Текст книги "Вспоминая Владимира Высоцкого"

Автор книги: Владимир Высоцкий

Соавторы: Анатолий Сафонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

Η. М. Высоцкая
«СТЫДНО ЗА МЕНЯ НЕ БУДЕТ»

Беседа с журналистами С. Власовым и Ф. Медведевым

Вечером дома Владимир сказал мне: «Ты, мама, не волнуйся, я знаю, что придет время, я буду на сцене, а ты будешь сидеть в зале, и тебе захочется рядом сидящему незнакомому человеку шепнуть: это мой сын. Я стану актером, хорошим актером, и тебе стыдно за меня не будет».

И я как-то сразу ему поверила и уже не переживала так сильно.

– Эти полгода до поступления в театральную студию он, наверное, усиленно готовился?

– Да, это было очень напряженное для него время. Он тогда занимался в драматическом кружке, которым руководил актер МХАТа Владимир Богомолов. Я как-то зашла к ним на репетицию. Володя изображал крестьянина, который пришел на вокзал и требует у кассирши билет, ему отвечают, что билетов нет, а он добивается своего. Я впервые увидела его на сцене и до сих пор помню свое удивление, настолько неожиданны были для меня все его актерские приемы. После репетиции я подошла к Богомолову и спросила (хотя уже знала ответ): «Может ли Володя посвятить свою жизнь сцене?»

«Не только может, но должен! У вашего сына талант», – ответил актер.

Володя до глубокой ночи пропадал в кружке. Он много мне рассказывал, как они репетируют, как сами готовят декорации, как шьют костюмы. Это было время одержимого ученичества, читал он запоем, впрочем, книги сын любил всегда, всю жизнь и собирал их с большим старанием.

– Скажите, Нина Максимовна, Володя писал тогда стихи?

– Они с Игорем Кохановским слагали стихи еще в школе. У Игоря осталась толстая тетрадь, исписанная их стихами. Темы они брали из школьной жизни, и стихи, как я помню, получались довольно веселые.

– А когда сын начал петь?

– Это было уже на первом курсе театрального. Кое-кто сегодня пытается приписать себе заслугу в том, что обучил Володю игре на гитаре. А на самом деле было так. Перед своим семнадцатилетием он сказал: «Ты все равно подарок мне будешь искать, так купи гитару». Я купила. И еще самоучитель, а сын говорит: «Ну, это лишнее, я играть уже умею». На моих глазах он подстроил гитару и начал играть довольно сносно. Видно, у дворовых ребят кое-что перенял. Но петь свои песни он начал, уже будучи студентом театрального. Я ему несколько раз потом говорила, что он должен выучить нотную грамоту, если думает серьезно заниматься сочинением песен. А он все отнекивался: мол, зачем, я и так все запомню. И действительно, у него была удивительная память, он мог с одного раза запомнить почти дословно содержание прочитанного рассказа, услышанного большого стихотворения. Еще ребенком он мог во всех подробностях и очень образно пересказать содержание увиденного фильма или спектакля.

– Он легко поступил в театральный?

– Нет, эти экзамены дались ему трудно. Дело осложнялось его хрипловатым голосом. Помню, я услышала, как говорили тогда о сыне: «Это какой Высоцкий? Который хриплый?..» Володя обратился к профессору-отола-рингологу, и ему дали справку, что голосовые связки у него в порядке и голос может быть поставлен. К экзаменам ему помогал готовиться Богомолов, которого можно назвать первым театральным учителем Володи.

Художественным руководителем их курса был Павел Массальский. Занимался Володя очень увлеченно, пропадал в студии целыми днями. Помню, как покупала в Елисеевском магазине перед самым закрытием колбасу, несколько булок, масло и несла сыну и его товарищам. Володя много времени тратил на студенческие «капустники», вечера отдыха. Ведь он умел очень точно схватить и передать характер другого человека и бесстрашно пародировал своих педагогов – Массальского, Тарханова, Кедрова. Ректор студии Радомысленский как-то назвал Володю неисправимым сатириком. Умел он посмеяться и над собой. О себе иначе чем в шутку говорить не любил.

