Текст книги "Однажды мы встретились (сборник)"
Автор книги: Владимир Кавторин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)
– Прекрасно! – еще более оживился Игорь. – За перекличку поколений непременно требуется выпить!
Он налил морс в стаканы и галантно поставил один из них перед Верой.
– Верунчик, я предлагаю тост!
– С морсом? – засмеялась она.
– Жара, Верунчик, в жару нет напитка прекрасней… – он остановился, набрал в грудь побольше воздуху. – Вот, ребята, сколько у каждого отшумело, какие у всех перемены! Эпоха канула! Динозавры вымерли! Но все-таки, все-таки, ребята, мы – вот они мы! Стоит за это, а?
Он затеял этот маленький театрик с тостом, чтобы отвлечь Вадьку, не дать ему сказать о прошлом что-то очень, быть может, ненужное, но, уже говоря, почувствовал вдруг, что и должен был сказать что-то этакое, что восторг его самый настоящий, и лучшей минуты для этого восторга может уже и не быть.
Вера всплеснула руками:
– Конечно стоит! – схватила стакан. – Ну…
– Узнаю! – Вадька поспешно поднялся, тяжко скрипнув креслом. – Узнаю лучшего тамаду политеха. Только минутку, друже, минутку! Что ж это я, как же… – засуетился он. – Надо же Жанку, сразу надо было, нельзя же!
– Какую Жанку? – сказал Игорь с невольным неудовольствием человека, в чью высокую, светлую минуту вторгается что-то совсем неподходящее.
– Что значит какую? Я тебе не говорил разве, что у нас…
– Жабку, что ль?
Короткий смешок колыхнул Вадькино пузо.
– Тс-с! Это ты не моги. Она теперь солидная мать семейства и не позволяет таких, знаешь ли, вольностей.
– Да-да, ты говорил… – вспомнил Игорь.
Жабка – это было что-то совсем смутное и, кажется, неприятное из дальней дали отрочества, детства даже. «Не надо ее сюда, – хотел сказать он. – Зачем?»
Но высунувшийся в окно Вадик уже звал каких-то Юрку, Кольку; тотчас во флоксах мелькнули и исчезли с веселым криком две рыженькие головенки, а через пару минут на веранде появилась и Жабка, то бишь Жанна Дмитриевна Зыбченко.
– По мужу, Игорек, я Зыбченко. Зыб-чен-ко! – зачем-то по складам радостно повторила она.
Она была в брюках, мужской полосатой рубашке, в очках с золотыми дужками – маленькая и скорее худая, но широковатая женщина с нескладно длинными руками, совсем незнакомая… И все ж, случись, Игорь, черт побери, узнал бы ее в тысячной толпе, несмотря ни на какие годы, потому что рот был все тот же. Она весьма искусно красила его, только самую середку тонких, подвижных губ, но стоило ей улыбнуться или заговорить, и сразу видна была прежняя Жабка.
– Как живешь? – спросил Игорь.
– Отлич-чно! – со вкусом пропела она. – Вадька тебе небось уже рассказал. Хорошая работа, чудесные дети, муж…
– Не то слово – муж! – сказала Вера. – Даже сюда, на дачу, он без цветов не является, представляешь?
– А как ты, Верунчик, думала? – растягивая рот, пропела Жанна. – У меня – не у тебя. Зыбченко дрессированный. Я его вот так, – и потрясла над головой кулачком.
Игорь не удержался, захохотал – вспомнилось, как когда-то она скакала по этой веранде, воинственно припевая: «Замечательно живу, Вадьке ухи оборву, Игорехе выбью зуб и нарву обоим чуб…» И еще – как Полина Карповна вносила ее письма…
– Ты чего? – удивился Вадик.
– Вспомнил! – хохоча, выкрикнул Игорь. – Письма!
– А… Было дело, – Вадик тоже заколыхал пузом. – Было…
Весной, когда они заканчивали, кажется, восьмой, а Жанка шестой, она куда-то уехала с матерью очень надолго. В сущности, с тех пор Игорь ее и не видел. Но Вадька потом все лето получал письма, где на обратной стороне конверта стояло неизменное: «Целую взасос!!!» Полина Карповна заносила их сыну, брезгливо прихватив за уголок мизинцем и большим пальцем, как нечто нестерпимо гадкое. Женщина деликатная, она не могла, конечно, открыть и прочесть, но… Если такое на конверте, то – о боже! – чего ждать внутри?
