Текст книги "Где-то на Северном Донце"

Автор книги: Владимир Волосков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

– Глинин? – Лепешева обжигает вопрос, он круто поворачивается к капитану. – Тебе нужен Глинин?

– Да.

Лепешева осеняет догадка. Оп сознает, зачем пришли сюда полковник, Васильев и два автоматчика.

– Хм… – Лицо лейтенанта перекашивается злой гримасой. – А я думал, ты меня встретить пришел… Пойди вон туда! Возьми его там! Красноармеец Глинин в одиночку прикрывает наш отход. А когда будет отходить он, мы, как последние…

– Да ты что! – Трудно выбить из равновесия хладнокровного Васильева, но на этот раз он изумляется так, что его крутолобое бледное лицо наливается краской, серые усталые глаза округляются. – Я в самом деле к тебе. А это… Чего там этот Глинин наколбасил? Полковник решил, несмотря ни на что, наказать его. Своими правами… Пять суток строгача. Вот и попросил меня… Больше некому. Все на позициях. А к награде можешь представлять. Я лично…

Лепешев не слушает. Слабый ветерок приносит из-за реки уханье ручных гранат. «Прорвались! Поняли, что он один!» – холодеет лейтенант и видит, как на краю обрыва на мгновение вырастает фигура немецкого солдата. Оп бросает взгляд в сторону примолкшего левого берега и тотчас пригибается, начинает красться к середине здания, к заднему выходу из него, видна лишь верхушка его каски. От другого крыла здания, еле видные, медленно движутся еще несколько касок. Лепешев понимает, что стрелять по этим каскам бесполезно. Край обрыва надежно прикрывает гитлеровцев.

Под маскировочной сеткой висит зловещая тишина. Даже раненые вытягивают шеи, стараются разглядеть, что делается на круче, у разрушенной конюшни.

Наконец появляется Глинин. Хотя Лепешев ждал его каждую секунду, появление бойца кажется внезапным. Лейтенант даже вздрагивает от этой внезапности. Глинин без пулемета. Он стремительно выскакивает из-за стены в ход сообщения. Запоздало грохают винтовочные выстрелы. Глинин бросает вправо и влево по гранате, а сам падает плашмя. Летят вверх комья земли и кирпичная щебенка; подпрыгнув по-заячьи, падает на край обрыва немец, свешиваются с кручи его руки.

Глинин вскакивает на ноги, бросает в стороны еще по гранате, потом делает шаг вперед, замирает на мгновение, ноги его подламываются, он падает коленями на край обвалившегося хода сообщения.

Лепешев хватается за нагрудный карман. Пусто.

– Разрешите? – обращается он к полковнику.

– Приготовиться, – решается тот и хватается за браунинг.

– Бесполезно, – тихо говорит Васильев. – И поздно…

Гремят за кромкой крутого берега невидимые автоматы. Стоящий на коленях Глинин дергает забинтованной головой и медленно валится на грудь, головой вперед. Раздается еще несколько винтовочных выстрелов. В ходе сообщения рвутся ручные гранаты. Взрывы подымают клубы желтой пыли.

Становится тихо. Глинин недвижен. Наконец возле него появляется сначала один немец, затем другой. Они оттаскивают бойца от хода сообщения, переворачивают вверх лицом.

Левый берег скорбно молчит.

Немцы смелеют. Сначала они боязливо выглядывают из-за кромки обрыва, дают наугад несколько выстрелов по левобережному камышу, затем начинают подниматься во весь рост. Вскоре большая толпа злобно, торжествующе галдящих гитлеровцев скопляется возле лежащего навзничь красноармейца.

Лепешев стискивает зубы. Рука его сама собой вытягивает из кобуры пистолет.

Толпа ликующих гитлеровцев продолжает шуметь на крутом берегу. Их гортанные голоса доносятся до онемевшего левого берега. Вдруг один из фашистов размахивается винтовкой и всаживает штык в Глинина. Его примеру следуют еще несколько солдат. Они с остервенением бьют и колют бездыханное тело красноармейца, а потом поднимают его на штыках и под гогочущее улюлюканье сбрасывают с обрыва.

