Текст книги "Крик в ночи (СИ)"

Автор книги: Владимир Ридигер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

 
Я мужчинов не боюся,
Не страшусь я их измен;
Я по пачпорту Маруся,
По-испански я Ка-армен!
 

Секретарша сообщила:

– Агапий Иоаныч, вас хочет видеть какая-то дамочка по личному вопросу.

– Впустите.

Вошла простая, застенчивая девушка и, опасливо озираясь по сторонам, присела на краешек стульчика.

– Вас кто-нибудь обидел? – осведомился Филдс.

– Бабушки-близнечихи. Они на меня зашипели.

– О! Я им намылю за это их старческие шейки.

– Правда?

Девушка смущенно улыбнулась:

– А вы меня не узнаете?

– Постойте, постойте… Да вы же ловкая продавщица культтоваров Софочка, та, что попалась на хищении промокашки?!

– Ну да! Не представляете, как я рада!

– Значит, вы уже отсидели?

Вот уж, действительно, столь приятного сюрприза агент 6407 никак не ожидал! Софочка, оказывается, совсем не по своей воле пришла сюда. Так нужно людям, которые в свое время застукали ее в операции «МЫ». Сперва она в резкой форме отказалась на них работать. Ей пригрозили ссылкой в место падения Тунгусского метеорита. Скрепя сердце, она сдалась.

– Скажите, Софочка, теперь вы, как я понимаю, связаны с этими людьми и являетесь Троянским конем в моем стане?

– Да, вы правы. Только, к сожалению, связь у нас односторонняя. Мне объяснили, что, когда наступит час Игрек, ко мне подойдет человек и спросит: «Вам не кажется отвратительным состояние после свадебной попойки?» Я должна ответить: «Если нужен томатный рассол, можете на меня рассчитывать».

– Отлично! – воскликнул Филдс. – Нам известен пароль! Погодите, Софочка, мы им еще утрем нос – век помнить будут свой Игрек.

– За это время я много читала и превратилась в полиглота.

– По собственному опыту скажу, что у человека, ставшего полиглотом, как правило, не доходят руки до собственных мыслей.

– Ой! И я так же считаю. Их у меня совсем нет!

– Кого?

– Собственных мыслей.

– Милушка, зачем они вам? Достаточно того, что вы помните про томатный рассол, а уж остальное я беру на себя.

– А вдруг мы провалимся? Что тогда?

– Тогда… Тогда я вам расскажу о джазовом пианисте-виртуозе, который обязательно где-нибудь да смажет – иначе публика возмутится и разнесет на части фортепиано.

«Должна же Софочка, в конце концов, вытянуть на себя тех людей», – размышлял Филдс, сидя с ней в ресторане с отдающим глубокой стариной названием «Банный лаз», который представлял собой душный сруб, стилизованный под древнерусскую баньку. Еду подавали в деревянных шайках.

– Я так люблю черную икру! – вскричала Софочка.

Глотая бутерброды, Филдс невольно проникался уважением к химикам, бросившим дерзкий вызов зарвавшейся волжской осетрине.

На сценку ресторации с балалайками выползли ленивые дяди (может, люди Шельмягина?) и затянули народную: «…шел по улице малютка и прохожих раздевал…» Официантки (осведомители Воробьева!) подхватили: «…той дорогой шла старушка, не любил ее никто…» А тучный, весь в золотых пуговицах метрдотель завершил всеобщее песнопение: «Наш малютка вынул пушку, закурил и снял пальто!» И громко пристукнул лакированным ботинком. Нет! Так, пожалуй, можно совсем свихнуться, заработать профзаболевание в виде паранойи, одержимости преследования на притянутых за уши, абсурдных подозрениях.

Филдс внутренне напрягся, почувствовал себя севрюгой, омываемой волжскими водами, и успокоился, но при этом вслух заметил:

– А у метрдотеля морда пропитая.

– Не фотогигиеничная, – уточнила Софочка, размазывая по губам икру.

– Вина или шампанского?

– Шайку шампанского, если можно.

Филдс спросил:

– Софочка, вам как полиглоту что-нибудь известно о профессоре Тарантулове?

