бронебойщик преграждает ему путь к выходу.

– Не надо, товарищ младший лейтенант! Сейчас ничего не сделать.

А Лепешева беспокоит другое: когда пойдут в атаку немецкие танки? Разумеется, пока «козлы» не отбомбятся, они будут прятаться за садами. А потом? Пойдут под прикрытием артиллерийского огня? Едва ли. Опасно. Пока будут бить гаубицы, бояться атаки не следует. Артиллерийские "позиции слишком далеко, рассеяние снарядов велико…

Лепешев придвигается к амбразуре и смотрит в бинокль. Сквозь завесу взрывов и облака пыли старается разглядеть, что делается в степи. Наконец это ему удается. В образовавшемся просвете видны артиллерийские позиции. Гаубицы на том же месте, далеко в степи. Теперь все ясно.

Едва Лепешев успевает опуститься на патронный ящик, как над его головой, чиркнув по краю амбразуры, проносится огромный осколок. Его жутковатое жужжание заставляет всех вздрогнуть. Осколок врезается в стену, отвалив добрую лопату земли.

Глинин встает, берет с дощатого столика телефонистов фляжку с водой. Выковыряв осколок палочкой, поливает водой. Зазубренный кусок металла шипит, чернеет. Глинин так же неторопливо кладет фляжку на место и садится.

– Бери, полюбуйся, – говорит Лепешеву Каллимуллин. – Это твой. Обманул ты его.

Лепешев берет все еще горячий, тяжелый осколок и взвешивает в руке. Несмотря на всю привычность случившегося, ему кажется странным, что вот этот обработанный человеческими руками, а потом этими же руками взорванный обломок стали должен был навсегда вычеркнуть его из жизни. Зачем? Почему? Кому помешал свердловский парень Колька Лепешев, чтобы где-то на немецкой земле добывали руду, плавили сталь, обрабатывали ее, начиняли взрывчаткой, потом везли через пол-Европы и, наконец, сбросили на небольшой мысок у Северного Донца, стараясь убить его, Кольку, который за всю довоенную жизнь не сделал зла ни одному самому распаршивому немцу?

И еще одного не может понять лейтенант Лепешев. Зачем немцы бросили сюда такие большие силы? Зачем, несмотря на внушительные потери, они так упорно атакуют небольшую группу советских солдат, занимающих клочок земли на правом берегу реки? Ведь переправы нет. Немцы не могут не понимать, что эти солдаты рано или поздно сами покинут изрытую воронками кручу.

Лепешев еще не знает, что обороняемый его истерзанной дивизией участок Северного Донца заранее избран фашистским командованием для прорыва на Сталинград и Северный Кавказ. Он не знает, что принесет лето 1942 года его народу. Не знает он и того, что несколько лишних часов упорной обороны у этого хуторка заставят немецкое командование перенести направление главного удара в другое место. Вот через несколько часов, когда будет заходить солнце, в штабе 6-й немецкой армии узнают, что плацдарм у бывшей переправы еще не ликвидирован, там примут это решение, которое оставит в живых и его, Лепешева, и всех раненых, и многих бойцов и командиров его дивизии.

Сейчас Лепешев этого не знает и потому не понимает упрямства противника, без какой-либо существенной нужды бросающего на смерть и уничтожение солдат и технику, которые ох как нужны ему на любом другом участке огромного фронта.

– Гаубицы! – Каллимуллин бросается к стереотрубе.

Лепешев прислушивается. Рев бомбардировщиков слабеет. А в вибрирующем воздухе слышны глуховатые всплески орудийных выстрелов.

Все идет как надо. Лепешев растягивается на лежанке, достает из валяющегося там каллимуллинского портсигара сигарету, закуривает. Теперь важно не прозевать окончание артиллерийской подготовки, чтобы успеть дать команду бойцам, которые должны быстро занять окопы. Немецкие танкисты, разумеется, медлить не станут, сразу рванутся к хуторку. На противотанковые мины после такой плотной бомбежки рассчитывать не приходится. Большинство, если не все, сдетонировало.

Лепешев до малейших деталей обдумывает свои предстоящие действия и поглядывает на часы. Немцы 1942 года пока что мало отличаются от немцев 1941-го. Они будут вести огонь или 15, или 30, или 45, или 60 минут. Немецкая аккуратность. Много прольется немецкой крови, пока они изменят своим привычкам.

