Текст книги "Однажды мы встретились (сборник)"

Автор книги: Владимир Кавторин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

Вадька даже голову поднял не сразу. Светлые, выпуклые, недоумевающе-бараньи глаза его уставились на Игоря поверх сползающих на потном носу очков.

– Ты про Привалова? Я его не двигал – просто согласился. Согласие же, друже, есть тот случай, когда глас твой, к сожалению, не перекрывает другие. М-да… – он взял двумя пальцами пешку и осторожно ввинтил ее в новое поле. – Вот так!

– Да ведь он дурак, – сказал Игорь.

Вялое Вадькино спокойствие как-то передалось, лишило фразу напора и злости.

– Возможное дело, хотя в служебных характеристиках это не значится. Там стоит: энергичен, старателен, может навести дисциплину, исполнителен… Вот про тебя никогда не напишут: «исполнителен», у? Ну, а как инженер – это, конечно, ноль, почему и примите наши соболезнования.

– Соболезнования – это уже кое-что.

– Чем богаты, чем богаты… – покивал Вадька.

Игорь уставился в доску, будто бы обдумывая положение фигур, но почти не видел их, поглощенный внезапной досадой. «Глупо! – думал. – Вышло, будто я почти жалуюсь, так сказать, капаю руководящему приятелю… фу! Но и Вадька хорош гусь – этак спокойненько…» Досадно ему было именно это спокойствие, но он никак не мог понять отчего – тяжелый волнообразный гул у самого уха все время путал, сбивал с мысли. Черный, в оранжевой мохнатой жилетке шмель метался и с маху щелкал о стекло. Игорь встал, прикрыл одну створку окна и вяло махнул рукой. Шмель мигом исчез, протрубив победу.

– Ты чего? – удивленно поднял глаза Вадька. – Ход-то твой…

Садясь, Игорь подумал, что после партии надо бы домой: «Вчерашнее кончилось, хорошего понемножку…»

Но они даже доиграть не успели – у калитки показался Нечесов-младший, Аркашка, и Вадик сразу обо всем забыл, кроме сына.

Вера вынесла чадушке тарелку зеленых щей: «Сначала поешь!» Но Вадька торопил: «Ну же, что новенького?» И Аркашка, прихлебывая щи, принялся поливать родительские головы страшными новостями университетских курилок.

– На английскую литературу уже четырнадцать человек на место. Фимка Олесов посмотрел, забрал документы и отнес в пед. Нинка говорит, уже и списки видела. У нее знакомая в предметной комиссии…

– Фима? – Вера в ужасе прижимала пальцы к вискам.

– Да чушь! Списки! Какие списки?.. – сердито фыркал Вадик, бегая по веранде. – Экзамены не начались, а у них уже списки!

– Говорят…

– Говорят! Да ты сам бы подумал: если кого-то и берут по знакомству, так это ж тайком. Нет, ты посмотри, они списки выдумали! Пф!

– Перестань, – отмахивалась от него Жанна, – перестань! По блату идут многие, и ты ребенку мозги не пудри. Я ж тебя отлично знаю: ты сейчас просто прикрываешь свою беспечность.

– Какую беспечность? Он всю зиму с репетитором занимался!

– Иди ты со своим репетитором! Ребенок раз в жизни поступает, так он не мог…

– А почему раз в жизни? – перебил Игорь, все еще сидя за шахматным столиком. Он и сам оживился, глядя на этот внезапный семейный переполох. – Даже до армии Аркашка имеет шанс поступать дважды, а уж после…

– Господи! – всплеснула Вера руками. – Не дай бог! Типун тебе на язык.

– А что такого? Да ты себя вспомни!

– Оставь, Игорь, при чем тут я?

– Нет, ребятки, вправду? – он вскочил, прошелся. – Ну что нам были конкурсы? Сам черт нам был не брат! Проваливались, поступали снова, эх!..

Вадик кисло улыбнулся.

– Набивали шишки, наминали бока.

– Ну и что? Какая ж юность без синяков, чудак ты? Вся прелесть жизни – чтоб чувствовать себя таким, знаешь, – уфф! А то оправдываются заранее: ко-онкурс-де, по блату много, – кривя рот, протянул он.

– Я не оправдываюсь, с чего вы взяли? – краснея, бормотал Аркашка.

– Батька твой в свое время провалился, пошел в дорожные рабочие, да притом еще жениться не побоялся, а я…

– А что ты? – перебила Жанна. – Пример для молодежи?

