Текст книги "Вспоминая Владимира Высоцкого"
Автор книги: Владимир Высоцкий
Соавторы: Анатолий Сафонов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)
С. Ицкович
«БЫЛ ТАЛАНТЛИВЫМ И ДОБРЫМ ЧЕЛОВЕКОМ»
Высоцкий был москвич, но своим земляком его считали в каждом уголке нашей песенной страны. Бывал он и в Кишиневе. В республиканском Доме актера встречался со слушателями, и каждая новая его песня, каждая встреча подтверждали – Владимир Высоцкий – незаурядное явление в культурной жизни страны. Его слава, многоголосая, безграничная, цветастая, могла и должна была нас убедить, что перед нами человек с легко ранимым сердцем, но мы этого не понимали… Не принимали многие из его песен, в которых он с разительной смелостью и заботой о каждом из нас исследовал человеческие пороки и негативные явления нашей жизни, резко контрастирующие с нашими социалистическими идеалами. Те, что скрывали свои пороки за щитом должности, боялись его пронзительного взгляда, его разящих обобщений-приговоров и делали все возможное, чтоб замолчать его песенное творчество.
Да, голос с хрипотцой! Да, лихая манера исполнения! Да, временами горлохват, а какой публицист и лирик – лучшего собеседника себе не пожелаешь. Я знаю людей, которые, прежде чем совершить в жизни решительный поступок, ставили на диск пластинки Высоцкого, слушали его военные и гражданско-публицистические песни.
Всем его друзьям помнится случай, когда Театр на Таганке, находившийся тогда на гастролях в Набережных Челнах, в полном составе шел на очередной спектакль в Дом культуры. Из всех окон домов, расположенных по обеим сторонам многокилометровой улицы, неслись песни Владимира Высоцкого, слышался его характерный голос. Он шагал рядом с друзьями-актерами, вобрав голову в плечи, и улыбался смущенно, но радостно. Это – Слава. Большая, всенародная. Но Высоцкому хотелось, чтобы его признавали не только слушатели, но и коллеги-поэты.
Он готов был променять славу барда на среднее признание как поэта. За год до смерти, отвечая на вопросы болгарской журналистки, он еще раз подтвердил, что главным делом своей жизни считает сочинительство стихов.
Да, уже после смерти вышел сборник его стихов. Но свой первый и тогда единственный сборник он не увидел. Его «Нерв» больше видится мне как книга-воспоминание о Высоцком-поэте, чем книга самого Высоцкого. Мы не знаем, как бы композиционно он выстроил ее, какие бы стихи опубликовал еще. Но и за напоминание – поклон сердечный составителю и автору предисловия Роберту Рождественскому.
И все же о поэте Высоцком у нас есть широкое представление – тексты его песен. Как бард, он обогнал тех, кому подражал – Булата Окуджаву, Евгения Урбанского, которого особенно любил и в первое время пел «под Урбанского», пока прорезался и окреп собственный голос.
Высоцкий был не только трудолюбив и талантлив, он был неистощим на песни. Но хочется еще раз подчеркнуть – его неистощимость особого свойства. Он любил жизнь во всех ее проявлениях, но ненавидел подлость, пошлость, корыстолюбие, и оттого был нам очень нужен. Нужны его песни и сегодня.
Всякий раз, когда имя Высоцкого появлялось на театральных или киноафишах, люди, малосведущие о его театрально-кинематографических заботах-работах, удивлялись: «Неужели тот? «Послушай, Зин…». Тот… Тот, который сыграл на европейской сцене лучшего Гамлета; тот, который сумел на сцене Театра на Таганке стать вечным Хлопушей – сподвижником Пугачева; тот, который покорил нас своим героем в «Маленьких трагедиях» и образом капитана Жеглова в сериале «Место встречи изменить нельзя», тот, кто написал «Песенку о переселении душ» и своего знаменитого «Жирафа», тот, кто вскакивал утром в самолет и летел с друзьями-пило-тами на Чукотку, а на следующее утро, возвратившись, играл в очередном спектакле, после спешил на встречу с женой-парижанкой, заглядывал к родителям – он был самостоятельным, знаменитым, но любящим сыном.