Спазма перехватывает горло Лепешева, он вскидывает пистолет. Почти одновременно с его выстрелом сотрясается над окопом маскировочная сеть. Бьют по круче все пулеметы и все бойцы лепешевского взвода. Стреляют Васильев и Савеленко. Внезапный шквал огня скашивает орущее скопище. Зловеще сверкнув штыком в первом луче выглянувшего из-за горизонта солнца, летит вниз немецкая винтовка, а за ней катятся к реке фигурки корчащихся солдат в серо-зеленых мундирах и тяжелых глубоких касках.

Огонь прекращается так же внезапно, как и начался. Пусто на высоком правом берегу, тихо на левом. Затаившиеся под маскировочными сетями бойцы и командиры смотрят на желто-бурую береговую кручу. Раскинув руки, свесив вниз забинтованную голову, над хрупким неярким кустиком распласталось там тело красноармейца Глинина…

* * *

Лепешев тоже смотрит туда, и, чем больше проходит времени, тем сильнее щиплет у него в горле. Лейтенант отворачивается, бессмысленно вертит в руке пистолет до тех пор, пока майор не отбирает его и не сует ему в кобуру.

– Вы бы хоть доложили полковнику, что и как, – укоризненно шепчет он Лепешеву. – Все же положено.

Лепешев проводит ладонью по лицу, как бы стирая с себя только что пережитое потрясение и нахлынувшее безразличие ко всему. Оглядывается. Встречается взглядом с Ильиных, который с состраданием смотрит на него из своей ячейки. Майор подталкивает Лепешева в бок. Лейтенант окончательно приходит в себя.

– Товарищ полковник! – вскидывает он правую руку к пилотке. – Разрешите доложить. Взвод прикрытия поставленную задачу выполнил и присоединился к основным силам дивизии. Красноармеец Глинин погиб, с выполнения боевого задания не вернулся.

– Да… да… – Всегда громогласный, полковник Савеленко не похож на себя. – Да, да… – сдавленно повторяет он. – Я вас понял, лейтенант… Я все понял.

Капитан Васильев снимает фуражку и, повернувшись лицом к правому берегу, становится по стойке «смирно». Его жесткие черные волосы шевелит слабый ветерок. Полковник тоже снимает фуражку, тоже поворачивается лицом к реке. Словно шуршащая волна пробегает по огневой позиции, укрытой маскировочной сетью. Все встают по стойке «смирно». Даже раненые, помогая друг другу, пытаются подняться, и те, у которых это не получается, затихают, бросают курить, смотрят из земляных щелей на узкую полоску розового неба сосредоточенно и строго.

Над степью и берегами висит тишина. Разлившийся широким плесом, Северный Донец тоже тих и не нарушает этой тишины веселым журчанием воды. А над примолкшими землей и водой бездонное розовато-синее небо. Июньское степное небо 1942 года, которое все видит, но ничего не может рассказать людям.

Рядовой Петр Малышкин

С рядовым Малышкиным, человеком не по возрасту серьезным, как говорится в официальных характеристиках, вполне положительным, внезапно стряслась беда. В один миг превратился он из обычного непритязательного парня не то в расхитителя государственных средств, не то в банального вора, не то в нахального хапугу… Малышкин и сам толком не знал, кем он вдруг стал в глазах сослуживцев и командиров…

1

Сейчас Малышкин сидит в камере гарнизонной гауптвахты, глядит сквозь зарешеченное окно на марширующих по плацу новобранцев и тоскливо гадает: что же теперь с ним будет? На душе у Малышкина нехорошо, неуютно. Погано на душе у Малышкина и от полного непонимания всего случившегося, и от непривычности арестантского положения, а всего более от тоскливого этого гадания. Малышкин старается отогнать навязчивую думу, отвлечься, вспомнить что-нибудь веселое или хотя бы интересное, но почему-то ни о чем другом не думается, ничего не вспоминается.