– Пусть не пример… – Игорь повернулся к ней, замолк и невольно отступил на шаг, наткнувшись на вчерашний ее, ненавидящий взгляд.

– Ты всю жизнь из себя гения корчил, всех поучал, а что из тебя вышло? Обыкновенный инженеришка? Да? – она презрительно отвернулась, не ожидая ответа. – Ты, Аркашик, дерись, жизнь боками чувствуй, а папочка с дядечкой пока в шахматы поиграют! У них, видишь ли, теория… Да вы оба просто лодыри. И все ваши принципы и умные мысли от лени! Человеку помочь надо, а не сказками кормить, понял? – это она уже на Вадьку накинулась.

– Да кто ж ему поможет, кроме знаний и некоторой доли наглости? – забыто усмехаясь, спросил Игорь.

– Вот-вот! Как, оказывается, удобно быть принципиальным! Никому не надо помогать, ничего делать.

Жанна стояла посреди веранды и, поворачиваясь то к одному, то к другому, коротко взмахивала кулачком, будто отбивалась.

– Из-за каких-то дурацких принципов портить жизнь собственному ребенку! Это ж надо!

– Да почему ж портить, – попытался заступиться Игорь, но Люда, оказавшись рядом, сжала его локоть: «Я тебя прошу…»

– Ну, допустим, нет у меня принципов, – Вадька повертел над головой растопыренными пальцами, как бы демонстрируя, что в них и вправду чего-то нет… – Все, нет, выкинул, в карман спрятал! И что? Блат у меня появился в университете?

– Ах бедненький, знакомых у него нет!

– А представь!

– Так найди! Мужчины называются, – фыркнула Жанна. – Только и умеете, что рассуждать, какие вы хорошие, а другие-де проходимцы! Такие-де пролазы, у-у! А конечно! С таким-то животиком куда пролезешь? – ткнула она кулачком в Вадькину сторону.

На секунду повисла тишина, Игорь успел обвести недоумевающим взглядом согнувшегося над тарелкой Аркашку, Веру, Вадьку в кресле…

Когда в десятом классе Вадька снова начал полнеть, то в жизни его не было, кажется, худшего горя! Вся их тогдашняя компания, – пусть в ней кое-кто уже и гонялся тайком за модными тряпками, так ведь это еще тайком! – сплошь бредила дальними походами, экспедициями, рюкзаками и свысока презирала всех благополучных, богатых, а следовательно, и толстых. И Вадька – больше, громче всех. Нельзя было уязвить его сильнее, чем напоминанием о собственной полноте. Вера тигрой кидалась при малейшем намеке…

«А теперь? – думал Игорь. – Да что же это? Или Люда вчера говорила правду, и они ждут, чтоб Жабка взяла на себя грязненькое дело приискания блата? А?»

– Вы всё: мы! мы! – говорила Жанна. – В наше время все было проще, а сейчас хочешь не хочешь – надо вертеться. Вот Зыбченко у меня – он знаете как крутится? Красивые ваши принципы хорошо за чаем развивать, а как до дела… Знаете, кому неудобно свои житейские дела устраивать? У кого принципы? Дудки-с. Все принципы оттого, что дела уже более-менее устроены. И не пытайся спорить, Вадька! Вот пожил бы с двумя детьми на шестнадцати метрах, так не постеснялся бы говорить за себя! И хитрить не постеснялся бы. А я с детства приученная, что за меня только я и говорю! – Жанна разошлась, стала зачем-то рассказывать, как они с Зыбченко выбивали квартиру, на что только не пришлось идти ради этого!

Все молчали, хотя в сущности один Аркашка внимательно слушал ее. Он даже отодвинул опустевшую тарелку и слегка приоткрыл рот.

Стоя у распахнутого окна, Игорь всем существом своим чувствовал давящий на затылок жар и какую-то особую, наждачную сухость воздуха, от которого першило в горле и колотилось сердце. «Это ненависть, – вспомнил он, – это уже было».

Так же жарило по лопаткам солнце, до того злое и яркое, что там, куда он заглядывал через распахнутое окно, в глубине узкой, сумеречной угловой комнаты, все было обведено зеленоватой радужкой. Надо было закрыть и снова открыть глаза, чтобы четко увидеть застланную бумагой табуретку и рядом, на маленькой скамеечке сидящую Жабку, и губы ее – извилистые, перепачканные козьим жиром и соусом. Она сидела к окну боком, но не видела Игоря, потому что между ними стояла мать, гладила ее по голове и уговаривала:

– Ешь, дочуля, ешь! Наплюй на него. Ты худенькая, тебе поправляться надо хоть немножко… А он с жиру!