Он был талантливым и добрым Человеком. И это не легенда! Это – сердечная истина. Жаль, что обо всем рассказанном мы, его почитатели и ценители, узнали последними, годы спустя.
Перечитываю его «Нерв». Такое ощущение, что это не книга, а открытое для каждого заинтересованного человека сердце. Оно и сегодня содрогается от боли, оно и сегодня переполняется радостью. И если саднит, то так же щемяще, как при его жизни на Земле. Он думал о каждом, болел за каждого, радовался за каждого из нас. Он думал о той Земле, которую мы, его современники, обязаны сохранить для Будущего, повторяя: «Землю тянем зубами за стебли…»
А. Столповский
СЛУШАЛИ В РУДНОМ АЛТАЕ
Было это в Усть-Каменогорске, где я работал на областном радио. Уж не знаю, как филармонистам удалось заполучить Высоцкого, но он прилетел после шумных гастролей в Алма-Ате. Прилетел простуженный, с высокой температурой. Накануне у него спросили, не отменить ли выступления.
– Нет! – решительно сказал он. – Пусть все будет по плану. Даже – в студенческих аудиториях. Не могу я обмануть тех, кто хочет слышать меня.
В том году публика Рудного Алтая была несколько избалована общением со «звездами». Только что отшумели выступления Кобзона, Мироновой и Менакера, Дольского, Кукина, Атлантова, Шмыги. Хоккейные болельщики не остыли от эмоциональных всплесков на выступлениях московского «Спартака». И вдруг – Высоцкий…
В обед, перед первым концертом, мы с оператором Мишей Тепловым пришли в гостиницу к Высоцкому. В номере он был не один, а с каким-то мужчиной, уговаривавшим его выпить антибиотики и приложить горчичники.
– К черту! – сказал Высоцкий. – Да и занят я: видишь, ребята из радио пришли. А им, наверное, очень некогда. Передача ведь должна пойти вечером?
Высоцкий… Передо мной живой Высоцкий, каждую песню которого приходилось буквально добывать, чтобы записать на магнитофон. И я был безмерно рад, если дома у меня он «рассказывал» про Нинку с Ордынки, заблудшего Серегу или Канатчикову дачу, сменяемую «Письмами с сельхозвыставки». Главный редактор Ольга Никитична Переверзенцева, отправляя нас в гостиницу, предупредила:
– Укладывайтесь в десять минут – лимит жесткий.
Но уже с первых слов беседы я понял, что буду стоять насмерть, чтобы вырвать хотя бы пятнадцать. Разговор был сугубо «гитарный», без вопросов о его личной жизни. Он говорил о друзьях-бардах: Булате Окуджаве, Юрии Кукине, Александре Дольском, Новелле Матвеевой. Брал гитару и говорил:
– Да вот послушайте эти строки…
И пел всю песню до конца. Постепенно голос его креп, а потом гремел по всем этажам:
– Я – Як-истребитель,
Бензин – моя кровь…
Потом… Он пел про альпинистов и геологов, моряков, списанных на берег, про сыновей, которые мальчишками ушли в бой. Одну «беломорину» Высоцкий прижигал от другой и недокуренную бросал в пепельницу. Перед ним не было нас, магнитофона и микрофона, его голос не могли вместить стены тесного гостиничного номера. Он рвался за дверь, в форточку:
Парня в горы возьми, рискни,
Не бросай одного его…
– Ну вот, парни, и все, – сказал он, откладывая гитару и вытирая лицо гостиничным полотенцем. – Все, что я тут наговорил и напел, разбавите вопросами.
Потом хитровато посмотрел на нас и сказал:
– Впрочем, ничего у вас не получится…
– ???
– Пленка в маге шла… обратной стороной.
Я был готов испепелить взглядом Мишу Теплова. Но Высоцкий успокоил, взглянув на часы:
– Считайте, что у нас была репетиция – прогон. Ну а теперь – спектакль.
…И все же до сих пор считаю, что та, первая запись могла быть лучше: эмоциональнее и… доверительнее.
В последние годы интерес к Высоцкому необыкновенен и закономерен. На похоронах его Михаил Ульянов сказал:
– Сегодня мы хороним артиста из народа. Стало быть, и я не боюсь этого титула, народного артиста Владимира Семеновича Высоцкого.
