Текст книги "Русская военно-промышленная политика 1914—1917"

Автор книги: Владимир Поликарпов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

Предлагаемая в качестве новой, на деле эта схема не оригинальна. К. Рид, Д. Джоунс, соглашаясь со стариной Стоуном, также полагают, что к 1917 г. наблюдалось не истощение экономики, а, скорее, «перегрев», вызванный непомерным ростом – ростом производства вооружения{37}. Такого рода проявления роста усматриваются и в исчерпании людских ресурсов (об уничтожении трудоспособных людей в этой связи не упоминается), и в нездоровой концентрации рабочего населения в военно-промышленных центрах, и в печатании бумажных денег с последующей инфляцией, и в усилении социальных противоречий из-за обостряющейся нужды. Неудивительно, что труд Н. Стоуна (1975), до сих пор время от времени переиздаваемый, был воспринят в западной историографии как поворотное событие, веха, точка нового отсчета{38}. В тенденциозности суждений Стоуна не было бы большого греха, если бы их не сопровождало засорение литературы систематически искажаемыми эмпирическими данными. По свободе обращения с источниками этот автор едва ли много уступит своим советским современникам, таким как И.В. Маевский, А.П. Погребинский или Н.Н. Яковлев. Историки и поныне с доверием пользуются фактическими сведениями из его рук. Сам он думает, что его работу 1975 г. о Восточном фронте «следовало бы уже давно вывести из употребления»{39}, но это пожелание исполнить нельзя: «данные Стоуна» широко” расползлись по литературе, так что очищение ее от недостоверных сведений требует усилий и времени и в конце концов недостижимо: они продолжают распространяться в силу преобладающей тенденции.

Но в предельном варианте «пропаганда успехов», достигнутых романовской военной бюрократией, получила выражение средствами макроэкономических исчислений. Как и в работах более традиционного историко-экономического характера, здесь добиться определенного результата оказалось невозможно без недопустимых упрощений в подходе к материалу источников.

Применение к военной экономике России макроэкономических расчетов, неизбежно основанных на стоимостных индексах и показателях, зачастую принципиально противоречит характеру этой неоднородной среды. Какие бы изощренные приемы («героические допущения», по выражению С. Кузнеца){40} стоимостных исчислений ни применялись в компиляции данных о динамике российской экономики военного времени – нет возможности выразить конкретно влияние на количественные показатели со стороны таких фундаментальных явлений, как, например, натуральный характер хозяйствования и его принудительная товаризация или, скажем, ценообразование, основанное на неэквивалентном обмене между сельским хозяйством и промышленным производством{41}. При этом за пределами рыночных, стоимостных отношений находилось не только военное производство, но также океан деревенских хозяйств, они «выпадали из экономической ткани общества». По поводу расчетов народнохозяйственного накопления А.Л. Вайнштейн заметил, что здесь тем больше сложностей, «чем на более низкой стадии капиталистического развития находится данная страна и чем большую роль играет в ней натуральный и мелкотоварный уклад хозяйства»{42}. В условиях же войны сельские хозяева мало того что потеряли чуть ли не половину собственной и две трети наемной рабочей силы и прибегали к массовому использованию подневольных работников (военнопленных, беженцев, солдат) – они к тому же отказывались продавать свою продукцию на рынке за деньги, замыкались в своем натуральном существовании. Эти столь различные уклады хозяйства – рыночный, командный, частный натуральный – не образуют однородной статистической совокупности (система, но не единство; однородность является в данном случае «универсалистической фикцией», по выражению П.Б. Струве){43}, допускающей над собой дальнейшие операции: рыночная экономика являлась лишь «одной из подсистем народного хозяйства»{44}. Основное методологическое требование всякого измерения – оно «правомерно лишь применительно к качественно однородной совокупности объектов»{45}.