Собственно, вспоминать Малышкину почти нечего. Какие могут быть воспоминания у двадцатидвухлетнего человека, нежданно-негаданно попавшего в беду и впервые в жизни оказавшегося под арестом?

Школа, финансово-экономический техникум, девять месяцев работы в финансовом отделе машиностроительного завода да полтора года действительной службы. Вот и вся биография. Не слишком густо для каких-то воспоминаний, да еще в таком аховой положении.

Потому Малышкин и мучается одной-единственной мыслью, томится неизвестностью и клянет тот день, когда его ни с того ни с сего перевели временно писарем в финчасть.

2

После призыва в армию Малышкин служил обыкновенным стрелком в обыкновенном мотострелковом соединении. Большинство его однокашников по техникуму как-то дружно угодили в писаря, делопроизводители при различных штабах, а он, Малышкин, почему-то оказался обычным стрелком. Не то в военкомате что-то недосмотрели, не то в ту пору людей его профессии было в соединении с избытком, но случилось так, что стал он рядовым стрелком. Сначала Малышкин посетовал было на свою военную судьбу (чего греха таить, бывалые служаки единогласно прочили ему штабную службу, и Малышкин как-то сроднился с такой перспективой), но потом привык, вжился в повседневную строевую жизнь и ни о каких привилегиях для себя не помышлял. Изучение уставов, маршировки, учения, походы, стрельбы – такой нормальной солдатской жизнью и прожил Малышкин полтора года. Уже начал подумывать о скорой демобилизации, и тут какому-то грамотею вздумалось вдруг заглянуть в его личное дело…

Армия есть армия. Приказали – выполняй. Так и случилось с Малышкиным. Вызвал к себе командир роты, худой, высоченный, чем-то очень похожий на черкасовского добряка Паганеля, капитан Ковальчук. Спросил:

– Финансово-экономический техникум окончили?

– Так точно.

– В финансовом отделе работали?

– Так точно.

– С сегодняшнего дня направляетесь в распоряжение начальника финчасти подполковника Иванова. Временно. – И нашел нужным коротко пояснить: – Что-то там у них с кадрами. Кто-то демобилизовался, кто-то из служащих заболел. В общем, срочно требуется соответствующий работник. Понятно?

– Понятно, товарищ капитан. – Малышкин щелкнул каблуками, скромно улыбнулся: командир роты дипломатично умолчал про «писаря» – и это понравилось Малышкину.

Капитан тоже улыбнулся, дружески похлопал по плечу и обыденным, неофициальным голосом сказал:

– Ну и добро. Заранее знаю, что не посрамите мотострелков. Исполняйте!

Четкий поворот, три уставных строевых шага в сторону двери, прямым путем из ротной канцелярии в штаб соединения – вот и вся процедура перевоплощения.

Подполковник Иванов принял радушно. Сразу оторвался от бумаг, снял очки, обрадованно замигал утомленными близорукими глазами, поздоровался за руку, со старомодной интеллигентной любезностью пригласил пройти в соседнюю комнату, указал рабочий стол… и тут же усадил заполнять платежные ведомости.

Вот так и служил последний месяц рядовой стрелок, «соответствующий работник», а фактически писарь Петя Малышкин. Переписывал ведомости, заполнял денежные аттестаты, оформлял лаконичные банковские поручения – и все на том. Ничего сложного. Жил, состоял на всех видах довольствия в своей родной роте и ходил в штаб, как чиновник на службу, «от звонка до звонка», ибо в армии в этом деле тоже железный порядок.

Подполковнику Иванову, очевидно, понравился симпатичный чернобровый паренек, и он в последнее время все чаще предлагал Малышкину перейти в финчасть на постоянную штатную должность, но тот неизменно отказывался. И в том был свой резон. Молчун Малышкин, на удивление самому себе, сделал открытие, что, оказывается, очень привык к своей роте, к острой на язык и быстрой на подначку шумной ротной братии, привык к командирам, к ночным маршам на бронетранспортерах, полевым учениям и даже регулярным караулам. Без всего этого тихие будни финчасти казались Малышкину нудными, а работа непролазно скучной.