Теперь уже о Высоцком написано немало: статей, воспоминаний, эссе, исследований. Но это – всего лишь первый пласт его творчества, его яркой и до обидного короткой жизни. Тепло и проникновенно рассказали о нем Станислав Говорухин и Валерий Золотухин, Людмила Гурченко и другие. Не могут не написать о нем его друзья и соратники Булат Окуджава и Андрей Вознесенский, Валентин Гафт и Роберт Рождественский, Михаил Ульянов и Евгений Евтушенко. Думается, что мы прочтем их откровения, которые откроют пока неизвестные страницы судьбы нелегкой замечательного человека, который «…спины не гнул, прямым ходил и, как умел, себе руками помогал».
И я вспоминаю еще одну незабываемую встречу с Владимиром Высоцким после его выступления на студии телевидения Усть-Каменогорска. Как-то получилось все само собой – образовалась тесная компания приверженцев творчества актера из Театра на Таганке.
– Давайте договоримся сразу, – предупредил Высоцкий. – Если кто обращается ко мне, то говорит «ты» и «Володя». Лады? Ну и ладненько. С остальным постепенно разберемся (его любимое выражение. – А. С.).
Незаметно летели не минуты, а часы. Он рассказывал о том, как «работал в фильмах»: «Вертикаль» и «Хозяин тайги», «Увольнение на берег» и «Родом из детства», «Служили два товарища» и «Война под крышами». Говорил, что предложили участвовать в съемках новых лент – «Бегство мистера Мак-Кинли» и «Приключения Робин Гуда». В тот вечер мы одними из первых услышали его песни из этих замечательных фильмов. Сизо было от сигаретного дыма, а его гитара казалась раскаленной.
…Он ушел из жизни, оборвав свою песню на самой высокой и чистой ноте. Но с нами его фильмы, пластинки, миллионы метров магнитной пленки с врезанными в нее неповторимыми песнями.
Как его только не называют сейчас: король бардов, гворец городского романса, песен-ретроспекций и так далее, и тому подобное. А он был сложнее и проще, жестче и человечнее. Помню, как он начал свое первое выступление в Усть-Каменогорске Восточно-Казахстанской области:
– Я не поэт и не певец, не гитарист и не выдающийся актер. Я приехал к вам не выступать, а говорить с вами. Говорить о том, что волнует всех нас и наболело. Соглашаться со мной или протестовать – дело ваше: публика всегда права. Но я хочу, чтобы мы дольше помнили друг друга.
Леонид Мончинский
ВМЕСТЕ ПУТЕШЕСТВОВАЛИ ПО СИБИРИ
Сегодня интерес к Высоцкому – поэту, певцу, актеру – не ослабевает. Интересуются его творческой судьбой, работой в кино, театре.
Владимир Высоцкий бывал в Сибири, узнал и полюбил сибиряков.
Сказать, что я был его другом, не смею. Просто в последние годы его жизни частенько с ним встречался, беседовал, работали вместе над сценарием фильма, где он надеялся сыграть роль героя, реального человека с почти фантастической биографией. А как-то летом вместе путешествовали по Сибири.
…Вертолет завис над крохотным поселком старателей Хомолхо в Бодайбинском районе. Слева заходила чернобрюхая туча, под ней сплошная стена дождя.
– Это надолго! – кричит пилот Высоцкому. – Возможно, до конца недели. Поворачиваем на Бодайбо?
– Прошу вас, садитесь. Я обещал.
Вечером его будут слушать пятьдесят усталых мужчин, большинство из которых трудно чем-либо удивить, люди серьезные, как принято говорить, с большим жизненным опытом. Старатели..
Высоцкого всегда тянуло к людям нестандартным, к тем, которые могли встать грудью к течению. Рядом с ними он становился тихим, незаметным, стараясь слушать и понять. В крохотной деревушке Большая Глубокая, что по Култукскому тракту у Байкала, беседовал до первых петухов с седой, много пережившей старушкой, а в шумной компании петь отказался наотрез и, сославшись на недомогание, уехал. По дороге, уже улыбаясь, говорил:
– Не заметил, они смахивают на свои кошельки – тугие, самодовольные? Песни им нужны для лучшего усвоения пищи.