– Вы не помните своего впечатления от его первой песни? Какой она вам показалась?

– Вы знаете, мне его первые, далеко не изящные песни не нравились. Теперь их называют то блатными, то дворовыми. Откровенно говоря, я не принимала всерьез тогдашнего его сочинительства, да и он сам, по-моему, тоже. Потом он понял, что к слову надо относиться иначе, и тогда пошла глубокая работа. Впервые я осознала, что мой сын сочиняет настоящие песни, после фильма «Вертикаль». Позже я слушала его уже взахлеб. Да иначе и нельзя было его слушать: кому бы он ни пел, тысяче слушателей или одному человеку, который приходил к нему в гости, он всегда выкладывался полностью, словно пел в последний раз.

– А ваша любимая из его песен?

– «Охота на волков». Кстати говоря, когда она родилась, помню, Евгений Евтушенко прислал с Севера, где он гостил у моряков, телеграмму: «Слушали твою песню двадцать раз подряд. Становлюсь перед тобой на колени».

Все Володины песни – это продолжение его жизни.

Он часто приходил ко мне ночью и говорил: «Мама, я песню написал». И я была первая его слушательница. Если было нехолодно, он раскрывал нараспашку окно, словно ему было тесно в квартире, и тогда обязательно под окном собирались запоздалые прохожие, и иногда они спорили, магнитофон это или пластинка звучит. Потом он все чаще стал петь только что рожденные песни Марине Влади, своей жене, хотя она нередко находилась за тысячи километров от него. Счета за телефонные разговоры, точнее, за его телефонные концерты были чуть ли не из трехзначных цифр, но это его не смущало. «Мамочка, – говорил он, видя, что я беспокоюсь о его расходах, – деньги для того и зарабатываем, чтобы их тратить». Поначалу ему с его ке терпением было трудно дожидаться, когда его соединят с любимой женщиной, и песня «07» появилась как раз в один из вечеров, когда он ждал разговора с Парижем. Потом телефонистки уже хорошо знали его, соединяли сразу и порой сами были слушательницами этих необычных концертов.

– Когда же он все успевал? Играл в театре, снимался в кино, изъездил весь Советский Союз, многие страны мира, писал сценарии, прозу, свои бесчисленные песни. Ведь их у него сотни…

– Писал Володя в основном ночью. Это вошло у него в привычку давно, с юности. Когда он переехал сюда, на Грузинскую, я старалась у него не оставаться ночевать, потому что он почти до самого утра беспокойно ходил по квартире с карандашиком, «вышагивал» рифму. Раньше четырех не ложился. А к десяти надо было спешить на репетицию в театр. Утром иногда я приходила и будила его, он спрашивал, который час, я отвечала: без пяти девять. О, говорил он, так я могу еще пять минут спать. И тут же засыпал…

Вообще-то он считал, что сон – это пустая трата времени. Его любимая поговорка была: «Надо робить!» Конечно, такая чрезмерная нагрузка его подкосила. Я не один раз его предупреждала: «Володя, так нельзя, ты упадешь». У него ведь в детстве были неполадки с сердцем, недостаточность митрального клапана.

– И он это знал?

– Знал и тем не менее работал на износ. Спешил успеть… За несколько дней до смерти ему словно знак судьба подала, предупреждение. Они ехали с друзьями

в машине, и ему вдруг стало плохо, он побелел, руки стали мокрые, вышел из машины и понял, что это сердце… И все-таки продолжал работать по-прежнему. К тому же у него была язва двенадцатиперстной…

– Но он хоть как-то лечился?

– Да нет же! Сколько мы его ни уговаривали… Один раз только лег с язвой в больницу, да и то положили его на сорок пять дней, а он и двух недель не выдержал, упросил Марину втихую принести ему одежду. Она приходила к нему в больницу утром и сидела до обеда, а вечером опять к нему шла, чтобы удержать там. А то он и этих двух недель там бы не пробыл. Марина привозила ему новейшие лекарства, язву в тот раз подлечить удалось, а вот сердце…

– Нина Максимовна, на чем Владимир писал стихи? На листках, в тетради?