Пятнадцать минут проходит. Артиллерия продолжает обстреливать конюшню и развалины. Лепешев закуривает вторую сигарету. На всякий случай вынимает из нагрудного кармана свисток.

Медленно ползет минутная стрелка. Лепешев смотрит на нее и думает о том, что, может быть, вот это маленькое, в три пятиминутных деления, расстояние на циферблате, которое стрелка должна проползти, измеряет остаток жизни, отведенной ему военной судьбой.

Громовой взрыв и всплеск пламени перед амбразурой швыряет всех находящихся в блиндаже на глинистый пол. Лепешев скатывается с лежанки. С визгом проносятся над головой осколки и врезаются в земляную стену. Падает стереотруба. На свалившихся в кучу людей сыплются обломки кирпича. Блиндаж заволакивается пылью, угарным запахом взрывчатки.

Первым приходит в себя Лепешев. Он садится на плащ-палатку и, встряхивая головой, глядит, как в помутившемся свете фары копошатся на полу остальные. Они оглушены сильнее лейтенанта (сидели выше и ближе к амбразуре) и потому дольше не могут прийти в себя.

Лейтенант протягивает руку, помогает подняться Глинину. Тот в свою очередь помогает другим. Через несколько минут слышатся первые неуверенные смешки и взаимные подначки. Это уже нервы. Бывалым людям, на которых внезапно дохнула смерть, не остается ничего другого, как смешком и подначкой замаскировать свое глубокое потрясение.

– Т-ты за что меня б-боднул, м-молодой человек? – обращается танкист к чернобровому телефонисту Сергееву.

Молодой боец растерянно моргает длинными ресницами и не может произнести ни слова. Его товарищ тоже бледен, растерян.

Каллимуллин хлопает себя по карманам, строго спрашивает:

– Портсигар куда-то пропал… Ты его, случаем, не проглотил?

Сергеев продолжает моргать.

Командиры и Ильиных хохочут.

А Лепешев опять смотрит на часы и думает, что если бы не Глинин, едва ли кто-нибудь хохотал сейчас здесь. Это бирюк заставил отчаянно ругавшихся телефонистов дополнительно углубить блиндаж, оставив лишь узкую земляную приступку у амбразуры. Это он так рассчитал наклон и ширину амбразуры, что залетающие осколки не рикошетят о кирпичное перекрытие, а вгрызаются в мягкие земляные стены. Глинину, этому молчуну, обязаны все сидящие здесь. Но они не обращают внимания на помкомвзвода, смеются над юными телефонистами, которые наконец-таки начинают улыбаться. Да Глинину и не нужно их внимание. Он с обычным хмуро-бесстрастным выражением на лице набирает полный рот воды и сбрызгивает пол, как женщины сбрызгивают перед утюжкой пересохшее белье. Сбрызгивает раз, затем другой. Пыль оседает, воздух в блиндаже свежеет.

Лепешев смотрит на часы. Скоро полчетвертого. Надо готовиться. Он встает, одергивает гимнастерку, сует в губы свисток. В блиндаже становится тихо. Поднимается Каллимуллин, поднимаются танкист и Ильиных. Они не смотрят друг на друга, лица их серьезны, сосредоточенны. Сейчас начнется бой, и в этом бою у каждого свои обязанности.

Лепешев смотрит на часы, не слухом, а каким-то шестым чувством угадывает, что гаубицы дали последний залп. Он стремительно выбегает из блиндажа и дает долгий, протяжный свисток.

В здание конюшни вбегают бойцы. Они прыгают в полуобвалившиеся траншеи и где бегом, где ползком пробираются по ним к своим стрелковым ячейкам.

* * *

Когда все на своих местах, Лепешев позволяет себе оглядеться. В здании хаос. Одна из противотанковых пушек лежит на боку. Передняя стена стала на четверть ниже, а кое-где вообще разрушена почти до фундамента. Между стенами несколько глубоких воронок.

Но Лепешева не огорчают причиненные бомбежкой и обстрелом разрушения и потери. Он радуется, что догадался отправить бойцов в укрытие, и в который раз говорит себе: если воевать с умом, то немец не страшен со всей его многочисленной техникой.

Грохот и лязганье заставляют лейтенанта забыть обо всем. Он бросается к ближайшему пролому в стене.

По обеим дорогам, набирая скорость, ползут из-за деревьев танки. За ними вплотную следует пехота.

На позиции тихо. Теперь дело за Лепешевым. Все ждут его команду.