…К вечеру в поселке старателей набралось человек сто двадцать. Мы ломали голову: как узнали, откуда бы им взяться? По холодной северной распутице, через грязь, болота многие километры шли люди из лесных кордонов, геологических палаток, зимовий.
Разместить 120 человек в столовой показалось делом невозможным, и поначалу хозяева повели себя со всей определенностью.
– Товарищ Высоцкий приехал до нас. Очень сожалеем, но…
Высоцкий попросил:
– Ребята, давайте что-нибудь придумаем. Мокнут люди…
И минут через тридцать был готов навес… Открыли окна, двери настежь. Высоцкий тронул струны гитары… Мы слушали его под шум дождя. Неизреченные истины, томящиеся в нас, выражались в тот вечер им в потрясающих балладах. Каждое слово ложилось на душу.
Мы тогда молчали, все четыре часа, ни хлопочка он не получил – время экономили. Володя стоял на сколоченном из неструганых досок помосте, потный, с усталой улыбкой. Добрый такой, приятный человек, вид немного беспомощный – дескать, все, мужики.
Потом он ушел отдыхать к старателям, но никто не расходился до самого утра, да и некуда было многим уходить. Бережный разговор получился, для кого-то, может быть, единственный в этой жизни скитаний и поисков.
А утром – прощание. Бульдозеристы, сварщики вытирали о спецовки потные ладони, жали ему руку, просили не забывать…
А потом был Иркутск. Тихая летняя ночь. В Сибири в конце июля бывают такие ночи. Володя с гитарой вышел на балкон, то ли не спалось, то ли просто попеть захотелось для себя. Пел тихо, без высоких нот. Одна песня, другая… Потом ненароком глянул вниз. А там, на газонах сквера, в тихом уюте, расположились влюбленные, постовые милиционеры, рабочие со второй смены…
О ГИТАРЕ ВЫСОЦКОГО
В Иркутск Высоцкий прилетел с великолепной французской гитарой. С ней он никогда не расставался. Вообще к вещам Владимир Семенович относился спокойно, но гитара… она занимала особое место в его жизни. Бессонными ночами поэт брал ее в руки, и тогда мерцающие в темноте струны начинали переливаться, точно струи ночного ручья. И голос над тем «ручьем», не громкий, но глубокий, осторожно раздвигает темноту. Она постепенно рассеивается: ярче – струны, белее – руки, недосягаемо лишь лицо, отчего голос кажется вполне самостоятельным, рожденным этой темнотой.
Его ночные песни волновали и тревожили мягкой, недоступной измерению силой. Она не давала вам уснуть, но приглашала к покою. Похоже, он лечил ночью натруженную за хлопотливый день душу. И те, кто был рядом, становились причастными к маленькому таинству. Жаль, забывали включить магнитофон…
Впрочем, разговор мы поведем о гитаре. Много дней прекрасный инструмент путешествовал с ним по Сибири: Байкал, Иркутск, Бодайбо, Нижнеудинск. А в день перед отлетом его пригласили выступить в Чистых Ключах. Концерт получился неудачным: пел без настроения и закончил быстро.
Попрощались с хозяевами. Поехали в Иркутск. Но перед самым выездом из поселка на трассу увидели стоящего у обочины человека. Он поднял руку. Водитель Толя хотел «не заметить», но Высоцкий попросил:
– Возьмем его.
Открылась дверца. Вместе с улыбкой Гиви (так звали нового пассажира) принес в салон бодрящий запах коньяка.
– Гамарджоба!
– Здравствуй! Садись!
Гиви сел. Раздался треск. Высоцкий побледнел и, глядя перед собой, произнес:
– Ну вот и все…
Анатолий остановил машину. Выскочил. Распахнул дверь.
– Оставь его. – Высоцкий уже улыбался. – Неосторожность – это ведь не грех.
Гиви догадался: он совершил что-то непоправимое. Приподнялся, вынул из-под себя чехол, в котором лежала гитара. Она уже состояла из двух вполне самостоятельных частей…
– Владимир Семенович… Дорогой! – начал Гиви.
– Да ладно. Поехали, Толя!
…А вечер был чудный, такие вечера не часто случаются в Иркутске. И ночь обещала стать замечательной. Все молча сидели вокруг стола. Владимир Семенович побрился, вышел из ванной, спросил:
– О чем грустим?