Денежный стоимостный измеритель бесполезен и для оценок, касающихся специальных военных производств в российских условиях начала XX в. Попытки выразить в конкретных величинах стоимость продукции военных предприятий наталкиваются на непреодолимые препятствия из-за непригодности источников, казалось бы содержащих нужные исходные показатели. В первую очередь это касается сведений о стоимости продукции, выпущенной казенными предприятиями, где постановка учета принципиально отличалась от обычной бухгалтерии частных предприятии и не позволяла ориентироваться в действительных издержках. Как показал К.Ф. Шацилло, в этом и не было необходимости, поскольку натуральный результат хозяйствования – выпуск вооружения – никак не соотносился с отсутствующими у «хозяйствующего субъекта» представлениями об эффективности в экономическом смысле: на первый план выступали интересы великодержавия и удержания власти, чего бы это ни стоило{46}.

При исчислении макроэкономических показателей, национальных счетов «остро дискуссионным» (А.Л. Вайнштейн) остается вопрос – следует ли учитывать в составе народного дохода военные производства и в целом «оборонные услуги» (как и прочие «правительственные услуги»). Острота вопроса обусловлена его идеологически, политически окрашенным характером. Как известно, К. Маркс, рассматривая процесс распределения произведенной в обществе прибавочной стоимости, указывал на существование, «наряду с промышленным капиталистом», таких ее получателей, как землевладелец (присваивавший земельную ренту), ростовщик (проценты), но не забыл «также еще и правительство со своими чиновниками», лиц, получающих содержание от государства и церкви. Обслуживание правительственного, государственного аппарата, а значит, и вооруженных сил, согласно этому представлению, должно учитываться в качестве «непроизводительного труда»{47}.

Экономисты М. Харрисон и А. Маркевич, со своей стороны, полагают, что подобные затраты следует включать в исчисления со знаком плюс: такая методология «все же по меньшей мере дает представление о производственных возможностях общества» и позволяет «сопоставлять полученные результаты с данными исследований по другим периодам и странам»{48}. С. Кузнец считал, что такой подход подразумевает вполне определенную идеологию: признание первостепенным интересом наращивание «политической мощи» государства и обеспечение «идеологической лояльности» обывателей. Сам же он придерживался иной точки зрения, рассматривая сферу обороны, внутренней охраны, репрессивную деятельность как нечто не относящееся к «тем государственным услугам, которые приносят непосредственную пользу членам нации как конечным потребителям», – в отличие от сферы образования, здравоохранения{49}. (Такая точка зрения не вполне реалистична: каким-то «членам нации» все это как раз на пользу, и весьма ощутимую; только не в качестве «услуги» с плюсом в балансе нации, а в качестве статьи непроизводительного потребления, то есть с вычетом{50}). Подобно Вайнштейну и Кузнецу, Р. Хиггс также полагает, что так называемые «оборонные услуги» по своей природе отличаются от обычного производства и не должны учитываться наряду с ним в составе ВВП.

Возражая Хиггсу, Харрисон и Маркевич упрощенно излагают его позицию: он якобы ошибочно считает, что только производство товаров и услуг гражданского назначения способствует «росту благосостояния». В действительности же Хиггс ссылается еще и на другое условие – на такие свойства военной экономики, которые заводят в тупик попытки количественных расчетов, а против этого его довода Харрисон и Маркевич ничего не выдвигают. Помимо обычных затруднений, связанных с выработкой более или менее точных индексов, пишет Хиггс, «фундаментальное значение имеет то, что бессмысленно подсчитывать национальный продукт, когда отсутствуют рыночные цены»{51}.^{[9] Хиггс указывает в этой связи на «произвольность цен и подавление свободы распоряжения ресурсами в командной экономике» военного времени, отчего «лишаются смысла прямые сравнения национального продукта»; «оценки национального продукта в условиях командной экономики по самой своей сути произвольны». На этом-то основании он и считает неправомерным говорить о «процветании», «экономическом буме военного времени». «Командная экономика, – пишет Хиггс, – и рыночная экономика… подчиняются разным законам, и перед лицом этого коренного аналитического затруднения мы должны признать, что на ряд вопросов просто невозможно найти ответ». Хиггс как раз и выступает против тех экономистов и историков экономики, которые пытаются опираться на «теоретически безосновательные данные о казенном производстве и искаженные данные о частном производстве, когда речь идет о командной экономике». Характерно, что свои критические суждения о принципах анализа военной экономики и возникающих в этой области непреодолимых затруднениях с исчислениями Хиггс высказал применительно к США времен Второй мировой войны, тогда как в отношении России 1914–1917 гг. статистические источники дают еще меньше возможностей. Взять, к примеру, индексы промышленного производства, положенные в основу расчетов Маркевичем и Харрисоном. Для составления своих таблиц (с. 89–98) они взяли статистические ряды, принадлежащие Л.Б. Кафенгаузу (1930), не приняв во внимание его собственную оценку качества, надежности этих показателей. Маркевич и Харрисон, отметив кое-какие второстепенные недостатки этого своего исходного материала, заверяют, что тем не менее «наша методология для агрегирования этих цифр, к счастью, не зависит» от подобных эпизодических сбоев и «позволяет использовать часть данных, от которых в противном случае пришлось бы отказаться»{52}. Но методология вообще должна быть оставлена в стороне, когда расчеты имеют порочное основание: для характеристики динамики производства в 1914–1917 гг. составленные Кафенгаузом ряды, по его указанию, абсолютно непригодны – настолько, что, как их ни агрегируй, никакая волшебная методология здесь не выручит. Он так и предупреждал: «Для характеристики этих лет наш индекс физического объема не годится» ввиду «исключительных событий», происходивших в те годы. Иное дело – данные за 1887–1913 и послевоенные годы, то есть касающиеся «всех остальных лет, когда таких исключительных событий не было»: в этой части «можно полагать, что наш индекс незначительно отклоняется от действительной динамики»{53}.}