Лейтенант выжидает. Он ждет, когда танковые колонны начнут втягиваться в хуторские улочки, когда основные силы следующей за ними пехоты вывалят из-за деревьев.

Из развалин начинает бить по пехоте пулемет. Он одинок, сиротлив, этот дробный стук в нарастающем реве и лязганье танков. Танки с ходу открывают пушечный и пулеметный огонь по развалинам. Будто подхлестнутые тявканьем пушек, быстрее бегут солдаты, новые группы их появляются из-за деревьев, и вот уже по всей ширине садов, от берега до берега, катятся к развалинам волны серо-зеленых мундиров.

Пора. Лепешев дает сигнал.

В который уже раз содрогается мыс, встречая свинцом и сталью наступающего противника.

Лепешев кладет свисток в нагрудный карман, берет наизготовку автомат. Теперь все зависит от его бойцов. В действие вступил ПЛАН, и лейтенант бессилен что-либо изменить в стихии разыгравшегося боя. Теперь он такой же рядовой стрелок, как и другие.

Танки идут. Выбив огромный сноп искр, рикошетом ударяет в башню головной машины снаряд. Ответно ухают танковые пушки. Взрывы гремят где-то невдалеке от Лепешева. Вздрагивает стена, роняя на пилотку лейтенанта мелкую крошку. Он машинально прячет голову, а когда поднимает ее, видит, как из развалин встает во весь рост красноармеец и, тяжело взмахнув рукой, швыряет под гусеницу передового танка массивную связку гранат. Яркая вспышка. Летят в стороны комья земли и железа. Танк дергается, оседает на правый борт и замирает на краю улочки. Раскинув руки, красноармеец лежит плашмя поверх саманных обломков и не двигается.

Злобно бьет по конюшне пулемет замершей махины. Пули щелкают по стене. Второй танк притаился за головным, из пушки вырывается бледный язычок пламени. Вздрагивают стены, снова осыпает плечи и натянутую на уши пилотку Лепешева мелкой крошкой. В конюшне кто-то стонуще кричит.

Короткий хлопок противотанкового ружья. Тотчас ухает «сорокапятка». Сизый дымок вырывается из-под жалюзи второго танка. Он вдруг взвывает и, обогнув флагманскую машину, на максимальной скорости мчится к траншее. Навстречу ему летят связки гранат, но дымящаяся громадина не прекращает свой бег. Она наползает на траншею рядом с остовом сгоревшего накануне бронетранспортера, переползает ее и начинает разворачиваться.

«Будет утюжить!» – У Лепешева холодеет спина. Он отцепляет от ремня противотанковую гранату и, пригнувшись, бежит к краю здания.

Гулкий взрыв. Волна горячего воздуха опрокидывает Лепешева. Над ним жужжат осколки. Переждав немного, лейтенант очумело подымает голову. Танк полыхает. Сорванная взорвавшимися боеприпасами, башня валяется за траншеей. Лепешев бежит назад, к брошенному у пролома автомату.

Флагманская машина тоже горит, но мимо нее проползают еще три танка. Они петляют по узкой улочке среди развалин, из которых уже никто не встречает их гранатами. Вслед за танками перебежками продвигается пехота. Ее косит кинжальный пулеметный огонь, но из садов, со штыками наперевес, высыпают новые группы орущих пьяных солдат. Серо-зеленые мундиры захлестывают развалины. То там, то здесь между остовами разрушенных мазанок закипает свалка. Уцелевшие защитники промежуточной позиции дорогой ценой отдают свои жизни.

Стреляет и сам лейтенант. Он посылает очередь за очередью, и там, где проходят его свинцовые строчки, остаются замершие человеческие фигуры.

Вдруг происходит неожиданное. Под одним из танков, идущих правой улицей, внезапно взбухает облако пыли. Танк подпрыгивает, затем кренится и медленно сползает в огромную воронку. Он лежит набоку, и с ленивца, поблескивая траками, сползает перебитая гусеница. Одна из мин «теллер» все-таки сработала!

Слышатся хлопки противотанкового ружья. Ильиных всаживает в обнажившееся броневое брюхо несколько смертельных зарядов.

Идущие сзади танки резко тормозят. Они пробуют развернуться, чтобы обойти воронку. Это их последний маневр. Гремит несколько выстрелов каллимуллинской противотанковой пушки, и танки замирают среди улицы. У одного разворочен бок, другой горит.