– Так вот, гитара…
– Это точно. Не удалась у нее судьба. Другой в этом доме не найдется?
…Он пел до первых петухов. Когда они заголосили в поселке Боково, приветствуя высокими, чистыми голосами молодой рассвет, Владимир Семенович отложил гитару:
– Через пять часов вылет. Отдохнем.
Хорошо спали. Бодро встали. В дверной ручке обнаружили букет росистых полевых цветов. Он по-детски обрадовался:
– Не поленились люди. Замечательно как!
Самолет улетел по расписанию. Через неделю раздался звонок из Москвы.
– Мне вчера Байкал снился розовый. Он таким бывает?
– Байкал разный. Сны розовыми бывают?
Смеется.
– Да, принесли гитару той же фирмы.
– Гиви?
– Кто же еще?! Очень хочу вернуться к вам в Сибирь. Всех обнимаю!
Валерий Золотухин
ТАК НАЧИНАЛАСЬ «БАНЬКА»
Владимира Высоцкого и ныне народного артиста РСФСР Валерия Золотухина связывала многолетняя дружба и актерская судьба – работа в Московском театре на Таганке и в кино… Об эпизодах этой дружбы В. Золотухин рассказывал нам, журналистам, на вечере-встрече с правдистами, и тогда я впервые услышал историю создания «Баньки» Высоцкого Позднее, собирая материалы о Высоцком, встретил любопытные строки Станислава Говорухина, относящиеся к истории этой песни, к поездке его по Сибири:
«Для Володи общение с интересными людьми значило очень много. Он как поэт питался тем, что видел и слышал. Для него интересные люди были окном в мир, куда он, перегруженный заботами и обязанностями, не имел легкого доступа. Он искал таких встреч. Однажды пришел к нему человек удивительной судьбы – золотоискатель из Сибири. Я видел, как Володя слушал его. Весь – напряженное внимание, боязнь упустить слово из рассказа. Живая реакция на смешное, искренняя боль в глазах, когда речь заходит о несправедливости. И опять добрая улыбка, раскрепощающая собеседника, робевшего поначалу перед любимым поэтом, популярным артистом. Человек этот рассказывал всю ночь. Володя несколько раз брал гитару, начинал песню, но обрывал ее, откладывая гитару в сторону. Выстраданное другими всегда казалось ему более значительным, чем свое, собственное.
Снова обращаюсь к записной книжке. «Август 68-го. Лечу в Красноярск. Оттуда поездом до станции Мана. Потом – пешком. Глубокой ночью вхожу в село Оно расположено на берегу саянской речки и называется очень красиво – Выезжий Лог. Бужу всех собак, с трудом нахожу нужный мне дом. Стучу…»
Открыл мне Валерий Золотухин. Они с Володей снимались тут в «Хозяине тайги». В доме темно – ни керосиновой лампы, ни свечки, электричество отключили в одиннадцать часов вечера. Мы обнялись в темноте, Володя сказал…
Что может сказать разбуженный среди ночи человек, которому в шесть утра вставать на работу? Каждый, наверное, свое. Но я точно знаю теперь, что скажет истинный поэт.
– Какую я песню написал! – сказал Высоцкий. Валерий протянул ему гитару, я еще рюкзака не снял, а они уже сели рядышком на лавку и запели на два голоса «Баньку». Никогда больше не доводилось мне слышать такого проникновенного исполнения».
В скорый поток спешных воспоминаний, негодований, видений и ликований о Владимире Высоцком, – рассказывает Валерий Золотухин, – мне бы не хотелось тут же вплеснуть и свою ложку дегтя или вывалить свою бочк^ меда, ибо «конкуренция у гроба», по выражению Томаса Манна, продолжается, закончится не скоро, и я, по-видимому, еще успею проконкурировать и «прокукарекать» свое слово во славу этого имени. И получить за это, что мне положено. Но сегодня просили меня, не вдаваясь шибко в анализ словотворчества поэта, в оценку его актерской сообразительности, не определяя масштабности явления, а также без попытки употребить его подвиг для нужд личного самоутверждения, сообщить какой-нибудь частный случай, пример, эпизод или что-то в этом роде, свидетелем которого являлся бы только я и никто другой. И я согласился, ибо такой частный факт (факт действительного случая или фантазия сообщившего) в любом случае непроверяем на достоверность: как скажу, так и было…
А было так. У меня есть автограф: «Валерию Золотухину – соучастнику «Баньки»… сибирскому мужику и писателю с дружбой Владимир Высоцкий». Я расшифрую этот автограф.