Пока Игорь пересказывал все это Люде, пока все смеялись, а Жанна вспоминала что-то еще, ребятишки ее притащили большую тарелку клубники.
– Сама вырастила, вот, – похвасталась Жанна. – В этом году редко у кого такая. Угощайтесь…
– Чего стало в поселке больше, так это клубники, – сказал Игорь, – а меньше – пацанвы. Совсем у вас тихо.
– И как всегда ты, Игореха, попал не по адресу, – хмыкнула Жанна. – Видел моих? Орлы! Я везде передовая.
Люда засмеялась.
Разговор у женщин теперь не умолкал, Люда рассказывала, как выращивают клубнику у них под Житомиром, как ее варят; Жанна что-то выспрашивала. Игорь прислушивался к разговору, не вникая в смысл, как к шуму, и шум этот был ему приятен.
Вадька тихонько ткнул его в бок шахматной коробкой и подмигнул:
– Давай?
– Можно.
Расставили, сделали первые ходы.
– Слушай, – сказал вдруг Игорь, – говорят, что с Приваловым – твоя идея. Верно?
– Нет! – Вадик вздохнул. – С Приваловым, старичок, комбинация сложная. М-да… Жертвуется фигура и пешка, а вторая проводится в ферзи! Привалов то есть, – он сделал ход. – Я же, как тебе известно, вообще предпочитаю игру позиционную, без жертв.
– Я так и думал, – сказал Игорь.
И больше ничего уже не успел. Жанна накинулась на них:
– Ну, нахалы! Уже уселись. Все на озеро собираются, а они…
Через несколько минут их и в самом деле потащили на озеро, даже доиграть не дали.
2
Тени перешли на другую сторону улицы, вытянулись чуть ли не до середины пыльной проезжей части, и уже, совсем как когда-то, носились мальчишки на велосипедах, а жара все еще не спадала. В лесу было даже суше, томительней.
Да и какой это был лес? От песчаной дороги, по которой они шли, то и дело отслаивались тропинки, кружили, скрещиваясь и переплетаясь, беря в кольцо чуть ли не каждое дерево. Толстые, обшарпанные сотнями ног корни выпирали из утоптанной земли, и казалось, что старым соснам невмоготу, душно, они с натугой приподнимаются на цыпочки глотнуть вольного воздуха, но недотягиваются и глухо ропщут на собственное бессилие.
Жара, сухмень и грусть маревом плыли по лесу и вместе с запахом горячей сухой хвои подбирались к слабеющему Игореву сердцу. Эта дорога помнила его босоногим мальцом, нескладным подростком, верзилой-десятиклассником в рваных кедах, и теперь каждый шаг по ней давался ему с таким трудом, что не хватало сил вникнуть, о чем он говорит – идущий рядом Вадька, и все отчаянней была духота, и ясно было, что не спасешься купанием, а надо что-то сделать с собой – может, рвануть ворот, крикнуть, что все равно не веришь.
Но чему не веришь… Чему? Тому, что юность давно прошла? Что этот вот толстяк в задирающейся на пузе хлопчатой тенниске – Вадька, а не один из тех дачников, что гуляли здесь четверть века назад?
Ах, как хорошо тогда мечталось дать деру с пыльных, тихих поселковых улиц, перевернуть, крутнуть этот шарик по-своему! Увы! – жизнь, словно в насмешку, дала полный оборот, и вот идет Вадька, привычно вытирая шею скомканным платочком, вздыхает, жалуется, с каким трудом удалось в прошлом году отремонтировать верх, как сложно теперь с материалами, так сложно, что он ничего бы и не сумел, если б не Жанна с ее связями и способностями.
– Уж этим-то летом думал отдохнуть, совсем отдохнуть, так на тебе – эта жара! В городе хоть в мороженицу зайдешь, холодной воды выпьешь, но тут…
– А помнишь? – перебил Игорь. – «Богатый нищий жрет мороженое…»
– Что? Ах да, чудесные стихи, да.
«Вадька, опомнись! – хотелось сказать. – Ведь это ты! Ты! Молодой, еще не толстый, с пепельным чубом, совсем недалеко отсюда, у танцплощадки. И Вера, завороженно заглядывавшая снизу в твое бледное от ярости лицо, и я сам, и все наши первые мечты, любови и ненависти, вспыхивавшие сокрушительно и неожиданно».
– А что танцплощадка? – спросил он вместо этого. – Все там же?