Жабка шмыгала носом от торопливой жадности.

– Только ты ему не говори!

– Что ты, что ты!..

Она ела Детку!!

Больше года жила у Нечесовых эта козочка с необыкновенно красивой, блестящей голубовато-серой шерсткой. В Вадькины руки она попала крошечной, бегала собачонкой за ним повсюду – в лес, на озеро – и до того избаловалась, что днем спала только на диване, а во время обеда могла, вдруг разогнавшись, запрыгнуть на стол, перевернуть чью-то тарелку… Когда этот бич семейный все-таки зарезали, Вадька проревел целый день и объявил, что ни за что, никогда не съест ни вот такусенького кусочка! «Друзей не жрут!» – заявил он.

И Жабка заявила. Тогда она еще не чувствовала себя такой умной, чтоб поучать Вадьку, и только тайком, у себя в комнате, ела Детку.

Игорь так никогда и не сказал Вадьке об увиденном. Не смог. А теперь вот снова и даже сильней, чем тогда, окатило его давней ненавистью. И еще – жалостным презрением к этому самому Зыбченко, который «что, думаешь, такой уж энергичный? Я накручиваю, он и крутится!». И к Вере, к Вадьке, к Аркашке, который приоткрыл рот и чего-то ждет от этой злобной, бахвалящейся дуры.

– Послушай, – сказал он вдруг, – а тебе никто не говорил, что это шантаж?

– Чего-чего? – морщась, повернулась она.

– То, что вы устроили со своим Зыбченко, самый настоящий шантаж.

– О господи! О боже, какие слова! Жизнь прошла, милый, а ты кроме громких слов так ничему и не обучился. Помнишь, как он тебя обозвал тогда?

– Когда это? – удивился Вадик.

– После шестого класса, когда вы в лес сбежали. Ты-то сам вернулся, а его поймали и всыпали, конечно, чтоб не выдумывал.

– А, какие древности!.. Ренегатом, – Вадька улыбнулся. – Но это, учти, было вполне справедливо, ибо я отступил от учения великого Торо! – он торжественно поднял палец. – А ренегат и есть отступник.

– Надо же! – сказала Жанна. – Отступник! А я-то думала что-то желудочное, с похмелья…

Аркашка коротко засмеялся, прикрыв рот ладонью, почти хрюкнул.

– Ей-богу! Я же книжек ихних не читала, надо было уроки учить, матери помогать. Игорь один был такой гений, что и не уча пятерки хватал. Еще бы, всякие слова умел говорить! А я, если хочешь знать, всю ночь тогда проревела, боялась, что Вадьку посадят.

– Почему? – удивился Аркашка.

– Я у матери спросила, а она: «Ренегат, говорит, это вроде предателя».

Аркашка опять с готовностью хрюкнул.

– Вот так. Но твоя беда, Игореха, что отстал ты от жизни. Слова давно никого не пугают! И ты, Аркашик, не бойся, – сказала она как можно ласковей. – Приедет сегодня мой Зыбченко, мы с ним что-нибудь для тебя придумаем.

– Правда? – с готовностью вскинулся тот. – А кого Николай Федорович знает?

– Кого-нибудь да знает. А нет – так узнает!

– Здорово!

– Ишь, как ты обрадовался! – медленно проговорил Игорь. – А? Наметился, значит, эдакий маленький удобоупотребимый блатик, да?

Аркашка уставился на него, широко открыв глаза.

– Ну вот! Вот, видели? – кинулась ему на выручку Жанна. – Теперь он на ребенка напал! Слова у него тут вот, – она ткнула себя пальцем в грудь, – одни слова, ничего больше.

Вадька поднял голову:

– Да ты уж слишком, старик, надо все-таки…

Сердце глухо колотилось, толчками подбрасывая ненависть к горлу. Игорь сделал полшага вперед, собираясь что-то сказать, но Люда опередила его.

– Ой, Игорь, сколько уже времени? – спросила она вдруг. – Я ж совсем забыла: в три мама должна звонить! Да что ж это я? Вы уж нас извините, Вадим Сергеевич.

Игорь как-то обмяк, подумав: «Ну, Людка, выручила».

– Да, – сказал, – как же это и я забыл?

Прощались несколько смущенно, но с видимым облегчением. Вадик проводил их до калитки. Пожимал руки, заглядывал в глаза.