– Нет, специальной тетради у него никогда не было. Писал в основном на листках. Но бывало, и на театральной программке, на пачке папирос, на куске оберточной бумаги, на картонке.

– При жизни его печатать, мягко говоря, не спешили. Как он это воспринимал?

– Один раз я была свидетелем его телефонного разговора. Ему позвонили из редакции и сказали, что стихи опубликовать не могут. «Ну что ж, – ответил он в трубку, – извините за внимание». Потом отошел к окну, постоял немного и вдруг резко сказал: «А все равно меня будут печатать, хоть после смерти, но будут!»

Но при жизни его стихи «печатались» в самых заветных «изданиях» – на могилах погибших альпинистов.

– Вы хорошо знали его характер. Какое качество было в нем главным?

– Доброта. Она проявлялась в нем с детства. Он мог собрать детей из нашего дома на Первой Мещанской и всех кормить или всех одаривать своими вещами: кому игрушку, кому книгу, кому рубашку. Это осталось в нем навсегда. Когда приходили к нему, уже известному артисту, приятели после каких-то несчастий, он часто лез в шкаф, доставал свитер или пиджак и дарил. На многих я видела его вещи. Помочь человеку он считал своим долгом. Как бы ни был загружен делами, всегда спешил на помощь тем, кто в ней нуждался. Однажды привез домой ящик фруктов, а это зимой было, я его спрашиваю: кому? Оказывается, он едет в больницу – у товарища заболел сын, ему нужны витамины. Друг попал в автокатастрофу, и Володя бросает все дела, мчится далеко от Москвы, сидит сутками у его постели, а потом сам переводит его в столичную больницу.

– Друзей у него было много, и все же кого он считал самыми близкими?

– В школе, я уже говорила, он дружил с Коханов-ским, в театре долгое время ближе других ему были Валерий Золотухин и Иван Бортник…

Однажды он сидел вот на этом самом диване, где вы сейчас, и вдруг говорит: «Знаешь, мама, я прикинул, у меня никак не меньше тысячи друзей, с которыми у меня братские, открытые отношения». На общение с друзьями, на помощь им он тратил, как я думаю, восемьдесят процентов своего свободного времени. У него был какой-то особый дар, он умудрялся помогать, даже если помочь было очень трудно. Он любил говорить: «Людям должно быть хорошо». Именно «людям», чтобы не так высокопарно звучало…

Уже поздно, за окном ночь. Мы прощаемся с Ниной Максимовной, выходим на улицу, молчим, но каждый думает об одном и том же человеке, по-прежнему живом.

В чем секрет его феноменального успеха?

Когда мы слушаем его песни, во всем – в напряжении слова и мысли, в тембре грубоватого голоса, в напоре мелодии – мы ощущаем трагедию его личности. Он был человек «преждевременный», он раньше других осмелился громко назвать вещи своими именами. Именно в этом он был впереди своего времени, и мы ощущаем это теперь особенно остро. Он был не просто личностью, он был явлением. И его надо принимать только как единое целое, только все его 42 года, вместе взятые, от первых его слов и декламаций, от решительного «Я буду актером, мама», от дружб его и ненавистей до самой кончины, до яростной любви к России, Родине.

И тут вспомнились строчки из посвященного Высоцкому стихотворения, которое недавно написал и прислал в редакцию «Огонька» молодой читатель из Одессы Валентин Колот:

 
…Носил он совесть слишком близко к сердцу,
Как свой осколок носит ветеран.
 