К его немалому удивлению, она вынула из сумочки записную книжку, полистала и прочла:

– «Тарантулов… Преподает на кафедре культурных сношений института им. Торчинского. Кем был до того, как стал профессором, неясно. Является автором следующих трудов: «О взаимоотношениях», «Еще раз о взаимоотношениях», «И в который раз о взаимоотношениях». Последняя монография профессора разошлась миллионным тиражом и носила название «О сношениях культурных». В научном мире известен как соискатель денежных премий».

– Знать бы, чем он увлекается, с кем встречается, есть ли вредные привычки. Сколько лет этому типу?

– Его младенцем кинули на проселочной дороге, затем подобрали, а после – головокружительная научная карьера. Из вредных привычек, как он сам отмечает в автобиографии, – тщательное мытье ног перед отходом ко сну.

Приложив платочек к трехсантиметровым ресницам, Софочка неожиданно прослезилась:

– Меня захлестнули воспоминания об операции «МЫ»! Но это пройдет…

А Джона Филдса охватили совсем свежие воспоминания: «Если прохвост Хмырь подвизался в высшем учебном заведении, то поглядим, сколько тарантулов спустит на меня уважаемый профессор, когда вспомнит о секретной ставке на третьем этаже старого особняка!»

* * *

Аудитория колыхалась, шумела и вздымалась. Давила теснотища. Первые ряды с трудом сдерживала натиск последних. Неспокойная студенческая поросль хотела слышать изящное, отточенное слово профессора Тарантулова о «Новом в старой, как мир, проблеме культурных сношений» (так называлась лекция).

В президиуме маститые педагоги нетерпеливо ожидали, когда их именитый коллега протрет бархоткой линзы своих длиннофокусных, с дымчатой поволокой очков. А он и не торопился, этот профессор Тарантулов. Протерев очки, ученый муж вынул расческу и самозабвенно стал водить ею по жиденьким зарослям ехидной бородки. Затем, трубно, призывно сморкнувшись, встал, собрался с мыслями и буравчиком скакнул на трибуну. Молчаливое ожидание…

Профессор Тарантулов слыл в студенческой среде правдолюбцем-реформатором, проводником всего самого незапачканного, чистого, лучезарного. Гуманитарной студенческой молодежи нужен был свой кумир, идол, можно сказать, тарантул, на которого она бы равнялась, за которым гналась, тянулась и на кого могла спокойно в случае чего опереться. И таким вот человеком стал этот коренастенький, мордастенький, бородастенький человечек. Если раньше проблема культурных сношений рассматривалась в узком контексте, то с появлением Тарантулова она, словно драгоценный камень, вытащенный из социальной выгребной ямы, запереливалась, засверкала гранями, став приоритетом новоиспеченного гуманитария. Сношенческая стезя вошла в моду и научный подход отныне подразделялся на до– и послетарантуловский. Тарантулов невесть откуда нахватался всяких научно-популярных словечек типа «я должным образом прогенерировал» или «мы прозвонили тему», вставляя их то туда, то сюда. Кто бы мог предположить, что профессору подвластно стихоплетство – «СПЕШИ ПОГРЕТЬ СКОРЕЕ РУКИ У АЛТАРЯ БОЛЬШОЙ НАУКИ»?

…Кольнув аудиторию зрачком, профессор по-простецки бросил в зал:

– Когда я ехал сюда в метро и просматривал последний номер «Плейбоя», мне пришла в голову забавная свежая мысль…

Тут он сделал паузу. В гробовой тишине металась одинокая моль.

– Вот я и подумал: «Какое это зазнайство с их стороны! Мы пойдем своей тропою, усеянной терниями!»

Профессор выдержал еще одну очень эффектную паузу.

– А что, если нам, всему, как говорится, творческому коллективу… за высокую активность присвоить звание «Коллектив высокой культуры воспроизводства»?

Послышались хлопки. Далее Тарантулов, после глубокого экскурса в историю вопроса, осветил важные моменты, касающиеся как мужчин, так и женщин:

– …А что есть женщина в понимании мужчины? Кто она такая? И чего ей от него, мужика, надо?