– Приезжайте как-нибудь еще, а, ребята?

– Обязательно, Вадим Сергеевич, – говорила Люда. – Непременно.

Когда проходили по улице вблизи распахнутых окон веранды, их нагнал скрипучий, нарочито громкий голос:

– Это он на меня обиделся. Не вынесла душа поэта тьмы низких истин. Ах-ах! Вот что я в людях ненавижу, так это ханжество!

Игорь приостановился.

– Мамина карьера ей икается, – сказал, напрягая голос. – Спешит всю грязную работу сделать. Морально грязную, потому как нынче…

Люда свирепо дернула его за руку, потащила прочь.

6

Давно ли это было: конец июля, жара, духота, внезапные грозы?

А уже и ноябрь на излете. Елки, ограды, плечи и головы – все присыпано легким, бесшумно скользящим, удивительно белым снежком. Он нежен, доверчив. Ложится на мягкую, не прокаленную морозом землю, а мы бредем понурой толпой и сотнями ног мнем его, вдавливаем, превращаем в грязь.

Дико, нелепо, невозможно понять, и все-таки это так: мы хороним Вадьку Нечесова.

Впереди всех длинноволосый юнец с меланхолическим равнодушием несет на красной подушечке его единственный орден. Потом целая цепочка – венки с белыми и черными лентами, и, наконец, неровно, толчками, потому что несущие оскальзываются в грязи, плывет сам Вадька, смиренно скрестив руки.

Когда хоронили его отца, все было внушительней. Больше орденов, народу, военный оркестр и даже несколько солдат с автоматами для прощального салюта над гробом ветерана.

Да, у Сергея Давидовича всего было больше, даже жизни. На целых восемнадцать лет – и это несмотря на войну, голод, три ранения… Обидно, что Вадька – Вадька! – умер так рано, и еще обидней, что так обыденно, чуть ли не по-чиновничьи. Конечно, мы всегда знали, что умрем, но допускали это только в такой редакции: «…постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом…» Он же просто понервничал на каком-то там заседании и – инфаркт, а в больнице, недели через две, – второй. И все, и нет человека.

Гроб опускают на рыжую глину. Несшие расходятся, вытирая красные, вспотевшие лица. Начинаются речи. Выходит кто-то совсем мне незнакомый, черняво-седоватый, маленький, в огромных очках на остром носу.

– Вадим Сергеевич был, – говорит он и судорожно глотает воздух, – Вадим Сергеевич был… он был… – и, махнув рукой, поспешно отходит, дергая, вырывая из кармана дубленки неподатливый носовой платок.

Речей много, но другие вовсе не так прекрасны. Сам Вадька слушает их равнодушно, лохматые серые брови его не шевелятся. В них запуталось несколько крупных снежинок. И еще – в уголках крепко сжатых губ. Беловолосая девушка, наклоняясь, смахивает их чистым платочком.

Я ее не знаю, никогда не видел. Может, это Аркашкина любовь?

Они вместе держат под руки густо поседевшую Веру. Под черным кружевным платком лицо ее уже совсем старушечье.

Аркашка выпятил подбородок, смотрит поверх голов – выражение у него скорее испуганное, напухшая губа чуть отвисла… Когда Вера начинает оседать, подгибая колени, на его лице ясно отражается физическое усилие, еще большая растерянность и почти стыд; но Вера опять выпрямляется, сглатывая подкатившие рыдания. Не так воспитано наше поколение, чтобы рыдать на кладбище, целовать покойнику руки и спрашивать, на кого он покинул тебя. Ни на кого, Вера, держись!

Слишком много говорят все эти холеные, довольные собой мужички, которые – увы! – тоже наше поколение. А снег все падает и падает на Вадькино лицо. Девушка наклоняется со своим платочком, но и Вера делает шаг, опережая ее. Она стоит на коленях и гладит Вадьку по голове, по остаткам пепельных, намокших от снега кудрей, ощупывает нос, уголки губ. Движения ее быстры и легки, как у слепой, и она, как слепая, не смотрит на то, что под пальцами. Ее подхватывают, появляется откуда-то скляночка с нашатырем, валерьянка, которую она выпивает, стуча о стакан зубами.

Потом, в свой черед, я подхожу к гробу, сжимаю Вадькины плечи: «Прощай, старик!» Лоб его холоден и тверд, человека нет. Может быть, прощальное это прикосновение для того и нужно, чтобы убедиться: человека нет. Как и тебя не будет когда-то…

Игорь с Людой все время держатся чуть поодаль, во втором ряду. Лицо у Игоря напряженно-вытянутое. Только потом, когда венки уже сложены на могилу и свечи зажжены, они подходят к Вере.