Судьба подарила мне быть свидетелем, непосредственным соглядатаем сочинения Владимиром Высоцким нескольких своих значительных песен, в том числе моей любимой «Баньки»: «Протопи ты мне баньку по-белому, я от белого света отвык. Угорю я, и мне, угорелому, пар горячий развяжет язык…» Хотя слово «песня» терминологически не подходит к определению жанра подобных созданий. Потомки подберут, ладно.
Итак, «Банька»… 1968 год. Лето. Съемки фильма «Хозяин тайги». Сибирь. Красноярский край, Манский район, село Выезжнй Лог. Говорят, когда-то здесь кроваво проходил Колчак. Мы жили на постое у хозяйки Анны Филипповны в пустом, брошенном доме ее сына, который оставил все хозяйство матери на продажу и уехал жить в город, как многие из нас. «Мосфильм» определил нам две раскладушки с принадлежностями; на осиротевшей железной панцирной кровати, которую мы для уютности глаза заправили байковым одеялом, всегда лежала гитара, когда не была в деле. И в этом позаброшенном жилье без занавесок на окнах висела почему-то огромная электрическая лампа в пятьсот, однако, свечей. Кем и для кого она была'забыта и кому предназначалась светить? Владимир потом говорил, что лампу выделил нам мосфильмовский фотограф. Я не помню, значит, фотограф выделил ее ему. Работал он по ночам. Днем снимался. Иногда он меня будил, чтобы радостью удачной строки мне радость доставить. Удачных строк было довольно, так что… мне в этой компании было весело. А в окна глядели люди – жители Сибири. Постарше поодаль стояли, покуривая или поплевывая семечки, помоложе лежали в бурьяне, может, даже не дыша; они видели живого Высоцкого, они успевали поглядеть, как он работает. А я спал, мне надоело гонять их, а занавески сделать было не из чего. Милицейскую форму я не снимал, чтобы она стала моей второй шкурой для роли, а жители села думали, что я его охранник. Я не шучу, это понятно, в 1968 году моя физиономия была совсем никому не знакома. И ребятишки постарше (а с ними и взрослые, самим-то вроде неловко), когда видели, что мы днем дома, приходили и просили меня как сторожа «показать им живого Высоцкого вблизи». И я показывал. Вызывал Владимира, шутил, дескать, «выйди, сынку, покажись своему народу…» Раз пришли, другой, третий, и повадились – «вблизи поглядеть на живого…». И я вежливо и культурно, часто, разумеется, обманно выманивал Володю на крыльцо. Пусть, думаю, народ глядит, когда еще увидит… А потом, думаю (ух, голова!), а чего ради я его за ТАК показываю, когда можно ЗА ЧТО-НИБУДЬ? Другой раз, когда «ходоки» пришли, я говорю: «Несите, ребята, молока ему, тогда покажу». Молока наносили, батюшки!.. Не за один сеанс, конечно. Я стал сливки снимать, сметану организовали… излишки в подполье спускал или коллегам относил, творог отбрасывать научился, чуть было масло сбивать не приноровился, но тут Владимир Семенович пресек мое хозяйское усердие. «Кончай, – говорит, – Золотухин, молочную ферму разводить. Заставил весь дом горшками, не пройдешь… Куда нам столько? Вези на базар в выходной день».