Если же все-таки обратиться и к методологии, применяемой Маркевичем и Харрисоном в использовании данных Кафенгауза, то она в основе заимствована у Э.М. Щагина. Он старался доказать, что «разруха в российской промышленности уходит своими корнями не в Первую мировую войну, а в революционную смуту 1917 г.». С этой целью Щагин брал «данные отечественной фабрично-заводской статистики, исчисленные с учетом индекса цен 1913–1917 гг. и введенные в научный оборот авторитетным специалистом в этой области – Л.Б. Кафенгаузом». О том, как Кафенгауз оценивал этот индекс, Щагин тоже умалчивал; это позволяло ему свою собственную идею выдать за результат исследования Кафенгауза, придерживавшегося в действительности противоположного мнения. Анализ статистического материала привел этого экономиста к выводу о том, что «в 1916 г. наступает перелом», связанный «с расстройством состояния всего народного хозяйства и растущим его истощением», проявлявшимся «в резких формах начиная с 1916 г.». Это далеко не то же, что «симптомы некоторых народнохозяйственных затруднений», упомянутые Щагиным{54}.

Впрочем, исследователи, увлеченные идеей о «взрывном» росте экономической активности, успехах индустриализации в воюющей России, даже имея перед глазами недвусмысленные натуральные показатели, предпочитают погружаться в рискованные догадки. «Возможно, является не таким уж преувеличением предполагать», пишет, например, Стоун, что индустрия с ее 3,6 млн. рабочих к 1917 г. забрала из деревни больше мужчин работоспособного возраста, чем 15-миллионная армия{55}.

Что же касается влияния военной экономики на благосостояние обывателей, то и в этом вопросе на первый план выступает не столько абсолютная величина народного дохода, сколько его материальное, натурально-вещественное содержание{56} и критерии его распределения властвующей частью общества{57}.

Харрисон и Маркевич задаются целью показать роль военных расходов в росте «благосостояния населения» с тем, чтобы оценить не то достигнутый «средний уровень жизни граждан» империи, не то «потенциальный». В противоречии с высказанным намерением те же авторы соглашаются, что при расчете ВВП, национального дохода надо бы «исключать оборонные услуги» (и что Хиггс в этом прав), а «в идеале следовало бы также вычесть… потребление материальных ресурсов в военных целях (к чему призывал и Кафенгауз. – В. П.),но для этого нет данных». Они этого и не делают, а наоборот, не пытаясь изъять военные потери и тем самым недопустимо упростив свою задачу, выводят максимальную («возможную верхнюю») границу благосостояния населения в 1914–1917 гг. Такой, откровенно облегченный, подход, как им представляется, позволяет включить в исчисления «сектор оборонных услуг»: «содержание солдат» плюс «произвольную поправку» в 50% на «оборонные капитальные услуги»{58}.^[10]