– Не, та давно сгорела.
– Как сгорела?! – Игорь даже приостановился.
– Легко, как все деревянное. И давно уже, лет десять, там теперь малина разрослась…
– Слушай! – сказал Игорь. – А ты помнишь, как нас всех в милицию загребли с танцев?
– С танцев?
– Ну? Тогда твист-то запрещали. Мы его и не умели, но танцевали из принципа! И забрали одного Володьку, а мы пошли тоже из принципа – все! Нас всех и заперли, пока твой батя не приехал.
– Да-да, смешные мы были. Сколько щенячей гордости!.. – Вадька вздохнул.
А Игорь замолк, пригорюнился, думая, что и те, давние дачники тоже, верно, иногда вспоминали, какими были смешными, вздыхали… Среди них было много толстяков, а толстяки любят вздыхать, принимая свой вес за тяготы жизни.
Женщины шли чуть впереди, оживленно болтая; рыжие Жанкины мальчишки носились по лесу, самолетно раскинув руки и гудя на все лады. И вообще все было очень похоже.
На опушке остановились. Внизу лежало светлое озеро, подернутое блескучей рябью. Купы зелено-серого ивняка то тут, то там припадали к воде, а дальше – по верху окрестных холмов – опять стояли леса, почти голубые и как бы струящиеся в жарком, обескрашенном небе.
– Взгляните, Людочка, правда, прелесть? – Вера с восторгом повела рукой.
Люда послушно улыбнулась, кивнула.
Улыбка получилась вялой. И на виске, возле голубой жилки, которую Игорь так любил, поблескивали бусинки пота. Ему хотелось подойти, взять за руку, спросить, не устала ли?
Но не подошел, Это тоже подозрительно напоминало бы известную по той, давней жизни картинку, которая называлась: «Молодая жена и пожилой муж, готовый ее на руках носить, ну, знаете, буквально на руках». Нет, он не Вадька, он еще побудет непохожим!
Когда раздевались, – Игорь был уже в одних брюках, без босоножек и тенниски, – вдруг резко дохнуло прохладой. Ветер прошерстил прибрежный ивняк, кусками выворачивая наружу серебристо-серую подкладку листвы. Все оглянулись: большая черная туча быстро вырастала по-над лесом, все время как бы перекипая своим светлым, вспененным краем.
– Господи! – испугалась Вера. – Ведь чуяло мое сердце! Как цуцики вымокнем…
Игорь же внезапно и беспричинно развеселился:
– Не мокрей воды будем, старуха, не мокрей!
– С Вадькиным сердцем только и купаться в грозу, много ты понимаешь! – Вера сердито схватила свой халатик, но бежать было бессмысленно. – Ох… Черт с вами! Но ведь все мокрое будет, грязное, ужас, ужас…
– Не будет, – Жанна вытаскивала из сумки объемистый рулончик полиэтилена. – Ну? Что б вы без меня делали? А? Шмутки сюда, и все будет тип-топ!
– Ты гений! – Вадька пытался перекричать ветер, который снова дернул и, словно примериваясь, наискосок стрельнул редкими каплями, бесследно исчезнувшими в раскаленном песке. – Ух он и врежет сейчас, – захохотал. – Спасайсь кто может!
Он бежал вниз, и белое пузо подпрыгивало впереди, почти отдельно от хозяина, а рука была вскинута так, будто на этом откосе все еще гремели лихие «чапаевские бои». Не хватало белого ивового прута, заменявшего тогда шашку. Игорь было хмыкнул, но тут же та, давняя радость колыхнулась в нем и будто толкнула в спину. Он побежал, гогоча, легко обгоняя запыхавшегося приятеля.
– Господи, только не убило бы никого, – сказала Вера, стоя уже в воде, но тут же брызнула на мужа из-под руки и засмеялась: – Вадька, – закричала, – сколько лет мы с тобой не купались в грозу?
– Сто, старуха, тысячу!
Косое солнце блестело в ее мокрых волосах, скрывая седину.
Гром гаркнул на них, распарывая тучу, приоткрывая на миг мрачную ее клубящуюся толщину, и оттуда, как из вдруг распахнувшегося громадного ледника, дохнуло зимой.
– Мамочки! – закричала Люда. – Бою-усь! – и бросилась прочь.
– Постой!
Тяжелые резкие капли высекли крохотные фонтанчики у самых его глаз, слепили, мешали крикнуть, а она уходила саженками, легко рассекая воду.