Филдс, в рубище схимника затесавшись между взбудораженными представителями студенческой молодежи, гадал, кто или что сумело видоизменить этого ханжу, несшего какую-то ересь с высокой скрипучей трибуны. Конечно, прошло немало времени с тех пор, как он последний раз видел сие ничтожество. Но какова сила перевоплощения! Экая метаморфоза! Откуда такое самолюбование, шутовское фиглярство, патологическое буйство в околонаучных россказнях? Впрочем, врожденная бравурность бывшего китайского мандарина, взращенная на перегнойных измыслах глухой графини Тулуповой, не составляла секрета для агента б407. Анастасий Евлампиевич, в конечном итоге, сделался таким, каким наблюдал его сейчас шпион, – Голиафом, дерущим глотку на сексуальные темы.

– Мои юные друзья, – закруглил профессор, – позвольте обобщить. Итак, первое и, я подчеркнул бы, главное – это упорство, настойчивость. Затем, разумеется, культура. И, наконец, без чего, как вы понимаете, совсем тяжко – сношабельность, основанная на глубоких знаниях. Знания придают силу. Сила рождает уверенность! А без уверенности никакое упорство и, естественно, культура не приведут к тем конечным взаимоотношениям, благодаря которым мы все встретились в этом зале. Разрешите кончить. И трудитесь, трудитесь, трудитесь!

Профессор величественно, как флагман науки, проплыл в президиум и, с глубоким смыслом кивая головкой, сел на место. Из зала неслись дежурные призывы качать научную мысль в лице профессора Тарантулова. Коллеги неуклюже подцепили докладчика, раскачали и подкинули… Кто-то крикнул: «Братцы, в буфете пиво!» Всех находившихся в помещении как ветром сдуло. Тарантулов рухнул в опустевший президиум, повредив скакательный сустав.

– Да святится имя твоя! – сказал чей-то елейный голосок. – Во веки веков амен!

Приоткрыв заплывшие буркалы, профессор увидел склонившегося над ним мужичонку в потрепанном рубище.

– Помилуй тя, Господи, нерадивца, поганца-окаянца, и во благости прости все прегрешения!

Пылища, поднятая флагманом науки, в блеклом освещении зала повисла святым нимбом над ликом незнакомца. Задыхаясь от пыли и противоречивых чувств, Тарантулов осторожно прошептал:

– Вы… мученик?

– Еще какой! – отозвался лик с ореолом.

– Я покажу им пиво в буфете! Это типичное членовредительство. Между прочим, кто вы? Откель, извините за грубость, благопристойный мужичонка в храме науки?

– Представлюсь: секретут правления Отца и Сына и Святаго Духа, уполномоченный консорциума Божьей Матери.

– Матери?

– Да, Матери. А вы, стало быть, и есть тот знаменитый гигантоман Тарантулов?

– Как видите… – пытаясь вправить скакательный сустав, отозвался ученый.

– У вас недюжинная выдержка.

– Это фамильное, скорпионовское, то есть, я хотел сказать, тарантуловское.

Схимник не скрыл улыбки:

– Помню вас императором китайской династии Цинь. Надеюсь, стадию Наполеона Бонапарта вы благополучно миновали? Простите, но если вы теперь не Великий Шанхайский Сермяжник с повадками нестандартно мыслящего страуса, то кто же?

Со словами «Да отпустятся грехи наши!» расстрига развернул выдающегося ученого мужа на сто восемьдесят градусов, после чего тот принял ниспосланный свыше пинок секретута правления Святого Духа. Лишившись чувств, Тарантулов очутился в потусторонней обители, где гомонили зяблики. Мимо пронесся амурчик, пустив в туловище ученого эротическую стрелу. Профессор воспылал неукротимым влечением, но к кому, никак не мог определить. «Я вас люблю, чего же боле?» – пропел он и очнулся.

– Я-то в тебе, изувере, когда-то души не чаял, – молвил святоша, – но уж никак не мог представить в роли доктора шизико-маразматических наук. Ты осквернил научный храм! И вот за это, голубчик, придется нести ответ. По закону!

– По какому такому еще закону?! – взбеленился профессор. – Послушай-ка, уполномоченный той самой матери! Своими проповедями ты тянешь меня, то бишь науку, в средневековое мракобесье. Но наука не позволит сбить себя с правильного пути инквизицией, бросающей в костер выдающихся мужей, – она позовет городового, то есть милицию, и положит конец извечному спору о духе и материи! Ты на собственном горбе ощутишь, каким материальным способом из тебя вышибут дух. Прочь с дороги, церковная крыса!

Профессор вскочил, метнулся в президиум, рука его потянулась было к телефонной трубке и… замерла в воздухе. Прямо перед носом опустилась записка: «Как здоровье графини, Хмырек?»