Пулеметный огонь обороняющихся продолжает косить пехоту. Редеют ряды орущих солдат. Остатки хмеля выветриваются из гитлеровцев, когда последний их танк останавливается, выбросив в небо черный стяг дыма. Несмотря на истеричные призывы офицеров и унтер-офицеров, они залегают, прячутся за развалины.

Вчерашнее повторяется. Лепешев чувствует, что сейчас никакая сила не поднимет фашистов с горячей, пахнущей порохом земли. Теперь можно получше рассмотреть, что творится слева.

Слева дела у немцев еще хуже. Там они не прошли и половины хуторка. Командир KB хоть и нервишки порой унять не может, но стрелять, оказывается, умеет. Три танка T-IV, уткнув хоботы пушек вниз, мертвыми коробками торчат среди развалин. За танками прячутся немецкие солдаты. По ним короткими очередями бьет тот самый одиночный пулемет, что первым встретил огнем бросившихся на штурм немцев.

Лепешев откладывает автомат в сторону. Берется за бинокль, старается рассмотреть отважного пулеметчика. Но ничего не видно, лишь две пилотки да щиток «максима» выхватывают линзы бинокля из обломков большого дома. Значит, пулеметчиков двое.

Лепешев опускает бинокль. Этих он должен спасти. Он не знает еще, как это сделать, но знает, что должен. И выручать пулеметчиков надо сейчас, пока немцы не пришли в себя, пока они инстинктивно жмутся к земле.

* * *

Невдалеке по залегшему противнику стреляет Глинин. Патронов у помкомвзвода теперь достаточно, и он щедро хлещет длинными очередями по копошащимся в пыли мундирам. Лицо при этом у бирюка такое, что у лейтенанта пропадает всякая охота подходить к нему. И злости, и угрюмости, и жестокого удовлетворения – всего в достатке на лице Глинина.

Все же Лепешев заставляет себя подбежать к помкомвзвода. Трогает его за плечо. Глинин сразу прекращает стрельбу, поворачивает голову, вопросительно, недовольно смотрит на лейтенанта.

– Посмотри. Видишь пулеметчиков, вон там, слева? – Лепешев подает ему бинокль.

Глинин смотрит в сторону развалин. Потом возвращает бинокль, кивает.

– Их надо выручить.

Глинин снова кивает.

– Мы прикроем огнем. Как думаешь, кого можно к ним послать?

Боец поворачивается к пролому в стене, долго разглядывает подходы к остову разрушенного дома. Наконец говорит буднично:

– Я пойду.

Лепешев не удивляется и не возражает. Он знал, что скажет Глинин, как знает и то, что никто лучше его не сделает дело.

– Готовься! – говорит лейтенант и, пригнувшись, бежит к танку. Глинин следует за ним. Пробегая мимо артиллеристов, они приостанавливаются. У стены лежат три трупа. Лица бойцов прикрыты пилотками. Четвертый лежит на шинели в стороне и громко стонет. У Каллимуллина на голове чалма из марли, он восково-бледен, но пробует улыбнуться Лепешеву. Лейтенанту расспрашивать недосуг, он машет рукой, чтобы раненого снесли вниз, и бежит дальше.

Командир танка понимает Лепешева сразу.

– Все семь осколочных целы! – кричит он из полуоткрытого люка. – Ладно. Пусть т-только поп-пробуют загавкать – заткнем г-глотку мигом!

– Добро. – Лейтенант оглядывается на Глинина.

Тот по-обычному хмур, но спокоен. Видимо, ничуть не сомневается – если немцы заметят его и откроют пулеметный огонь из садов – танковая пушка быстро заставит их замолчать.

Из пулеметной башни выскальзывает танкист с лопаткой, начинает торопливо скидывать землю с края котлована – расчищает сектор обзора. Лепешев одобрительно крякает: к основным средствам, которые будут прикрывать Глинина, прибавляется и танковый пулемет.

– Ну…

Глинин не любит церемоний. Не дожидаясь, что еще скажет лейтенант, он одергивает гимнастерку и идет в траншею. Лепешев провожает его взглядом. Вот так спокойно и буднично пойти на рискованное дело может только его помкомвзвода.

Лейтенант бежит в конюшню и пристраивается возле МГ-34. Все так же неистово бьют по залегшей в развалинах пехоте пулеметы и автоматы. Но Лепешев чувствует то напряжение, которое появилось в шуме боя. Он чувствует, что кроме него еще несколько десятков глаз тревожно глядят туда, где должна появиться фигура ползущего бойца.