Текст книги "Вспоминая Владимира Высоцкого"

Автор книги: Владимир Высоцкий

Соавторы: Анатолий Сафонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

«И НАЧАЛОСЬ ТРИУМФАЛЬНОЕ ШЕСТВИЕ ПЛЕНОК…»

Из интервью В. Высоцкого итальянскому телевидению в Москве весной 1979 года перед его поездкой в Рим.

Я начинал писать песни, никогда не рассчитывая на большую аудиторию, не думал, что у меня будут какие-то дворцы, залы, стадионы – и здесь, и за рубежом. Я никогда этого не предполагал; я думал, что это будет написано и спето только для маленькой компании моих близких друзей. Компания была хорошая. Это было лет 15 тому назад, мы жили в одной квартире у режиссера «Мосфильма» Левы Кочаряна. Там были – из тех людей, которых вы знаете, – Вася Шукшин, которого больше нет; сам Лева, который тоже умер, был замечательный человек, который любил жизнь невероятно; там был Андрюша Тарковский; там был такой писатель Артур Макаров… И вот для них я пел эти песни. И первый раз, я помню, Лева Кочарян, мой друг, сказал: «Подожди одну минуту!» – и нажал на клавишу магнитофона. И так случилось, что первый раз мои песни были записаны на магнитофон. Тогда никто не обратил на это внимания, ни один человек не думал, что из этого получится дальше. Но случилось так, что кто-то это услышал, захотел переписать – и началось вот такое, что ли, триумфальное шествие этих пленок повсюду, повсюду, повсюду по Союзу.

Потом я пел и еще в компаниях – и меня записывали; потом, когда поступил в театр, я стал выступать – в школах, в институтах перед студентами… И кто-то на первом ряду всегда держал микрофон, который мне мешал, щелкал, они друг у друга спрашивали все время: «У тебя готово? У тебя кончено? У тебя не кончено?..» И это все распространялось, десятки раз переписанное, – так что иногда было невозможно разобрать – мои это слова, не мои… Ужасное качество было, отвратительное, потому что тогда были плохие магнитофоны. И поэтому было очень много подделок – стали появляться люди, которые подделывались под меня и пели лишь бы таким – «А-а-а!..» – хриплым голосом, и тогда, значит, «под Высоцкого». Я со своим голосом ничего не делаю, потому что у меня голос всегда был такой. Я даже был когда вот таким маленьким пацаном и читал стихи каким-то взрослым людям, они говорили: «Надо же какой маленький, а как пьет!» То есть у меня всегда был такой голос – как раньше говорили, «пропитой», а теперь из уважения говорят – «с трещиной».

А потом случилось так, что, когда я поступил в театр, я стал писать для спектаклей – для «Павших и живых» я написал несколько песен; потом стали приглашать в кино и попросили меня написать: первая картина была «Я родом из детства». Потом – «Вертикаль»: это были песни о горах. Но они были, я думаю, больше, чем про горы, там была еще философия восхождения – почему люди стремятся вверх, почему им не хочется спускаться обратно на равнину, а они сверху обязательно всегда должны спускаться…

«О ТРУДНОСТЯХ В ТВОРЧЕСТВЕ»

…Довольно сложный вопрос об автоцензуре. Я думаю, что у каждого человека, который занимается сочинительством, если он работает честно, существует автоцензура. И если позиция его четкая, внятная и честная, то это не страшно. Потому что эта автоцензура касается только качества. Предположим, мне иногда хочется употребить какое-то грубое выражение, которое было бы здесь, скажем, сильнее, но я чувствую, что это будет уже не предмет искусства, а, скажем, это больше для анекдота или для какого-то базарного разговора между двумя людьми, а вовсе не для стихотворения. Моя автоцензура прежде всего касается того, чтобы стихи, на которые я потом придумываю музыку, были выше качеством, чтобы они были поэтичны, чтобы в них всегда было больше поэтического образа и метафоры, чем грубого намерения… Это для меня цензура. И я могу свою песню показать моим близким друзьям сразу. И вот если они начинают меня критиковать, тогда существует какого-то рода цензура. Потому что я всегда прислушиваюсь: если мои близкие и люди, которые меня любят и любят мои песни, мне делают впрямую замечание – говорят, что «здесь, Володя, что-то немножко ты…», – я, вероятно, могу это изменить, потому что это мои вещи, они не напечатаны раз навсегда, и авторская песня – она прекрасна тем, что допускает импровизацию. Понимаете? Вы иногда не узнаете, какой песня была, когда я ее написал и первый раз спел, и какая она будет, когда уже пойдет к людям.