Максималистски-жизнерадостный подход Харрисона – Маркевича, по существу, сближается с идеологией «особого пути» русских неопочвенников. В ней лишь термин «оборонные услуги» заменяется столь же привлекательным и государственнически благодушным – «невещественное богатство», подразумевающее «правопорядок, безопасность, духовность». Неопочвенники полагают, что таким образом ресурсы страны получают употребление «в социально значимых… отраслях», характерных для российского «мобилизационного типа развития»; здесь «государство – носитель общего блага, оно выражает общенациональный интерес»{59}. Соответственно, применительно к российской практике 1914–1917 гг., потребовалось бы учесть в качестве «оборонных услуг» не только само по себе содержание войск, но и их «работу» по организации опустошения оставляемых местностей, насильственной эвакуации сотен тысяч мирных обывателей из западных областей России, сопровождавшейся уничтожением и разграблением их имущества, стрельбу по недовольным рабочим в Иваново-Вознесенске, Костроме и Петрограде, по «инородцам» в Туркестане и т. п. Такое переименование («оборонные услуги») означает не что иное, как попытку устранить из анализа категорию непроизводительного труда, относящегося к сфере надстройки, государства.

Трактовка военного производства как особых «услуг» – надо признать – все же содержит непроизвольно выразившееся рациональное начало, но ей недостает логической законченности. Упоминание об «услугах» неотделимо от вопроса – «услуги кому?», приносят ли они «непосредственную пользу членам нации как конечным потребителям»{60}? Ответ Харрисона и Маркевича, как и самобытных государственников, подразумевается, хотя не высказан: услуги предназначены «обществу» (нации, государству); но это сразу же перемещает отвлеченные рассуждения на реальную историческую почву и обнажает их необоснованность.

С точки зрения Николая II и его единомышленников, например, продвижение на Дальнем Востоке, вызвавшее войну с Японией, требовало жертв и оказания «оборонных услуг» на несколько миллиардов рублей – больше годового бюджета империи. Но у других современников переживания той войны породили тяжелые сомнения – нужно ли было возводить крепость Порт-Артур с необходимыми для нее устройствами и вооружением, тратить колоссальные средства на оказавшиеся негодными корабли русской постройки, на содержание колониального аппарата и войск, на призрение увечных, на расстрелянные и уничтоженные орудия и боеприпасы. Власть «расточает народные силы» зря: расходы на Китайско-Восточную железную дорогу и овладение Маньчжурией – это «всенародная грамотность, самодержавной властью отнятая у русского народа и отданная японцам и американцам», писал П.Б. Струве{61}. «Наши порты и адмиралтейства», жаловался публицисту М.О. Меньшикову не названный им по имени «выдающийся корабельный инженер», – это «страшный паразит, сосущий драгоценные соки родины» (Б.Н. Кузык: «Чудовище, высасывающее жизненные соки экономики»). Было распространено мнение: «Затратьте полмиллиарда [не на боевые эскадры, а] на выкуп земли у дворян или на народное образование – и каждая из этих реформ в одно десятилетие удвоит силы России». Меньшиков в 1905 г. оспаривал это мнение, но в 1912 г., встревоженный угрозой нежелательной войны с Германией, и сам развил ту же тему: «Мы ежегодно тратим до миллиарда на армию и флот, и все-таки не имеем пока ни флота, ни готовой к войне армии. Но тот же миллиард, вложенный в какое хотите культурное дело… мог бы сдвинуть нас с мели… Под страхом нашествий тех самых врагов, которые трепещут нашего нашествия, мы обираем, что называется, у нищего суму, выколачиваем подати…»^[11]

Кадетский «Вестник народной свободы» в этом вопросе не расходился с «Новым временем»: «Ужасные уроки показали нам, что и внешнее могущество и величие страны не могут выдерживать пренебрежения к интересам внутреннего развития, – писал С.А. Котляревский. – Германия со всем своим милитаризмом была бы лишь колоссом на глиняных ногах, если бы она не опиралась на необычайное развитие промышленности и торговли, на беспримерно широкое народное образование, на грандиозную научную культуру. Какое непонимание великих исторических уроков, какое легкомыслие – думать, что сила государства измеряется его военным и морским бюджетом». «Ведь подъем умственного развития и материального благосостояния народа, – добавлял военный обозреватель “Нового времени”, – так же необходим для усиления военной мощи государства», а между тем «средний бюджет русского обывателя в 3–4 раза меньше, чем германца или француза»{62}.^[12]