На заводе Малышкину работалось куда веселее. Там постоянные финансовые конфликты с поставщиками, составление обоснований для банков и Госарбитража, вечные споры из-за источников финансирования и еще великое множество «горящих», важнейших дел, ежедневно проворачиваемых их финотделом. Перед уходом в армию начальник отдела уже доверял Малышкину подготовку инеем в министерство и прочие высокие государственные инстанции.

Во всех этих бумагах бурлила многосложная жизнь большого квалифицированного коллектива, физически слышалось ритмичное или аритмичное – в зависимости от обстоятельств – дыхание огромного предприятия. В про ходящих через его руки документах Малышкин видел завод как бы обнаженным.

Если содрать с корабля обшивку, оставив всю внутреннюю оснастку, то сквозь ребра шпангоутов станет видна его сложная анатомия. Нечто подобное представлялось и Малышкину. За официальными строками документов виделся ему весь завод, с которого вдруг сняли кирпичные чехлы цеховых строений и представили «живые внутренности» на всеобщее обозрение. Там была видна жизнь. Да и в самом отделе кипели страсти, гремела телефонная ругань, сыпались проклятия в адрес точно таких же финансовых «чинодралов»…

А тут аттестаты да платежки, платежки да аттестаты… Скукота. Малышкин чувствовал себя, подобно виртуозу-музыканту, которому приказали сыграть на детской погремушке. Он все-таки был честолюбив, молчун Малышкин, и потому с нетерпением ждал дня, когда подполковник Иванов подыщет ему замену.

Правда, существовало еще одно немаловажное обстоятельство, из-за которого Малышкин не хотел оставаться в финчасти, но признаться в этом он боялся не только кому-либо постороннему, но даже самому себе.

В общем, он ждал… и дождался. Настал день, когда нежданно-негаданно очутился на гарнизонной гауптвахте.

3

В то утро Иванов пришел в штаб во время подъема и сразу позвонил в роту. Явившись к подполковнику, Малышкин очень удивился: ему было непривычно видеть всегда выдержанного, доброжелательного и вежливого начфина в таком раздраженном, явно неуравновешенном состоянии. Он говорил по телефону с кем-то из сотрудников отдела и, не стесняясь в выражениях, требовал, чтобы тот, несмотря на ранний час, немедленно явился на службу. От непривычно-громких слов подполковник то и дело кашлял и, очевидно, злясь на это, кричал в трубку еще громче, отчего его красивое тонконосое лицо покрылось багровыми пятнами, а большие близорукие глаза стали просто-таки огромными и свирепо сверкали за массивными очками.

– Безобразие! – продолжал шуметь подполковник, уже бросив трубку. – Не с кем работать! Две на больничном, третий в отпуске, а старший кассир, видите ли, на справке, у нее, видите ли, ребенок болен, она, видите ли, не может поехать! А люди должны сидеть без денег! Безобразие!

Выжидая, пока начфинчасти немного остынет, Малышкин дисциплинированно молчал, лишь поворачивал голову в ритм мечущемуся подполковнику.

– Платежные ведомости для полигонщиков подготовлены? – наконец сердито спросил Иванов.

– Так точно. Еще на прошлой неделе.

Этот ответ, видимо, отрезвил подполковника. Он сразу как-то обмяк, перестал метаться по кабинету.

– Да, да… Припоминаю. – Он снял очки, протер их скомканным носовым платком. – Вот что… Поскольку больше некому… Поедете сегодня на новый полигон. Повезете денежное довольствие солдатам и офицерам. Я вам доверяю.

– Спасибо, – польщено сказал Малышкин.

– Сейчас идите в роту, – продолжал подполковник, – получите оружие, а также подберите себе напарника в сопровождающие. Такого, на которого вы надеетесь. У вас есть друзья в роте?

– Так точно. Есть.

– Отлично. Так что оба подготовьтесь и ждите. По-моему сигналу тотчас быть в штабе. Командир роты в курсе дела. Все понятно?