Так что у некоторых людей, которые не очень понимают нашу жизнь творческую, еще не смогли разобраться в ней, – у них есть ощущение, что человек всегда себе делает такой стопор. Но в то же время я могу вам сказать: я читал одно выступление о себе – обо мне было написано в одной книге на Западе, – и человек как раз это и сказал, что у меня существует какого-то рода автоцензура. Но чтобы вам показать, что он очень ошибается, я вам скажу, что, например, одну песню он взял, в которой я пишу о шахматах, и написал, что в этой песне я якобы смеюсь над Бобби Фишером. Это абсолютная чушь: он совсем не понял. То есть он понял только первый план, только то, что на поверхности. А ради чего это написано – он совсем не понял. Я думаю, точно так же он не очень понял ситуацию в нашем искусстве, и в частности в том искусстве, которым я занимаюсь, – в авторской песне. Просто не очень разобрался.

Должен вам решительно сказать: я никогда даже не думаю об этом, у меня нет в уме такого слова «автоцензура» – я могу себя только поправить, чтобы это было лучше качеством, но не по другому. Этого никогда нет, и я вам объясню, почему. Я просто в этом смысле счастливый человек: потому что, в общем, мои произведения никто никогда не разрешал, но никто никогда не запрещал. Ведь, как ни странно, так случилось, что, в общем, я – человек, которого знают все, и в то же время я не считаюсь официально поэтом и не считаюсь официально певцом, потому что я – ни то, ни другое. Я не член Союза писателей, не член Союза композиторов – то есть в принципе официально я не поэт и не композитор. И я никогда почти свои вещи не отдавал для того, чтобы их печатать, или для того, чтобы издавать это как музыкальные произведения, поэтому мне нет смысла заниматься автоцензурой, понимаете? Что я написал я сразу спел. И еще – спел перед громадной аудиторией. И перед своими друзьями, которые для меня – самый главный цензор. В общем, мой цензор, я думаю, – это моя совесть и мои самые близкие друзья, я бы так сказал.

…Практически таких песен, которые я не исполняю в выступлениях, нет. Потом, у меня сейчас есть возможность работать на очень больших аудиториях – иногда перед пятью тысячами человек, и несколько раз в день: я езжу от филармонии, скажем, от какой-нибудь Осетинской… Это и им очень выгодно, потому что я им приношу большую прибыль, и мне это очень интересно, потому что я всегда нуждаюсь в аудитории, которая меня слушает. И чем большему количеству людей я могу рассказать о том, что меня беспокоит и волнует, тем мне лучше. Но я никогда не делаю разницы между своими выступлениями, если можно сказать, официальными, между тем, когда я пою на больших аудиториях, и – когда я пою своим друзьям. То есть песен, которых я не пою, практически нет.

Если вы говорите об остроте песни, что, мол, это слишком острая или не слишком острая, – ну, во-первых, с какой точки зрения. Если я это написал, то я считаю, что это можно исполнять, понимаете? Если вы думаете, что вот, дескать, слишком острая песня и ее нельзя петь, это тоже не совсем так. Потому что в конечном итоге эти песни делают работу положительную – для человека, для любого человека: любой профессии, возраста, национальности и вероисповедания. Песни как часть искусства призваны делать человека лучше – не то что его облагораживать, но хотя бы сделать так, чтобы он начал думать. И если даже в этих песнях что-то очень резко сказано, но заставляет человека задуматься и самому начать самостоятельно мыслить, все равно они уже свою работу выполнили. Поэтому в этом смысле я никогда не стесняюсь петь, как вы говорите, песни острые. Я бы не говорил даже: «острые» песни – они все, в общем, достаточно острые.