Все вместе они повторяли то, к чему просвещенный бюрократ А.В. Головнин пришел полвеком раньше: «Действительная сила России заключается не в армии, не во флоте… Россия ожидает дорог, разрешения крестьянского вопроса, учреждения других судов и полиции, другой системы взимания государственных доходов, устройства народных школ и вообще учреждений, которые прямо поведут к увеличению благосостояния империи, а с тем вместе и силы ее». Строить же боевые корабли – «нет денег на подобные затеи, составляющие предмет роскоши, а не насущной потребности империи»{63}. В.И. Вернадский считал, что учреждение ряда специальных исследовательских институтов с целью изучения недр «не менее необходимо для выхода из тяжелого положения в связи с войной, чем, например, создание… сверхдредноутов», чем пушки и снаряды. «Можно создать все исследовательские институты, сделав одним сверхдредноутом меньше»{64}.

Таким образом, в оценках «государственно мыслящих» людей – вовсе не анархистов или социалистов и не пацифистов – «услуги» стране и обществу требовались иные, чем это представляла себе верховная власть. Да и в самом правительстве понимание необходимости определенных «оборонных услуг» не было однородным. В частном письме бывшему дипломату и коллеге по Комитету финансов П.А. Сабурову министр финансов В.Н. Коковцов высказал свое отношение к сложившемуся курсу так: «Я с тревогою смотрю на наше экономическое и финансовое положение… Будущее полно мрачных предзнаменований, и я не вижу, откуда мог бы блеснуть нам луч успокоения… Хочется крикнуть одно суммарное пожелание: пора, давно пора умерить фантазии, которые ведут нас к гибели! Эти фантазии я вижу везде: в непомерном усилении флота, в нашей активной политике за счет голодного мужицкого брюха, в никому не нужном мореплавании, в… стремлении брать деньги на все, вместо того чтобы приостановить расходную сатурналию и начать ослаблять податной винт»{65}.

Понятно, что ни Меньшиков, ни Коковцов или С.Ю. Витте, ни другие бюрократические и политические деятели, отвергавшие проводимый курс, не выступали против любых «оборонных услуг» вообще, но очевидно, что конкретно названных «услуг» они не добивались и не одобряли. Излишне было бы доказывать, что другая часть общества, еще более значительная, причастная к производительному труду, ничего для себя доброго от этих «услуг» не ожидала и только несла потери.

Вопреки неисторическим и противоречивым построениям Маркевича – Харрисона, «услугами» такого рода удовлетворялись запросы, обслуживалось благосостояние не общества в целом, а лишь возвысившейся над ним касты, клики (К.Ф. Шацилло) – прежде всего персон, допущенных к решению главных вопросов государственной военной и экономической стратегии. Эту касту Д. Ливен определяет как «политическую структуру, стремившуюся стоять вне общества и над ним», презирая его во всех его частях и «всемерно используя их для поддержания собственной внешней военной мощи и престижа»{66}. Внешнюю политику страны определяли «люди не только некомпетентные, но и руководившиеся в своих действиях не интересами России, а собственными корыстными расчетами»{67}. «Благосостояние» этой касты не сводилось к вульгарным личным доходам (в том числе от теневой военно-промышленной деятельности), допускающим исчисление в деньгах^{[13]. Точно очерченные материальные проявления успеха лишь сопутствовали чему-то менее обозримому, но несравнимо более значимому. Доступ к рычагам управления национальными ресурсами в соответствии с сугубо личным пониманием «государственных интересов», позволяющий тешить свое властолюбие и тщеславие, испытывая от этого, конечно, неизмеримое в статистических единицах, социально переживаемое ощущение «административного восторга», – особая статья «личного потребления», дополняющая общежитейское благополучие.}

Включая «оборонные услуги» в положительный баланс, Маркевич и Харрисон объясняют это тем, что такая методология «дает представление о производственных возможностях общества». Но и это объяснение также несостояюльно исторически: какими бы блестящими ни выглядели статистические расчетные «возможности», а на деле вся социальная система не выдержала груза «оборонных услуг», которые к тому же в реальности финансировались антантовскими кредиторами, то есть ложились на расходный ба^: маис будущих поколений подданных Российской империи. Действительным фактом, имеющим статистическое обоснование, является другое – то, что наращивание «оборонных услуг» предпринималось за счет урезания расходов на нужды здравоохранения, благоустройства, науки и образопания{68}; жертвуя сотнями тысяч цветущих людских жизней, общество не увеличивало свои производственные возможности.