Персты схимника поднесли к бумажке зажигалку. Пламя бесшумно пожирало буквы, и в том огне сгорала последняя надежда Анастасия Евлампиевича на тихую, спокойную, безмятежную жизнь…

* * *

Филдс, он же Хихиклз, обладал критическим, сатирическим складом ума, это позволяло агенту 6407 четко разграничивать такие мудреные понятия, как «хорошо», «ничего себе» и «плохо». Случилось, однако, что и ему пришлось поломать голову над их значением. Положение складывалось совсем не так, как того желал Филдс: старикан Уикли сделал выпад и нанес смертельную рану холостяцким принципам шпиона. Никакие транквилизаторы не способны были хотя бы в ничтожной мере приглушить невероятной силы духовный стресс матерого агента. Шел процесс болезненного отторжения житейских устоев супермена, доктор Уикли называл это «трансплантацией чувств». И был чертовски прав! Но Филдсу почему-то не становилось от этого легче. Ему предписывалось легализоваться, локализоваться, растоптать мещанские предрассудки (если, конечно, они есть) и… остепениться. «Как насчет того, чтобы, обзаведясь родным очагом, законсервироваться? – вопрошал босс в очередной шифровке. – Знаю, вам претит ходить бобылем, но не торопитесь – ЦРУ устроит лишь голубоглазая блондинка!» Филдс достал из запасника паспорт на имя Аркадия Аркадьевича Швайкявичуса – директора инвалидной фабрики «Матрена» с колобочно-лубочным профилем. Сволочи… Голубоглазая блондинка! Ну, Сэм, мы с тобой еще сведем счеты! «Вживляйтесь в образ!» – бомбардировал шифровками лукавый донжуан. Филдс понял, что гайки закручены крепко.

В какой-то мере, конечно, совсем недурно иметь под рукой человека, способного заштопать прореху, подать завтрак в кровать, принести свежие горячие сплетни, нежно проворковать: «Ты такой славный, мопсик! А у меня опять непредвиденные расходы…» Нет, холостяцкая натура Джона Филдса не восставала в целом против наличия пылкого, трепетного блондинистого существа с кошачьими глазами и повадками. С одной стороны. С другой стороны, Филдс, как заправский мужчина, знал, что необузданный пыл в скором времени куда-то улетучивается, зато остаются завывательские кошачьи повадки с ворчливой грызней. Телячий восторг отступает под прессингом неизвестно откуда взявшейся взаимной некоммуникабельности. Воистину, супружеская жизнь – величайшее искусство, где выдержка и обоюдный компромисс творят чудеса. (Эти замечательные слова принадлежат одному старому убежденному холостяку.)

Филдс – человек дела – сходу взял быка за рога:

– Софочка, будьте моей в официальном порядке!

Бедняжка Софочка! Она была слабой, скромной, беззащитной девушкой, не по своей воле перешедшей из культтоваров в контрразведку, тяготилась своей личиной и мечтала о замужестве как о чем-то недосягаемом, эфемерном и далеком-предалеком.

– Я согласна… – чуть слышно ответила Софочка, теряя голову от радости.

Свадьбу решили сыграть тихо-мирно, пригласив самых что ни на есть ближайших родственников. Со стороны шпиона то была девственная сивушная тетушка Лизочек – единственное, что осталось от некогда пушистой кроны генеалогического древа Аркадия Аркадьевича Швайкявичуса. Со стороны невесты это были приемный брат и дядя по «матерной линии» – остальная родня моталась в командировках. Сивушная тетушка любезно вызвалась предоставить молодоженам свой загородный домик.

– Я всеми мощами отдохнула там прошлым летом после нарушения мозгового кровообращения, – сказала Лизочек Филдсу. – В сенях остались стульчак и койка для ходящих под себя, так что и вы насладитесь конхфортом, милущий.

– Если наше торжество пройдет под знаком клистира и подкладного судна, это будет скорее отдавать золотой свадьбой, а не бракосочетанием.