…О трудностях в личной жизни я говорить не буду – это мое личное дело. Ну а если говорить о трудностям в творчестве, то здесь тоже есть две стороны. Первая – это моя актерская профессия, потому что я актер. И у меня был совсем почти трагический момент, когда я репетировал Гамлета и когда почти никто из окружающих не верил, что это выйдет… Были громадные сомнения – репетировали мы очень долго, и если бы это был провал, это бы означало конец – не моей актерской карьеры, потому что в этом смысле у нас намного проще дело обстоит: ты можешь сыграть другую роль, – но это был бы конец для меня лично как для актера: я не смог этого сделать. К счастью, этого не случилось, но момент был очень такой – прямо как на лезвии ножа, – я до самой последней секунды не знал, будет ли это провал или это будет всплеск… Так же, как у меня было, когда я репетировал Галилея Брехта, – примерно такая же история: все-таки мне было двадцать пять – я должен был играть человека, которому было около семидесяти…

И были у меня довольно сложные моменты с песнями, когда, в общем, официально они не звучали еще ни в театре, ни в кино, – были некоторые критические статьи в непозволительном тоне несколько лет тому назад. «О чем поет Высоцкий» называлась такая статья, которая меня повергла в большое уныние, потому что там было много несправедливого. Обвинения мне строились даже не на моих песнях: предъявлялись претензии, а песни в пример приводились не мои. Но статья была написана в тако·; тоне, что, в общем, это был какой-то момент отчаяния. Там много строилось обвинений, я даже сейчас не очень помню – это было очень давно. Самое главное, что тон был непозволительный – неуважительный такой… Там говорилось, что, в общем, это совершенно никому не нужно, что это только мешает и вредит. Я всегда придерживался другой точки зрения и думаю, что я в этом смысле был прав, потому что теперь это все-таки по-другому: я теперь имею возможность и работать в кино, и петь, и иметь

большие аудитории. Но тогда это был момент очень-очень печальный, и я очень рад, что все-таки разум одержал верх в этом смысле, и рад, что все-таки я не перестал писать. Понимаете?

Публикация А. Крылова

«СЕКРЕТ ИЗВЕСТНОСТИ»

Знаток жизни и творчества поэта Алексей Казаков на протяжении всего знакомства с Владимиром Высоцким вел записи бесед на магнитоленты, которых у него сохранилось немало. Теперь они во многом помогают ему на встречах-вечерах, посвященных памяти Высоцкого. В этом мне, составителю сборника, пришлось убедиться самому, побывав на такой встрече в московском киноконцертном зале «Варшава». Запись беседы с Высоцким, сделанная в сентябре 1977 года Алексеем Казаковым, впервые была опубликована в еженедельнике «Литературная Россия» 8 августа 1986 года под рубрикой «Живая память». Читая ее сегодня, мы как бы слышим самого Высоцкого, размышляющего о песне и стихах, о проблемах искусства и отношении к нему автора.

– На одном из своих концертов вы высказывали свое мнение об авторской песне и об эстрадной песне. Хотелось бы еще раз услышать об этом.

– Говоря об авторской и эстрадной песне, я, естественно, отдаю предпочтение авторской песне, потому что сам ею занимаюсь. Но чтобы назвать себя автором песни, надо съесть не один пуд соли… Услышав впервые песни Булата Окуджавы, я вдруг увидел, что стихи свои, которых у меня накопилось довольно много, можно усилить музыкальной мелодией, ритмом, – он мне как бы глаза открыл. И я стал, конечно по-другому, сочинять музыку к своим стихам.

Однако теперь столько существует подделок «под Высоцкого», что я даже сам их не всегда могу отличить от своих песен, лишь по каким-то нюансам улавливаю подделку – удивительно! Например, есть такой человек, называющий себя Жорж Окуджава, – он взял фамилию Булата, а поет моим голосом… И считается, что это вроде несложно…

А я призываю всех тех, кто пробует свои силы в сочинительстве, пытаться делать все самостоятельно – как видите и как понимаете. В жизни-то ведь интересно иметь дело с личностью, с тем человеком, который имеет свое мнение и суждение о тех вещах, о которых он говорит. Таким человеком является мой учитель – Павел Владимирович Массальский, оставивший большой след в моей душе.

Я уже не говорю о том, когда человек сам пишет, – это же ответственность накладывает. Людям всегда интересно услышать то, что им никто другой не расскажет со сцены. В наше время обвальной информации, которую тебе выплескивают ежедневно в уши и глаза с экранов телевидения и кино, радио, телефонов, слухов и сплетен, очень хочется увидеть и услышать в зрительном зале не вторичное, а что-то новое…

У нас как-то забывают, что зритель слишком искушен и ему все меньше хочется слушать эстрадную песню, в которой нет поэтического образа, в которой нет ничего для души. Смотришь, появляются «Алло, мы ищем таланты». И «находят», потому что талантов много, они приходят на зов, подражая тем, что были прежде, выбирая себе кумиров и почти никогда при этом не следят за тем, что они поют, о чем…