Хорошо, что его любит молодежь, которая чутко реагирует на фальшь и неискренность. Хорошо, что он любим теми, кто был на фронте, – фронтовики знают цену и слову, и делу…

Он всю жизнь спешил, спешил сказать людям правду. Правду о самом себе, о своих современниках, о нашем времени. Он спешил и успел…

Ольга Ширяева
«КАКОЙ ОН РАЗНЫЙ…»

Этим записям из личного дневника москвички Ольги Ширяевой теперь уже более двадцати лет. В то время она была школьницей, а затем студенткой Института иностранных языков и страстным театралом. Особенно обожала, как и многие, Владимира Высоцкого. Для нас эти записи ценны еще и тем, что показывают раннего Высоцкого, когда его артистическая звезда только восходила на московской сцене. Публикацию дневников подготовила журналистка Л. Ершова. Впервые они были напечатаны в газете «Советская Россия» 11 января 1987 года. Тогда же редакция в порядке предисловия к дневникам предоставила слово ныне народному артисту РСФСР Валерию Золотухину, которое мы здесь воспроизводим.

«Мне очень хочется, чтобы читатель отнесся к дневникам Оли Ширяевой с доверием и снисхождением. Всякое свидетельство о выдающемся человеке дорого нам, его современникам. Но трижды дороже оно станет нашим потомкам, которые, нам на зависть (повторяю чужую хорошую мысль), будут знать его творчество лучше, хотя мы имели счастье видеть и слышать его живым.

…Много-много лет назад, играя в спектаклях Театра на Таганке, мы, артисты, заприметили в зале очкарика, девчонку-подростка с фотоаппаратом, которая каким-то образом умудрялась проникать чуть ли не на все наши спектакли. Иногда мы получали от нее пакеты с любительскими снимками, радовались их несовершенству, потому что они были как бы «из жизни». Но потом тем не менее зачастую их теряли, не подозревая, каким документом, какой ценностью они окажутся лет через 15–20, и все благодаря ему, нашему коллеге, оказавшемуся вскоре многими любимым поэтом Владимиром Высоцким.

Кроме того, очкарик, как теперь выяснилось, записывала наши спектакли на магнитофон, особенно там, где звучал голос Владимира Высоцкого, и вела дневники.

А таких, как она, разве один-два были? И хочется сказать – пишите, девочки, пишите, мальчики, в свои тетради свои исповеди о своих современниках, о своем времени, свое мнение, еще никем и ничем не спутанное.

Очкарика-девятиклассницу звали Оля Ширяева. Ее мама работала в Институте русского языка АН СССР во вновь созданной группе по подготовке словаря русской советской поэзии. Кстати, в интервью для газеты «Книжное обозрение» я сказал, что хорошо знаком с семьей, где мама перевела для своей дочери и переписала от руки роман Хемингуэя «По ком звонит колокол». Об издании на русском языке тогда еще не было речи. Так вот, эта мама – мама Оли Муза Васильевна Найденова.

…Жили они на Таганке, там же Оля училась в школе. В пятом классе школу преобразовали в спецшколу с расширенным преподаванием немецкого языка. Школа, Театр на Таганке, Брехт, Вайс, Высоцкий, Вознесенский – тут все как-то оказалось в одну струю. После школы в 1966 году Оля поступила в Институт иностранных языков, который окончила в 1971 году. Проработала пять лет в «Интуристе» и перешла в издательство «Мир», в немецкие корректоры.

Вот и все. Что можно к этому добавить? Она не сразу согласилась передать для печати свои дневниковые записи. Согласилась, лишь когда ей очень серьезно объяснили: это тоже документ времени.

Пишите, девочки, пишите, мальчики, в свои тетради свои исповеди о своих современниках, о своем времени, свое мнение, еще никем и ничем не спутанное…»

А теперь перед вами строки из дневника Ольги Ширяевой.

04.01.66. Мамин институт пригласил Высоцкого к себе на сольное выступление. Меня отправили за ним в театр. Заканчивался вечерний спектакль, было около десяти. Я ждала на служебном входе. Высоцкий появился одним из первых, с гитарой и неизменными книжками под мышкой, в своем твидовом сером в крапинку пиджаке. Иногда мне кажется, что он в нем и родился. Никто и никогда не видел его в ином наряде.