Дождь усиливался с каждым ударом грома. Солнца уже не было. Серая вода кипела вокруг. Игорь хотел крикнуть жене, чтоб поворачивала, что там дурной берег, ил, но так и не крикнул.
– Ты чего это вздумала, а? – уже за кустами, наконец-то догоняя и пытаясь ухватить ее, спросил он.
Она ловко увернулась, стала на ноги. Волосы ее выбились из-под шапочки, намокли.
– Ты что – всерьез испугалась?
– Не-а! Просто мне захотелось с тобой, а то ты все с ними и с ними…
Он крепко обхватил ее плечи, целовал в закрытые глаза.
– Дурочка, – говорил, – ревнючка.
– Вовсе нет. Вера милая женщина и даже очень похожа на мою маму, но мне с ней все равно скучно.
– Они тебе вправду нравятся?
– Кроме рыжей.
– Да? А кто тебя привел на озеро?
– Сама пришла.
Она присела, по горло прячась в воду от холодных струй, секущих по плечам, и еще плотнее прижалась к нему, вся мелко дрожа.
– Замерзла? – спросил Игорь.
– Не-а! Как ты думаешь, нам где-нибудь отдельно постелят или у них все сдано?
– На чердаке, наверное. Подойдет?
– Я уже жду, слышишь? – она шепнула и вдруг, хохотнув, с силой оттолкнувшись от него ногами, поплыла назад.
3
Опять стало над лесом солнце, уже низкое, бронзовое. Со всех сторон бежали к озеру ручьи, неся мелкий мусор и серую пену. Косые красноватые лучи пронизывали сосновые кроны. В низинках уже копился чуть видимый туман. Мокрый песок дороги приятно пружинил под ногой.
– Надо же, – говорил Игорь Жанне, – эк ты… с полиэтиленом-то! Кто бы мог подумать, что с нами такой гений?
– А ты думал – что? По-прежнему вы с Вадькой гении, а я дурочка? Дудки-с!
И все почему-то смеялись, даже мальчишки Жанны хохотали, приседая и показывая пальцами друг на друга.
К середине лесной дороги немного успокоились; женщины опять ушли вперед, а Вадька пыхтел рядом и, видимо, философствовал – взмахивал руками, вздыхал, даже забегал чуть вперед… Но Игорь никак не мог заставить себя вникнуть, о чем же он говорит. Слишком легко было на душе, покойно, радостно, и все, что шло извне, казалось ненужным.
Легче было поддакивать и исподтишка разглядывать Люду – ее цветастый, чуть смятый понизу сарафан с белыми кружавчиками и темными пятнами влаги на лопатках, ее красные босоножки, которые она несла, помахивая чуть согнутой у бедра рукой. И особенно следы – маленькие, узкие. «Какая походка, – думал Игорь, – какая легкость, настоящий дар легкости… И с обеими она уже как давняя подруга, надо же!»
Его всегда восхищала эта непостижимая способность жены – легко, быстро, радостно сходиться с людьми.
В середине зимы, когда они приехали из своего Заполярья, собственная комната, закрытая пять лет назад и заросшая паутиной, показалась ему такой дикой и грязной, а подозрительные взгляды соседей, каждый из которых уже, видимо, имел на его комнату свои планы, – такими недобрыми, что он невольно почувствовал себя настоящим извергом, когда вынужден был оставить Люду одну.
Вернулся часа через четыре; комната была уже совсем жилой, даже привычной: стол накрыт скатертью, на тарелке нежно-розовые бутерброды с колбасой… Но добила его соседка, старая карга Дина Сергеевна – она стукнула в дверь чуть-чуть, одним коготочком и почти пропела: «Людочка-а! Чайник вскипе-ел!» – и такое было в этом голосе искреннее доброжелательство, даже любовь, что Игорь с изумлением посмотрел на жену.
И сегодня ему особенно счастливо думалось обо всем этом, ибо за каждой мыслью, как музыка за экранной картинкой, звучало еще и то, что она лукаво шепнула на озере. Он чувствовал себя молодым и легким не по чину, и тем, что это было все-таки не по чину, сверх всякой нормы, слегка тревожился.