– Мне не раз приходилось видеть, как вы, сидя где-нибудь в углу за кулисами, подолгу пробуете на гитаре одну и ту же мелодию…

– А как же? Авторская песня требует очень большой работы. Эта песня все время живет с тобой, не дает тебе покоя ни днем, ни ночью, текст записывается иногда сразу, но работа на нее тратится очень большая. Я пишу в основном ночью, пишу так, чтобы сосредоточиться. Что-то такое откуда-то спускается, получаются строки, образы, музыка наплывает… И всегда – это дело живое – заранее не скажешь, что получится… Если возникает впечатление, что делается это легко, то это ложное впечатление. Как говорил Есенин: «Пишу в голове, на бумаге только отделываю…» Песня все время не дает покоя, скребет за душу и требует, чтобы ты вылил ее на белый свет.

Песни я пишу на разные сюжеты. У меня есть серии песен на военную тему, спортивные, сказочные, лирические. Циклы такие, точнее. А тема моих песен одна – жизнь. Тема одна – чтобы лучше жить было возможно, в какой бы форме это ни высказывалось – в комедийной, сказочной, шуточной.

Об интересе к личности человеческой. Я ведь пишу песни от имени людей различных. Думаю, что стал это делать из-за того, что я актер. Ведь когда пишу – я играю эти песни. Пишу от имени человека, как будто бы я его давно знаю, кто бы он ни был – моряк, летчик, колхозник, студент, рабочий с завода…

Пишу я песни и для спектаклей. Так было, когда я написал несколько песен к спектаклю «Свой остров» для театра «Современник», там их пел Игорь Кваша. Пишу песни и для спектаклей нашего театра, они звучат и в «Пугачеве», и в «Десяти днях…», и в «Антимирах».

Во всех моих вещах есть большая доля авторского домысла, фантазии, а иначе не было бы никакой ценности всему тому, что я делаю. Подумаешь, увидел своими глазами, взял да и зарифмовал. И никакого достоинства в этом, в общем, нет. Человек должен быть наделен фантазией, чтобы творить. Он по природе – творец. Если он основывается только на фактах, что-то такое там рифмует, пишет – такой реализм меня не устраивает. Лично я больше за Свифта, за Гоголя, за Булгакова, за 27-летнего Лермонтова… Они настоящие творцы. И конечно, настоящего искусства нет без страдания. То есть все опять сводится к одному: личность, индивидуальность – вот что главное.

– А у вас не возникало желания собрать ваши стихи в один сборник?

– Возникало. Но сие, как известно, зависит не только от меня. Не люблю быть просителем и обивать пороги редакций со своими стихами… Предпочитаю лучше сидеть и писать, чтобы можно было потом петь людям. Думаю, что в наше время магнитофонные записи – это своеобразный род литературы. Будь магнитофоны во время Пушкина, то наверняка некоторые пушкинские стихи были бы только на магнитофонах…

Сейчас вот вышла моя небольшая пластинка, а на обложке почему-то нарисованы какие-то березки, пруды, даже лебеди проглядывают. А песни совсем про другое – на пластинке военные песни из нескольких фильмов, которые я писал для киностудии «Беларусьфильм». Это «Братские могилы», «Песня о новом времени», «Он не вернулся из боя» и «Песня о земле»… А вы говорите о сборнике стихов…

– И последний вопрос: ваше отношение к популярности и к вашему зрителю?

– Когда у нас в театре была премьера «Гамлета», я не мог начать минут пятьдесят. Сижу у стены, холодная стена, да еще отопление было отключено. А я перед началом спектакля должен быть у стены в глубине едены. Оказывается, ребята-студенты прорвались в зал и не хотели уходить. Я бы на их месте сделал то же самое: ведь когда-то сам лазал через крышу на спектакли во французский театр по молодости… Вот так ощутил свою популярность спиной у холодной стены.

Если говорить о зрителе, то я предпочитаю внимательную публику, я бы сказал – благожелательную публику, независимо от возраста. Я хочу, чтобы зрители приходили к нам в зал именно на то, на что пришли. Не то что они не знают, мол, что-то там будет, а именно шли на то, что они хотят увидеть и услышать, ради чего они тратят свое время. И радостно, что такой жанр, как авторская песня, народ хочет слышать. Зритель и исполнитель расположены друг к другу, расположены обоюдно слушать и воспринимать. А когда приходят за тем, чтобы увидеть и посмотреть живого Высоцкого, то этого я не люблю. Потому что полконцерта ты еще приучаешь зрителя к тому, что все нормально, да, действительно, на сцене перед ними тот самый человек… И только с середины концерта зритель начинает освобождаться от этого и естественно реагировать на происходящее.