Сам же М. Харрисон не зря свой «в целом скептический взгляд» на экономические последствия войны основывал не на исчисляемых оценках якобы полученных народами «военных услуг», а на признании того, что «война вообще является деятельностью с отрицательным балансом». Если за время войны в экономике появляется что-то полезное, то нет доказательства того, что это «действительно результат войны и никак не могло состояться иначе, без войны»; «всегда того же результата можно достигнуть менее дорогостоящим путем»{69}. Хотя П. Гэтрелл считает, что «трудно разграничить последствия войны и последствия революции 1917 г.», он находит, что в 1916 г. национальный доход начал падать и к 1917 г. «едва достигал ²/₃ от довоенного уровня»{70}.

Статистическим источником, позволяющим судить о динамике индустрии военных лет, является промышленная перепись 1918 г. Д. Джоунс привел показатели, свидетельствующие о совокупном, по всем отраслям, росте: если принять 1913 г. за 100%, то 1914 г. дает повышение до 101,2, 1915-й – до 113,7, 1916-й – до 121,5, а 1917-й – падение до 77,3. Именно в таком виде итог переписи представлен у Стоуна, откуда и перешел к Джоунсу, Макнилу и А.И. Уткину{71}. Но использование сведений Стоуна, даже когда он ссылается на источник, требует обязательной проверки. В данном случае Стоун ссылается на таблицу «Промышленное производство в России в 1913–1917 гг.», составленную по материалам переписи 1918 г. и приведенную у А.Л. Сидорова. Как же поступил он с этим источником?

Во-первых, отброшены все высказанные Сидоровым критические замечания о степени достоверности приводимых показателей. А речь шла о том, что перепись 1918 г. содержит данные «без Урала» и «не охвачен Донбасс», то есть выпали самые проблемные для российской военной экономики районы с их неуклонным на протяжении всей войны сокращением производства металла, отчего по ряду вопросов «данными переписи и вовсе нельзя пользоваться». «Совершенно ясно, что о работе металлургической промышленности и машиностроения, – предупреждал Сидоров, – едва ли можно делать какие-либо выводы на основе только данных этой переписи». Во-вторых, Сидоров обратил внимание на то, что, хотя бы и закрывая глаза на такую «мелочь», принимая эти изуродованные цифры, все же оказывается, что «даже только за три года войны» – исключая 1917-й – общий прирост продукции втрое замедлился по сравнению с предвоенными годами. Как отмечает X. Хауман, пользовавшийся той же таблицей, продукция металлургии по сравнению с 1913 г. упала к 1916 г. почти на 20%, выпуск полуфабрикатов – на 13%, притом что дефицит металла к концу 1916 г. оценивался в 50%{72}. Но все это у Стоуна скрыто, потому что, в-третьих, он (а за ним и Джоунс и другие) отсек от таблицы, заимствованной у Сидорова, – и выбросил – ее основное содержание, отраслевые показатели, взяв только итоговую последнюю строку. А отраслевые показатели свидетельствуют (на это и указывает Хауман), что в 1916 г. уже не наметилось, а состоялось падение производства в горной и горнодобывающей промышленности (даже не считая Урала и Донбасса) с 1019,3 до 941,3 млн. руб., еще более значительное – в добыче и обработке камней (а это значит – в заготовлении цемента, огнеупорного кирпича, бутового камня, абразивных материалов), текстильной и чуть ли не во всех других отраслях, ш исключением собственно военных – металлообработки, химии и производства смешанных волокнистых веществ (то есть взрывчатки и пороха){73}. Именно рост военных производств создал ложную видимость общего процветания, представленную в итоговой последней строке. Но тому, кто принимает за истину итоговые цифры Стоуна, нет оснований сомневаться в отброшенных им составляющих.