– Так точно. Понятно.

Сопровождающим командир роты назначил рядового Перехватова. И как в воду глядел. Малышкин лишний раз убедился, что капитан Ковальчук отлично знает своих подчиненных. Были Перехватов с Малышкиным земляками, а до призыва даже работали на одном заводе. Правда, до армии они не были знакомы, но, оказавшись в одной роте, быстро сдружились, делились новостями, сладостями, получаемыми в посылках, по нужде перехватывали друг у друга деньжат на покрытие своих немудреных солдатских потребностей.

Лучшего попутчика Малышкин и желать не мог. Маленький, юркий, что волчок, Перехватов был всегда говорлив, весел, знал массу анекдотов и при своем бескорыстном характере, естественно, слыл рубахой-парнем, любимцем роты. Капитан, разумеется, знал об этом, как, очевидно, догадывался, что малословный Малышкин почему-то предпочитает общество веселое, шумное, а таких скучных молчальников, каким был сам, сторонится.

Вдобавок ко всему приятелей поджидал возле штаба сам Эдька Шубин, шофер командира соединения генерала Каратаева. Несмотря на важность, которую он порой на себя напускал, был Эдька тоже до чрезвычайности веселым и безобидным парнем, рядовых солдат не сторонился и потому считался во всех подразделениях своим человеком.

Компания подбиралась хорошая, и весьма довольный Малышкин бодро предстал перед озабоченным начфином с точностью флотского хронометра. Подполковник со строгостью в голосе прочитал писарю «посошок» – подробное наставление, которое сводилось к тому, что останавливаться нигде не следует, никаких попутчиков не брать, а сумку с деньгами и платежками никому не доверять. Малышкин очень серьезно выслушал его, получил новенькую офицерскую сумку и отправился к старшему кассиру Анне Павловне получать деньги.

Анна Павловна заставила Малышкина тщательно пересчитать полученную сумму, сама проверила дважды и тоже, но уже с заботой в голосе, прочитала Малышкину «посошок». Слушать добрейшую Анну Павловну было и смешно, и скучно, но так уж он был устроен, рядовой Малышкин, что не умел скалиться или выказывать нетерпение, когда с ним говорили серьезно, К тому же Анна Павловна и в самом деле была всегда добра к Малышкину: в обеденный перерыв угощала домашней снедью, стряпать которую была великой мастерицей, доверительно рассказывала об очередных проказах и хворях своих четырех сорванцов, не раз приглашала в гости – разделить с ее мужем воскресный досуг за шахматами, до которых тот якобы был великий охотник.

Такую добрейшую женщину не мог Малышкин выслушать без внимания, зато торчавшие у двери Шубин с Перехватовым, все слышавшие и видевшие, не могли сдержать ухмылок, то и дело перемигивались: «Вот дает главкасса! Будто сопливчиком нос вытирает!»

– Ну, с богом! Будь внимателен, Петя, – вздохнула на прощание Anna Павловна, и Малышкин понял, что она чувствует себя очень виноватой – как-никак выдавать деньги полагалось ехать ей, а у нее заболел один из сорванцов, и вот теперь ехать приходится ему, Пете Малышкину.

Подполковник Иванов тоже пересчитал деньги, сверил сумму с платежками и самолично сложил пачки ассигнаций в сумку.

– Езжайте. Помните инструктаж! – хмуро и строго напомнил он. – По приезде – доложить. Я буду ждать.

И Малышкин опять удивился Иванову. За весь этот всполошный день подполковник ни разу не улыбнулся, ни разу не проявил своей старомодной любезности.

Откуда мог знать рядовой Малышкин, что накануне вызывали командира соединения и, начфинчасти в штаб округа, где услышал Иванов столько неприятных слов, сколько не слыхивал за всю свою многолетнюю безупречную службу. Оказывается, командующий округом лично посетил новый полигон и узнал, что там задержана выплата денежного довольствия солдатам и офицерам. Тут же в кабинете, в присутствии начальника политуправления, окружного прокурора и начфина округа, командующий устроил такой разнос, какого не слышали от него со дня вступления в должность.