Бывает разная публика. А возрастные отличия меня совершенно никаким образом не волнуют, не лимитируют. Очень хорошо реагирует молодежь. Не случайно, что и актеры старшего поколения очень любят молодую аудиторию. Я даже люблю детскую аудиторию, я много детских пишу вещей. Но дети, как ни странно, любят взрослые песни.

Я люблю атмосферу встречи, когда есть ощущение раскованности. И когда продолжаешь работать, то нет времени на то, чтобы обращать внимание: по-моему, я сегодня более популярен, чем вчера… Есть один способ, чтобы избавиться от дешевой популярности и не почить на лаврах, – это работать, продолжать работать. Так что я избавлен от самолюбования.

Здесь возможен один ответ на этот вопрос – почему мои песни стали известны, – вот так, скажем: потому, что в них есть дружественный настрой, есть мысленное обращение к друзьям. Вот, мне кажется, в этом секрет известности моих песен – в них есть доверие. Я абсолютно доверяю залу своему, своим слушателям. Мне кажется, их будет интересовать то, что я рассказываю им.

ПЕСНЯ ПЕВЦА У МИКРОФОНА

Я весь в свету, доступен всем глазам.

Я приступил к привычной процедуре:

я к микрофону встал, как к образам…

Нет-нет, сегодня – точно к амбразуре!

И микрофону я не по нутру —

да, голос мой любому опостылет.

Уверен, если где-то я совру —

он ложь мою безжалостно усилит.

Бьют лучи от рампы мне под ребра,

лупят фонари в лицо недобро,

и слепят с боков прожектора,

и – жара!.. Жара!

Он, бестия, потоньше острия.

Слух безотказен, слышит фальшь до йоты.

Ему плевать, что не в ударе я,

но пусть я честно выпеваю ноты.

Сегодня я особенно хриплю,

но изменить тональность не рискую.

Ведь если я душою покривлю —

он ни за что не выпрямит кривую.

На шее гибкой этот микрофон

своей змеиной головою вертит.

Лишь только замолчу – ужалит он, —

я должен петь до одури, до смерти!

Не шевелись, не двигайся, не смей.

Я видел жало – ты змея, я знаю!

И я сегодня – заклинатель змей,

я не пою – я кобру заклинаю.

Прожорлив он, и с жадностью птенца

он изо рта выхватывает звуки.

Он в лоб мне влепит девять грамм свинца.

Рук не поднять – гитара вяжет руки!

Опять!.. Не будет этому конца!

Что есть мой микрофон – кто мне ответит?

Теперь он – как лампада у лица,

но я не свят, и микрофон не светит.

Мелодии мои попроще гамм,

но лишь сбиваюсь с искреннего тона —

мне сразу больно хлещет по щекам

недвижимая тень от микрофона.

Я освещен, доступен всем глазам.

Чего мне ждать – затишья или бури?

Я к микрофону встал, как к образам.

Нет-нет, сегодня точно – к амбразуре!

МОЯ ЦЫГАНСКАЯ

В сон мне – желтые огни,

и хриплю во сне я:

«Повремени, повремени —

утро мудренее!»

Но и утром все не так,

нет того веселья:

или куришь натощак,

или пьешь с похмелья.

В кабаках – зеленый штоф,

белые салфетки —

рай для нищих и шутов,

мне ж – как птице в клетке…

В церкви смрад и полумрак,

дьяки курят ладан…

Нет, и в церкви все не так,

все не так, как надо!

Я – на гору впопыхах,

чтоб чего не вышло, —

на горе стоит ольха,

под горою вишня.

Хоть бы склон увить плющом —

мне б и то отрада,

хоть бы что-нибудь еще…

Все не так, как надо!

Я – по полю вдоль реки:

света – тьма, нет бога!

В чистом поле васильки,

дальняя дорога.

Вдоль дороги – лес густой

с бабами-ягами,

а в конце дороги той —

плаха с топорами.

Где-то кони пляшут в такт,

нехотя и плавно.

Вдоль дороги все не так,

а в конце – подавно.

И ни церковь, ни кабак —

ничего не свято!

Нет, ребята, все не так,

все не так, ребята…