«Господи, какой, должно быть, идиот был ее первый, бросивший… Зеленый идиот! Да и зачем он мне? С чего это я вдруг вспомнил о нем?» – думал он, как бы отталкивая и пытаясь не заметить этот неожиданно нащупанный на самом дне души крохотный, нерастворимый кристаллик горечи – то ли память о прежних, то ли предчувствие новых разрывов? Нет, скорее все-таки память… Ведь что за тоска подкатывала, мучила сердце его по дороге на озеро? Что она такое, если не память, не боль того множества разрывов, что отделяло теперь от него собственную юность и всю былую жизнь в этом поселке и этом лесу?
Но – к черту, к черту! Радость и легкость, исходившие от этой пружинящей под ногой дороги и мокрого, прошитого закатным солнцем леса, от Людиной руки, помахивающей красными босоножками, снова и снова, как бы волнами, омывали его сердце, истончая донную его горчинку и подсовывая совсем другие мысли: а так ли уж неизбежны эти разрывы? Вот Вадька, например…
Или безо всяких мыслей Игорь вдруг отчетливо, как на экране, видел Веру, бежавшую стометровку на школьном стадионе. Черные косы с белыми бантами вольно летели, струились по ветру… Она была такая легонькая, худенькая, отчаянно смелая.
Летом после десятого они с Вадькой наворовали ей яблок у Иванченков. Она сложила их в корзинку и отправилась к пострадавшим. «Замечательные яблоки. Где вы их только купили, Верочка?» – «Угощайтесь, Марья Андреевна. Это мне мальчики у вас натрясли!..» Что было! Сколько смеху…
– Чему ты все лыбишься? – спросил Вадим подозрительно.
– Тебе!
– В каких бы это смыслах?
– В тех, что вот… ты по-прежнему здесь, и женат на Вере, и по-прежнему один дружишь со всеми нами, разошедшимися, растерявшимися… А? Ты знаешь, я вот подумал, что все это из юности, без всяких потерь, протащить с собой до сорока четырех – это, по-моему, не просто везение, хотя тебе и везло, это…
– Э, друже, если бы еще и вправду без потерь, – перебил Вадька. – Нашу жизнь и вообще-то следовало бы изображать в виде разомкнутой кривой – уход и возвращение… Понимаешь?
– Не очень.
– А ты представь…
Но не было уже охоты это представлять, не было. Все было и без того прекрасно.
Ужинать сели на веранде, уже в сумерках, которые наступили досрочно, – небо вновь заволокло тучами, не шевелясь, стояли притихшие деревья, а флоксы пахли так, точно торопились отдать весь запах до дождя. Отчетливо был слышен чей-то далекий магнитофон: умерший на днях певец заходился в неистовом хрипе предчувствий: «не дожить, так хотя бы допеть…»
Все вокруг было грустным, а грусти не было.
– Помнишь иванченковские яблочки? – спросил он у Веры.
Та вскинула брови, но тут же и расцвела, всплеснула руками.
– Ой, конечно! Когда я их несла, меня прямо распирало от гордости. Они ж всему поселку свою собаку расхваливали.
– Какую собаку? – удивился Игорь.
– Барса, Барса, – сказал Вадька. – Не помнишь? Я его колбасой с люминалом угостил, а то б были нам с тобой яблочки!
– Точно! Но надо же: я и забыл! Думал, так все помню хорошо, а про собаку-то и забыл.
И вот тут, среди этого… Игорь потом даже вспомнить не мог: из-за чего это она? О чем говорили-то? Казалось, совершенно без повода Жабка вдруг ожгла его ненавидящим взглядом. Только на секунду встретились их глаза, но он успел ясно ощутить и этот болезненный ожог и недоумение; за что, почему?
– Боже мой, – сказала она с такою тоской и презрением, что он даже голову в плечи втянул, – да ты, я гляжу, все такой же! Всех учишь жить, шпыняешь, разглагольствуешь и даже не замечаешь, до чего это бестактно! Пора бы повзрослеть, мой милый.
– Ты же не повзрослела, – огрызнулся он, – все такая же язва!
– А ты что хотел?
– Ну-ну-ну, что вы, – ошалело пробормотал Вадик. – С чего?
Потом это как-то сгладилось. Кажется, Люда нашлась, как ни в чем не бывало спросила о чем-то у Веры, и опять посыпались воспоминания, хохмы… И утонула в них, забылась и эта непонятная вспышка, и отравная донная горечь лесной прогулки.