Напрасно Иванов оправдывался, доказывал, что у него в финчасти двух сверхсрочников демобилизовали, а замены не прислали, что две сотрудницы болеют, старший кассир на справке, а его, Иванова, заместитель задерживается в отпуске – это еще больше рассердило командующего, и он в категорической форме приказал на следующий же день выдать денежное довольствие.

Всего этого рядовой Малышкин, разумеется, не мог знать. Потому он лишь удивился начфину и в отличном настроении занял генеральское место рядом с развеселым Эдькой Шубиным, поправил на боку кобуру с пистолетом, а сумку положил на колени. Как-никак в ней находилось несколько тысяч рублей, и такая сумма уже сама по себе вызывала у рядового Петра Малышкина, отродясь не державшего в руках столько денег, невольное почтение и опасение.

4

Пока ехали по асфальту, в «газике» было весело. Сперва Перехватов рассказал несколько свеженьких солдатских баек, потом Эдька, перелицевав затасканный армейский анекдот, изобразил в лицах, как выпивали якобы вместе в ресторане «батя» (так заглазно именовали солдаты генерала Каратаева) с ефрейтором Яшей Шваленко. Суть инсценировки была банальна и заранее известна: когда генерал в конце концов спросит подвыпившего ефрейтора, до какого часа у него увольнительная, тот панибратски похлопает генерала по плечу и изречет: «Нам ли, начальству, об этом говорить!»

Все это было заведомым враньем, но Эдька так умело подражал каратаевскому басу и с такой уморительной мимикой изображал Яшу, что Перехватов своим хохотом заглушил рев двигателя, а Малышкин чуть не задохнулся от трудно сдерживаемого внутреннего смеха, так как смеяться открыто не умел и почему-то стеснялся. Было в самом деле потешно представить себе генерала в обществе Яши, ибо всем в военном городке было известно, что писарь продчасти Шваленко панически боится всякого начальства, а особенно «батю», которому когда-то что-то напутал в продаттестате, за что отхватил несколько суток ареста.

И еще было хорошо и весело Пете Малышкину оттого, что подполковник Иванов пообещал удовлетворить его просьбу – дать на два дня, субботу и воскресенье, увольнение в город. А с этим увольнением Малышкин связывал столько надежд…

«Газик» тем временем сбежал с асфальта на избитый проселок и затрясся на частых колдобинах. Эдька выругался:

– Лешачья дорога! Случись что при такой погодке…

Только теперь Малышкин обратил внимание на то, что холодное сентябрьское небо забито низкими синюшными облаками, которые осыпают поникший лес мелкой водяной моросью, а шальной северный ветер собирает эту морось в пригоршни и швыряет в ветровое стекло, которое еле поспевает очищать трудолюбивый «дворник».

– М-да… Не сладко им сейчас в палаточках-то… – сочувственно вздохнул Перехватов.

– Не сладко, – согласился Эдька, зябко поведя плечами.

И разговор как-то сам собой сменился, посерьезнел. Вместо смешливых баек заговорили о тех, к кому они сейчас ехали. До них, строителей нового полигона, было еще около сорока километров долгого тряского пути, но трое солдат хорошо представляли, каково сейчас там их однокашникам под этой студеной моросью, на резком, пронизывающем ветру.

Старый полигон оказался в районе важных новостроек, и командование округа еще весной подыскало площадку для строительства нового. Туда срочно выехали саперное подразделение, а также многие офицеры из штаба соединения. Летом поочередно выезжали помогать строителям и другие части. Пришлось поработать там и Петру Малышкину с Перехватовым. Теперь строительство полигона завершалось, но это обстоятельство не могло уменьшить их сочувствия к остававшимся там постоянно саперам. Глушь. На десять верст ни одной деревни, ни одной живой души. Летом в свободное время можно было усладиться малиной, развлечься сбором грибов, а теперь, в этакую слякотную пору… Не сладко ребятам в отсыревших палатках.