Высоцкого провели к маме в комнату, чтобы он мог раздеться, перевести дух и выпить кофе. Он с интересом разглядывал сборники поэтов, подержал в руках редкую литературоведческую книгу. Улыбаясь, гордо сказал, что у него такая же. Кофе гостю налили в высокую и неустойчивую чашку. Он ее нечаянно опрокинул и залил новую и очень светлую шерстяную рубашку. Страшно огорчился: как же он будет выступать в таком виде. Пришлось петь в пиджаке, хотя в зале было жарко и душно, потому что народу набилось, как сельдей в бочке.

Это был первый сольный и чисто песенный вечер Высоцкого, на котором мы присутствовали. Он сопровождал песни комментариями, разъяснениями и отвечал на вопросы. Когда вернулись в комнату и Володя снял пиджак, рубашка была насквозь мокрая, хоть выжимай…

24.11.66. Итак, вчера и сегодня должны были состояться вечера Высоцкого. Вот передо мной афишка (20X30 см), выпущенная Москонцертом тиражом 500 экземпляров. «ПЕСНИ. Владимир Высоцкий и поэтесса Инна Кашежева. 23 и 24 ноября в помещении театра «Ромэн» и 28 ноября – в Театре имени Пушкина». Сколько волнений было связано с билетами, как мы ждали этих вечеров! Накануне выступлений все три вечера Володе запретили.

Ездили сдавать билеты. В «Романе» висело объявление, что «ввиду болезни артиста Высоцкого…» Половина публики отлично знала, что он здоров, в театре накануне играл, днем где-то пел. Сдавать билеты стояла очередь.

20.01.67. Вечер Вознесенского в Комаудитории МГУ.

Мы отвоевали места в четвертом ряду. Вдруг я увидела, как через служебный вход в зал вбежал Высоцкий.

Вознесенский читал часа два, устал. Обещали, что приедут артисты из Иванова, но никто не объявился. И тогда Вознесенский сказал: «В зале присутствует…» Прежде чем он успел назвать имя, снова раздались аплодисменты. Вознесенский продолжал говорить о том, что чудесный Театр на Таганке знают повсюду и не далее как вчера его в Турине расспрашивали, как на Таганке поставлен «Галилей». И вот здесь присутствует (следуют хвалебные эпитеты) актер Владимир Высоцкий, который «очень здорово этого Галилея делает». Опять аплодисменты. Видно, что хлопают, зная, кому и за что. Однако, кажется, Володя не очень доволен, что его тянут на эстраду. Ветреная публика, столь бурно проявляя свой восторг, кажется, легко готова променять одного кумира на другого. Но и ломаться, заставлять себя упрашивать не в правилах Высоцкого. Он выходит на сцену. В руках у него, как всегда, какие-то книжки, папка с бумагами. Вознесенский говорит, что в зале есть и гитара. Ее выносят из подсобки. Володя кладет свои книжки на стол, отодвигает микрофон, пробует гитару и читает «Оду сплетникам». Под аплодисменты он уходит со сцены. И тогда Вознесенский говорит:

– Володя Высоцкий – автор таких чудесных песен. Если мы все очень попросим, то он исполнит «Нейтральную полосу».

Зал просит, но Высоцкий не выходит. Вознесенский, переговорив с ним за дверью еще раз, поправляется: вместо «Нейтральной полосы» будет исполнена песня о боксерах. Вышел Высоцкий, но в этот момент какой-то неуемный поклонник его таланта выкрикнул просьбу спеть еще что-то. Мгновенно Высоцкий пригвоздил его взглядом. И каким взглядом! Я этого никогда не забуду. И всем стало ясно. Бестактно на вечере поэта требовать песен другого автора, и если публика сама этого не понимает, то придется ей объяснить. Однако говорит Высоцкий очень мягко, с обаятельной улыбкой, но всем становится стыдно за свое поведение. Он объясняет, что здесь хозяин Андрей, а хозяину нельзя отказывать. Поэтому он споет песню о боксерах, но только одну, потому что он пришел сюда слушать, как и все. Вот когда у него будет собственный вечер, то он споет все, что у него попросят.