Вспоминали Михнева, Сидорчука, прочих институтских ребят, профессоров, первый стройотряд, Вадькины ссоры с отцом. Тот был мужик крутой, властный: сам пытался подбирать сыну книги, профессию, жену. Они ссорились насмерть и помирились лишь незадолго до смерти старика, лет десять назад.
– Да, были когда-то и мы рысаками. Ах, но все-таки золотое было это времечко – конец пятидесятых, – вздыхал Вадька. – Вечера поэзии, песни о кострах, у костров; у всех планы непременно куда-то подальше уехать! Даже сейчас – вспоминаешь, и сердцу просторней. Но если трезво, то – что мы, вырвавшись, нашли, к чему приехали? – Он причмокнул и развел пухлыми руками. – Наши геологи все по министерствам, туристов не осталось, а вот дачевладельцев поколение породило уже много. Вот так! Даже у Королева и Зорина, наших служителей муз, совсем неплохие дачи, а уж они-то – помнишь? – клялись, что назло всем умрут в нищете, ибо иначе музам служить нельзя. Так что… может, зря мы и ссорились с отцами?
– Да, кстати, где твой Аркашка? – вспомнил Игорь.
– В городе. У него консультации.
– Да, он же поступает! На филфак, да? Странно, понимаешь, что у всех взрослые дети, а у тебя самого…
– Пустяки, старина! Считай, что ты просто моложе.
4
Спать их с Людой уложили действительно на чердаке, но не в том мезонинчике, что отводился гостям в былые времена, – там обитали теперь Жанкины ребятишки, – а рядом, в тесном чуланчике с косыми балками и незастекленным окошком. Рыжий, обитый сухой, потертой и потрескавшейся кожей диван, стоявший здесь с незапамятных времен, был просторен и мягок; падал в окно лунный свет, голубоватая тень березовой ветки лежала у Игоря на плече. Люда водила по ней пальцем. Влажный ночной воздух перебивал сухой запашок чего-то пыльного, лежалого. Слышно было, как с крыши скатывались и падали в желоб последние медленные капли. Вдалеке отчетливо простучала электричка.
– Как тут тихо, – вздохнула Люда. – Это последняя?
– Наверное. Не знаю.
– Все-таки, знаешь, хорошо что мы поехали, правда?
– Я ж говорил, отличные ребята! У них я бывал и в свои трудные времена…
– Ты рассказывал. Вера совсем как моя мама – хлопотунья и за всех боится. Вадик смешной: такой большой, толстый, а все еще Вадик… правда? А Жанна, она им что – какая-то родня?
– Жанна? Тут сложно объяснить. Сейчас так, по-моему, и не бывает.
– Как?
– Ну, сейчас домработница – это домработница, подруга – подруга, а тогда совмещалось. У Полины Карповны самой закадычной подругой и домработницей была Жабкина мать.
– Чья?
– Ну, Жанки, Жанны Дмитриевны! Это ее за рот всегда Жабкой звали, в детстве даже не обижалась.
– Подходяще! – хмыкнула Люда. – Вы были не лишены…
– Мерси! Так вот, она жила здесь с Жабкой сперва в домработницах, потом замуж вышла, но все равно летом приезжала сюда. Может, снимала, может, так просто…
– Снимала, – сказала Люда.
– Ты откуда знаешь?
– Вера говорила. Когда после смерти отца они с Вадькой тут первое лето хозяйничали, эта Жабка откуда-то и взялась. Пришла, то-се, воспоминания… Под шумок и сняла за полторы сотни в сезон, как мать ее когда-то. Так до сих пор и платит по нахаловке.
– Почему же по нахаловке?
– Цены-то давно другие. Люди за такие две комнаты дают пятьсот, а то и больше. А она – хоть бы хны. Вере сказать, конечно, неудобно…
– Ладно, это их дело, – перебил Игорь.
– А я что? Слушаю всех и помалкиваю, – Люда вдруг засмеялась беззвучно.
– Ты чего? Смешинку съела?
– Представляешь, из моих знакомых никто никогда не имел живой домработницы!
– Это ты просто молодая. После войны и не в таких уж богатых домах были. Тем более Вадькин батя был шишкой: директор завода! – поглаживая ее плечо, Игорь принялся рассказывать, как все здесь было когда-то совсем по-другому, какой, например, было сенсацией для всего поселка, когда у Вадькиного отца появился «Москвич».
Говорил он об этом почему-то шепотом и пока говорил, та, давняя жизнь дачного поселка, в юности вызывавшая лишь брезгливое полупрезрение, казалась теперь невообразимо прекрасной. И чем лучше она ему казалась, тем ироничней старался он говорить.