«Чем отличается баня по-белому от бани по-черному?» – спросил он меня однажды. За консультацией по крестьянскому быту, надо сказать, обращался он ко мне часто, думая, раз я коренной чалдон алтайский и колхозник, стало быть, быт, словарь и уклад гнезда своего должен знать досконально (в чем, конечно, он ошибался сильно), но я не спешил разуверять его в том, играя роль крестьянского делегата охотно и до конца, завираясь подчас до стыдного. На этот раз ответ я знал не приблизительный, потому что отец наш переделывал нашу баню каждый день, то с черной на белую, то с белой на черную и наоборот – по охоте тела. Баня по-черному – это когда каменка из булыжника или породного камня сложена внутри самого покоя без всяких дымоотводов. Огонь раскаляет докрасна непосредственно те камни, на которые потом будем плескать воду для образования горячего пара. От каменки стены нагреваются, тоже не шибко дотронешься. Дым от сгорания дров заполняет всю внутренность строения и выходит в двери, в щели, где найдет лаз. Такая баня, когда топится, кажется, горит. Естественно, стены и потолок слоем сажи покрываются, которую обметают, конечно, но… Эта баня проста в устройстве, но не так проста в приготовлении. Тут искусство почти. Надо угар весь до остатка выжить, а жар первородный сохранить. Это целая церемония: кто идет в первый пар, кто во второй, в третий… А веники приготовить… Распарить так, чтобы голиками от двух взмахов не сделались.
Баня по-белому – баня культурная, внутри чистая. Дым – по дымоходу, по трубе и в белый свет. Часто сама топка наружу выведена. Но чего-то в такой бане не хватает, для меня по крайней мере все равно что уха на газу. Моя банька – банька черная, дымная, хотя мы с братом иной раз с черными задницами из бани приходили и нас вдругорядь посылали, уже в холодную…
В то лето Владимир парился в банях по-разному: недостатку в банях в Сибири нет. И вот разбудил он меня среди ночи очередной своей светлой и спрашивает: «Как, говоришь, место называется, где парятся, полок?» – «Полок, – говорю, – Володя, полок, ага» – «Ну, спи, спи..» В эту ночь или в другую, уж не помню сейчас, только растряс он меня снова, истошный, с гитарой наизготовке, и в гулком, брошенном доме, заставленном корчагами с молоком, при свете лампы в пятьсот очевидных свечей зазвучала «Банька»:
Протопи ты мне баньку, хозяюшка,
Раскалю я себя, распалю!
На полоке у самого краюшка
Я сомненья в себе истреблю!
Разомлею я до неприличности,
Ковш холодной – и все позади…
Где-то с середины песни я стал невольно подмыкивать ему втору, так близка оказалась мне песня по ладу, по настроению, по словам.
Я мычал и плакал от радости и счастья свидетельства… А когда прошел угар радости, в гордости соучастия заметил Владимиру, что «на полоке» неверно сказано, правильно будет – на полке. «Почему?» – «Не знаю, так у нас не говорят».
«У нас на Алтае», «у нас в Сибири», «у нас в народе» и т. д. – фанаберился я, хотя объяснение было простое, но, к сожалению, пришло потом. Гласная «о» в слове «по лок» при формообразовании становится беглой гласной, как «потолок – потолке» и др. Но что нам было до этой гласной? Правда, в записях последних лет ясно слышится, что Владимир великодушно разрешает гласной «о» все-таки убегать, компенсируя ее отсутствие в ритмической пружине, строенной звучащей соседкой «л»; «на пол-л-лке у самого краюшка…» и т. д.
В этом замечании, которому я не мог дать объяснение, и в том, что мы часто пели потом «Баньку» вместе, и есть вся тайна моего автографа, вся тайна моего соучастия – счастливого и горячего. А еще потом я уж не мог ему подпевать, кишки не хватало, такие мощности нездешние, просто нечеловеческие он подключал, аж робость охватывала.
В добавление. Или в послесловие. На одном из выступлений мне пришла записка: «Правда или сплетня, что вы завидуете чистой завистью Владимиру Высоцкому?» Ответ, который я осуществил, показался мне не столь удачным, сколько почти искренним.
«Да, я завидую Владимиру Высоцкому, но только не чистой, а самой черной завистью, какая только бывает. Я, может быть, так только здесь, уважаемые зрители, ради бога, поймите меня верно, я, может быть, так самому Александру Сергеевичу Пушкину не завидую, как Высоцкому, да потому, что имел честь и несчастье быть современником последнего».
Громко! Несоразмерно? Но ведь иные считают и говорят, как обухом под дых и наотмашь: «Высоцкий? Мы такого поэта не знаем…»
А истина… Да разве не существует она вне наших мнений, вкусов, словесных определений?
Вот и весь частный случай.