28.05.67. У меня сессия. С трудом уговорила дома отпустить меня на второе действие «Послушайте» Маяковского… Разговор в антракте: «Что меня раздражает, так это кубики и этот сиплый актер». И так до слез хочется цветов в финале. А их нет. «Маяковский не поэт, если его надо защищать», – заявляет какая-то дамочка.

31.05.67. Творческий вечер Высоцкого в ВТО – Всероссийском театральном обществе.

Вышел директор и предоставил слово Аниксту, сказав о нем только, что Аникст – член худсовета Театра на Таганке. Аникст говорил долго. Вероятно, он явно задет, как его представили. Аникст подчеркнул, что это первый вечер Таганки в ВТО. И сам Высоцкий, и его товарищи рассматривают этот вечер как отчет всего театра. И как это хорошо, что у входа такие же толпы желающих, как и перед театром…

Еще Аникст сказал, что вот пройдет несколько лет, и в очередном издании театральной энциклопедии мы прочитаем: «Высоцкий Владимир Сергеевич, 1938 года рождения, народный артист». (Из зала кто-то поправил: Семенович!).

23.06.67. Сегодня ночные «Антимиры». Пришла рано, но оказалось, что Володя уже в театре, только что прилетел из Ленинграда. Увидел меня перед служебным входом и позвал: «Хочешь, покажу фотографии?» Ему явно хотелось похвастаться кинопробами с «Ленфильма». Он и Аросева. Володя сказал, что это «Интервенция». Моя любительская душа заныла от зависти к качеству снимков. Потом я показала свои. Это были сцены из «Послушайте!», которые я отпечатала как отчет для фотоклуба. Фотографии ему понравились. Потом он заговорил о том, что фотография ведь стоит денег, и немалых, и что, наверное, надо как-то все делать иначе, чтобы я не разорялась на них. «Мы люди обеспеченные, особенно я…» Я про себя горько усмехнулась: «Давно ли?» – слишком хорошо помнила, что еще недавно у него ни гроша за душой не было. Володя сказал, что они могли бы покупать мне бумагу. Я отбилась – мне ведь нужны особые сорта, не будут же они бегать по всей Москве за дефицитом. Но и Володя не сдался, сказал, что не согласен и что-нибудь придумает…

Какой он разный: смешно огорчается из-за крашенных для кинопробы волос и, по-мальчишески дурачась, спорит с партнером, кто из них знаменитее. Старается не показать, что его задевают грубость, хамство. Наивно спрашивает о «Вертикали»: «Разве такой плохой фильм?» – и остро переживает неудачный спектакль.

16.09.67. На улице я увидела Володю. Он так радостно улыбался, что я подумала, что за мной идет кто-то из его друзей. Но позади никого не было. Когда я протянула ему фотографии, которые не сумела отдать на сотых «Павших», он сказал: «Нет, ты погоди с этим, ты лучше скажи, как твои дела, как ты учишься?»

Мне кажется, что у людей вроде Володи, вокруг которых полным-полно поклонников, очень мало настоящих друзей и людей, искренне им преданных. Мне хочется думать, что он знает, что я безгранично ему верю. Вот он сказал, например, что ему интересен Шекспир, и я тут же перечитала все собрание сочинений, как до того перечитала Маяковского, Брехта и многое другое. Мне хочется набраться смелости, подойти и сказать ему, «что от чувств на земле нет отбою, что в руках моих – плеск из фойе». И хочется верить, что ему это нужно, ведь это так надо всем…

…В послесловии к этим дневникам автор добавляет: «Позже житейские обстоятельства, замужество и работа надолго увели меня от театра. Теперь я «только издали с благоговеньем» следила за творческой судьбой Высоцкого и Театра на Таганке. Первый этап пути был пройден, начиналось стремительное восхождение Владимира Высоцкого к вершинам поэзии. Но это уже другая глава…»