– А Полина Карповна писала картины маслом, одна даже у нас в школе висела: Черный ручей у поворота, только не очень похоже. Конечно, какая она была художница? Так просто: муж – шишка, деньжата есть… Но вечно у них всюду этюдники, кисти валяются, перепачканные красками тряпки, мольберт на веранде стоял…
– Одной, выходит, все очень возвышенное, для души, а черная работенка – другой. И называется: подруги. Ничего себе… Впрочем, у них, кажется, и сейчас похоже.
– У кого? – не понял Игорь.
– Да у Вадика твоего с Жанкой. Полы она им не моет, понятно, – сейчас черная работа другая: тес ворованный покупала для ремонта, краску; ходила скандалить, когда им участок хотели урезать… Что-нибудь там из-под полы достать – это тоже по ее части.
– Вадька такими делами никогда не занимался.
– Еще бы! Мамочка рук не марала, он – души.
– Не загибай, Людка, не загибай! Вадька знаешь какой человек! – Игорь немного даже рассердился, притиснул к себе жену: – Цыть мне!
– Пусти! – дернула Люда плечом. – Мне что? Если им так нравится… Только уж очень она некрасивая. Такой рот – еще она его только открывает, а уже будто гадость сказала. Как ее муж-то целует?
Игорь засмеялся.
– Вот это загадка! Впрочем, ее и Вадька целовал. Не веришь?
– Вадька? После Веры?
– Ну что ты! До… Задолго до. Мы еще совсем салажатами были. То ли между шестым и седьмым, то ли седьмым и восьмым. Где-то тогда. Лето дождливое – так вот вспоминаешь, и всю дорогу мы в сарае или на чердаке здесь, и все время дождь, дождь…
– Мы? Ты тоже с ней целовался? – Люда даже чуточку отодвинулась.
– Я – нет, – он прижал ее снова. – Слушай, чудачка, это смешно. Слушаешь?
– Давай, – Люда сладко потянулась, зевнув, – давай.
– Я коротко. Так вот, Жабку эту – она на два класса нас младше была – пацанва всячески притесняла. В игры ее не брали, подзатыльники, насмешечки… Вадька, тот тоже на улице не котировался: жирноват, в очках, но у него был один беспроигрышный козырь – книжки рассказывать. Этим он всех брал. Читал уже романы и все такое, но еще как-то по-мальчишески. Прочтет и непременно хочется ему этакое и в жизни устроить. В «Идиоте» его поразила история одной девушки – помнишь, Мышкин рассказывает о ней генеральше? – которую все обижали… Ему тогда хотелось стать Мышкиным – ну просто вынь да положь! Даже жалел, что не припадочный. А так как больше всех у нас обижали, конечно, Жанку, то он и решил, что полюбил ее возвышенно и братски, точно князь Мышкин. И вот, – скажи, пожалуйста! – нам было лет по пятнадцать, а ей-то совсем ничего. Она, знаешь, еще и оформляться, ну, как девчонка только-только начала, но сразу же объявила, что никакой любви «просто» не бывает, а если он в самом деле в нее влюбился, так надо целоваться. И целовались. Она еще Вадьку и учила, представляешь?
Люда не отвечала. Дыхание ее стало совсем бесшумно – только теплый воздух приливами щекотал Игорево плечо.
– Спишь? – на всякий случай спросил он. – Ну спи… Чего тебе, правда, до этой истории? Ты и родилась-то еще через четыре года… – он вздохнул, погладил ее плечо и тоже закрыл глаза.
Но не спалось. Думалось о Людином детстве, в котором все, наверное, было другим – игры, родители, чердаки… Каким? Странно, они никогда не говорили об этом – встретились уже взрослыми, битыми, не удержавшимися в прежней своей жизни.
Может, оттого их так и прижало друг к другу, что там, на Севере, каждый был совсем отдельным, ничем и ни с кем не связанным человеком, перечеркнувшим прошлое, еще без будущего… Вот уж состояньице – врагу не пожелаешь!