Таким образом, разграничить последствия войны и революции все же в какой-то степени возможно, даже довольствуясь столь неполноценными источниками. «На первый взгляд, – пишет Хауман, – бросается в глаза резкий спад производства в 1917 г… Однако видно и то, что этот спад произошел уже в 1916 г.; в момент высшего напряжения в важных для войны отраслях, в частности в металлообработке, – темп роста замедлился. Детальный анализ, далее, показывает, что не позднее 1916 г. резервы роста иссякли и ускорялся развал производства»{74}. Таким образом, неверно было бы считать, что «революция и борьба рабочих за повышение заработной платы создали экономический кризис в стране, подорвали развитие промышленности. Наоборот, Февральская революция 1917 г. была ускорена экономическим кризисом». Этот вывод Сидорова{75} может показаться сформулированным по-советски ортодоксально-догматически, но по сути он не может быть аргументированно оспорен. Экономика не «демонстрировала многие признаки подъема» (Никонов), а шло, наоборот, «разрушение материальных ценностей», «истощение производительных сил» из-за роста специальных военных производств{76}. «Видимость общего подъема» создавалась именно за счет форсированного изготовления предметов вооружения{77}.^[14]

Если, не удовлетворясь «видимостью», перейти к сути, то «эпоха подъема» для экономиста и статистика отличается тем, что в это время происходит рост производства средств производства, идет накопление капиталов и усиливается строительство. Так считал Л.Б. Кафенгауз и пояснял важное различие между средствами производства и орудиями разрушения: «Однако вряд ли кто-либо решится включить в последнюю группу явлений», то есть в производство средств производства, изготовление «пушек, снарядов и взрывчатых веществ, уничтоженных во время войны», в 1914–1918 гг. Как писал Кафенгауз, в условиях войны заявила о себе «диспропорция в развитии военной и прочей тяжелой промышленности», эта диспропорция «неизбежно должна была повлечь за собой общее сокращение всей тяжелой промышленности». Хотя падение производства в 1917 г. было обострено революционными событиями, «тем не менее и вне этого фактора производство неизбежно должно было сократиться под влиянием недостатка сырья, полуфабрикатов, разных материалов и под влиянием расстройства заводского хозяйства. Горы пушек, снарядов и взрывчатых веществ не могут затмить тех разрушительных процессов, которые, несмотря на все усилия, систематически сокращали производительные силы»{78}.

В свое время П.П. Маслову тоже представлялось, что даже «самый ярый защитник» денежной оценки результатов хозяйственной деятельности едва ли «станет утверждать, что народное хозяйство обогатилось от уничтожения товаров, хотя, несомненно, их денежная ценность повысилась». Тем не менее и во времена Маслова идея, выдвигаемая Харрисоиом и Маркевичем и другими, получала выражение в милитаристской пропаганде: война «породила поистине чудовищные теоретические построения», возмущался Н.И. Бухарин. Из факта «процветания» военной индустрии, повышения курса акций металлургических, химических и пр. заводов делают «вывод о благотворном влиянии войны на народнохозяйственную жизнь». «И сейчас находится много экономистов, – продолжал Маслов, – которые верят, что страна обогащается не только от роста производства предметов вооружения, но даже от ведения войны». Но «реальное накопление не может получиться из процесса разрушения». Затраты на военное снаряжение являются «расхищением национального дохода и капитала»{79}. Это «не что иное, как уничтожение сбережений страны и ее капиталов» – работа «не ради увеличения благосостояния страны, а ради уменьшения его», со знанием дела подтверждал директор Волжско-Камского банка и крупнейшего международного артиллерийского комбината{80}.

Примирить противоположные точки зрения попытались авторы историко-правового исследования «Военный бюджет России». Они полагают, с одной стороны, что «мнение о “безвозвратности” военных расходов не подтверждается», поскольку вооруженные силы являются источником средств к существованию целого слоя населения, крупнейшим государственным заказчиком и т. д. С другой стороны, оказывается все же, что военные расходы, «имея непроизводительный характер, поглощают существенную часть национального богатства, на их покрытие уходят колоссальные финансовые ресурсы»{81}. Из этого вытекает, что военные расходы едва ли могут являться одновременно «источником» каких бы то ни было средств.