– Игорь, – полувопросительно, словно с трудом узнавая его, говорит она, – Игорь, он так любил тебя, так любил… – и плачет, припав к его груди.

Игорь гладит ее по голове, что-то шепчет, лицо его медленно разглаживается, проясняется… Слезы катятся вдоль длинного носа.

На обратном пути к воротам я догоняю его и Люду, беру под руки.

– Вот и все, – говорю, – старичок. Вот и все…

Мы идем молча до самых ворот. Здесь останавливаемся, не зная, что делать и куда идти дальше. Множество народу так же, как и мы, топчется в нерешительности. Жанна быстро перебегает от одной группы к другой и, энергично взмахивая кулачком, распределяет всех по автобусам.

Снег перестал, и сразу заметно потеплело, слышно, как с сосен падают крупные капли. Весь снег исклеван ими.

– Дирижер смерти, – говорит Игорь.

– Кто?

Он подбородком указывает мне на Жанну. Потом она подходит и к нам.

– Надеюсь, вы будете на поминках?

Мы молча наклоняем головы.

– Садитесь в ПАЗик.

– Да нет, – говорю, – спасибо, сейчас Санатский подойдет, он с машиной.

– А… Ну хорошо, – она уже делает шаг в сторону, чтобы повернуться, но приостанавливается и вздыхает: – Устала я! Вера все эти дни не в себе, Аркашка ребенок, на все я одна со своим Зыбченко. Но все как будто нормально, а?

– Да, – говорю, – ты молодец.

– Отличный похоронный распорядитель.

– Что? – она резко поворачивается к Игорю, и глаза ее делаются зелеными. – А ты? Не хотела, а вот скажу: ты про меня под окном гадость крикнул, а к нему потом ночью «неотложку» вызывали, знаешь ли ты это?

И повернувшись, быстро идет прочь, энергично, как бы отбрасывая что-то, взмахивая правой рукой. Я делаю несколько шагов вслед – удержать, исправить, примирить. Но – куда там!

А Санатского с машиной все нет и нет.

– Пойдем вдоль дороги, – говорю я. – Догонит.

Мы идем.

– Господи, – бормочет Люда, – господи, что это с вами?

– Со мной?

– Со всеми. Я ничего не понимаю. Вы все друзья… ничего не понимаю, – судорожно бормочет она. – Мы три года жили на Севере, и он никогда не был таким, да-да, честное слово! Вы должны любить друг друга, а вы… И даже сегодня…

Я хочу сказать ей, – отнюдь не расписываясь за все поколение, а только о нашей компании, – хочу сказать, что у нас было слишком трудное детство, потом романтичная, взахлеб радостная, переполненная надеждами юность и слишком будничная зрелость, а это такие перепады, через которые ни один организм не может пройти без потерь. И еще я хочу сказать… Но она вот-вот заплачет, я спохватываюсь, и мне становится стыдно, что там, у могилы, я, оказывается, сочинял все эти слова. Всего лишь слова…

– Нервы, Людочка, это ничего, – бормочу я, – просто у всех слишком натянуты нервы.

Она все-таки плачет, и я как можно ласковей сжимаю ее руку:

– Успокойтесь, Людочка, успокойтесь! – и беспомощно смотрю на Игоря.

Он весь напряжен, вытянут и, видимо, слишком занят тем, что происходит в нем.

Мы останавливаемся на краю лужи, я что-то опять бормочу; холодная морось оседает на наши головы, и вороны с криком пролетают над нами.

Оглавление

 ЯШИНА ЖИНКА

 СМЕРТЬ ЧУЖОГО ЧЕЛОВЕКА

 НЕТ ЛИ СРЕДИ ВАС ДЕТДОМОВСКИХ?

 РАССКАЗ О САМОМ СТРАШНОМ

 ТОСЯ-ПРИШЛАЯ

 ОСТРОВ УХОДОВО

 БОЛЬШАЯ ОСЕННЯЯ ТИШИНА

 ТОТ МОСКОВСКИЙ ЗАКАТ

 БЕЛЫЕ КОНИ

 ИНЖЕНЕР ГРИШКАН

 МАЭСТРО ШАХБАЗОВ

 ПОСЛЕДНИЙ МЕЧТАТЕЛЬ

 ДАВНИЕ ДРУЗЬЯ