Он осторожно высвободил руку из-под отяжелевшей во сне Людиной головы, закурил – спать совершенно расхотелось – и стал думать о своей жизни, о первой жене, о том, как однажды, когда все с ней было уже слишком ясно, он заявился ночью к Вадьке, на его старую еще, крохотную квартирку у парка Победы – пьяный, растерзанный, с рассеченной губой, – и как его раздевали на кухне, успокаивали, а он плакал, каялся в чем-то и все твердил: «Она меня топчет, топчет, топчет!» И так при этом бухал в пол ногами, что проснулся Аркашка и чуть ли не прибежали соседи. Он даже потрогал шрамик над верхней губой, оставшийся с той ночи, с той, неведомо с кем драки, но привычно-мучительный стыд так и не явился – все это уже стояло в памяти отдельно, точно и произошло-то не с ним, а с кем-то не очень близким.
Странно было другое: Люда все это в общих чертах знает, но больше всего он сегодня боялся, как бы Вадик или Вера не заговорили о тех годах. Может, он потому и не ехал сюда так долго, что прежняя жизнь и теперешняя давно разошлись в его душе, и встреча их казалась ему совсем ненужным, даже опасным делом. Его тянуло сюда, как тянет заглянуть под обрыв. Но встреча произошла, и ничего страшного, и Люда всем очень понравилась…
«Ну, это еще бы! – думал Игорь. – А что такое она о Жабке сейчас говорила… Она наблюдательная, Людка. Ну, бог с ними. Странно все-таки, что Вадька с ней дружбу водит, с Жабкой…»
Он не спеша загасил окурок и, повернувшись, скомандовал себе спать. Сквозь крепкую дрему, сквозь какие-то плывущие уже перед глазами серо-зеленые линии вдруг опять вспомнилось, как здесь же, на этом диване, Жабка учила Вадьку целоваться взасос, а он со старым отцовским хронометром сидел в дальнем углу и от нечего делать засекал продолжительность поцелуев. Шуршал дождь, боялись, что может подняться Полина Карповна… И сердце стучало навылет, хотя целовался не он, а Вадька, да и то – с Жабкой.
Потом он как-то спросил у Вадьки, что он – без булды если – чувствовал, целуясь, и Вадька, честнейшая душа, сказал одно: «Душно очень!»
«Да, душно, – успел он подумать прежде, чем окончательно провалился в сон, – и дрессированному Зыбченко, наверное, душно и многим другим. Мне тоже было… С Аней. И многим, многим – да. А сегодня гроза, чистый воздух, Люда… Хорошо!»
5
А потом было долгое, бездельное дачное утро и завтрак, после которого Игорь почувствовал себя отяжелевшим и вялым, а тут еще опять занималась жара, духота. Небо подернулось какой-то ряской мути, полупрозрачной наволочи, воздух под ним застыл, точно вода в пруду.
После завтрака никто с веранды не ушел. Женщины принялись колдовать над ягодами, мужчины сели за шахматы.
– М-да, – тянул Вадька, замедленно передвигая коня и как бы ввинчивая его в новое место. – Теперь тебя, брат, голыми руками не возьмешь, нет, усилился ты на своем Севере, у-у!
– А что делать было? Водку там пить нельзя – похмелье слишком тяжелое, вот и…
– А почему?
– Что почему? Похмелье? Кислороду маловато.
– А как же спирт? Пьют?
– Спирт – это зимой, когда замерзаешь, – Игорь помолчал и усмехнулся. – Или от дури.
– А-а, – протянул Вадька. – Сто-оющее лекарство.
Он смотрел на доску; губы, вытянутые хоботочком, шевелились, пауза затягивалась.
– Стоющее! – с вызовом сказал вдруг Игорь. – Не от всякой, правда, дури помогает. Дурь – она ведь, старичок, у кого в чем: один водку пьет, другой дураков в начальство двигает.
Первое, о чем Игорь подумал, проснувшись в этот день, это затевать или нет новый разговор о Привалове? После купанья с Вадькой в грозу, после всех воспоминаний и разговоров ему не то что показывать – даже помнить не хотелось, будто была еще какая-то, отдельная от всего этого, цель приезда. Да и стоит ли? Вадька не бог, а Игорь не мальчик, и, слава богу, не впервой ему приходится работать с дураками. «Не стоит, – решил, – уж как-нибудь…»
Но теперь в шевелении пухлого хоботочка Вадькиных губ ему почудилась скрытая усмешка, подкалывающая его чем-то давним и стыдным, и он, не думая, с автоматизмом самозащиты, уколол в ответ первым попавшимся на язык. А осознав чем, тотчас забыл о своем утреннем решении и весь подобрался, напрягся в ожидании спора.