На дверях бывшей купеческой Думы повисла табличка: «Местопребывание Филиала из-за финансовых неурядиц временно переносится в район Белибердинского предгорного сочленения. Администрация». Бабушки-двойняшки, намертво законопатив окна и двери, взвалили на плечи котомки с автоматами системы Зингер и уехали на Айвазовщину подрывать вагонные составы с хвостовым оперением для подлодок. А удрученные активистки вернулись к своим прежним женским занятиям, с тоской вспоминая незабываемые минуты отдохновения в кустах городской окраины.

* * *

С профессором Тарантуловым у Филдса не возникло, да и не могло возникнуть, никаких затруднений. Профессор был ручным и покладистым, как состарившийся пони, он даже полюбопытствовал, в каком университете ему уготована кафедра – в Иллинойском, Йельском или Кембриджском.

– В Нижне-Хамском, если, конечно, вы, пан профессор, не имеете ничего против, – ответил Филдс.

– Все зависит от гонорара, – заметил ученый муж и поинтересовался: – По каким ценам там идут ночные вазы?

«Этот, стоит его малость подшлифовать, даст двести очков вперед всем нашим советологам и кремленологам, вместе взятым!» – решил Филдс.

На заднем дворе бывшей купеческой Думы состоялся брифинг, профессор (после того как Филдс промыл ему мозги) давал интервью представителям западной прессы. Тарантулов якобы летел за океан.

– Профессор, над чем вы будете работать в США?

– Над кинобоевиком «Смерть Вани-психоаналитика».

– Как станет развиваться тема о взаимоотношениях?

– Многое будет обусловлено взаимоотношениями с издателями, – уклончиво ответил Тарантулов.

– Ваши исследования в вопросе о мужчине и женщине находят понимание в свободном мире…

– Они несколько углубятся в плане мужчин и намного расширятся в отношении женщин.

– Что побудило вас покинуть СССР?

– Сказать честно?

– Конечно!

– Затерли и поедом жрут, для чистой науки нет времени. Такая постановка вопроса меня не устраивает! С меня довольно! – Тарантулов взглянул на часы и пошутил: – Господа! Авиалайнеру, следующему рейсом в Свободный Мир, небезразлично, если на него опоздаем мы – Тарантулов, Солнцежицын и Цукерманов. Нам всем надо поспеть на этот рейс!

Ученый схватил кейс и… тут же был препровожден в автомобиль спецназначения.

– Итак, Анастасий Евлампиевич, – подытожил один из сопровождавших, – блестящая карьера завершена. Моя фамилия Воробьев. Давайте сюда вашу кладь и расскажите, что вам известно о вдохновителе этой помпезной пресс-конференции…

* * *

Филдс, Софочка и Лизочек после регистрации брака сошли с пригородной электрички. Новобрачные были шумливы и говорливы. Дорожные баулы ломились от снеди. Что-то ворча про склероз, вещунья близоруко щурилась, пытаясь воскресить в памяти дорогу к заповедному уголку.

– Кстати, мамаша, – спросил Филдс, – как называется это прелестное местечко?

– Село Крысиное, милущий. Левее – атомный городишко Зловещинск. Нам бы выйти на проселочную дорогу, а там до Новых Дышел рукой подать.

Филдса передернуло.

– Что с тобой, Аркаша?! – испугалась Софочка. – Тебе плохо, Фил?

Шпион прислушался. Откуда-то неслась ругань вперемежку с бульканьем воды. Значит, правление совсем рядом! А вдруг его узнают? Навряд ли. Тогда он был в белом халате, разгоряченный, с консервной банкой. Теперь он в черном костюме и, видимо, бледный от волнения.

– Скажи хоть словечко, дорогой! – молила Софочка.

Ему стоило большого труда непринужденно улыбнуться и равнодушно произнести:

– Если мне не изменяет память, я бывал в этих широтах. А к Новым Дышлам можно пройти перелесками, не возражаете?

Сколько же минуло времени с той поры, когда он волею Провидения спустился сюда в качестве доверенного лица доктора Уикли? Год? Может, два? Или три?..

Они вошли в безмолвный весенний лес. Под ногами тихо шуршал прелый лист, пахло хвоей. В прозрачном воздухе плыли нити паутины.

Софочка засмеялась:

– Знаешь, о чем я подумала? Слово «философия» складывается из двух составных: «филео» означает «любить», а «софия» – «мудрость». Если сложить наши с тобой имена – Фил и София, – получится наука об общих законах развития природы, человеческого общества и мышления. Вот!

– Что же диктуют нам эти законы? – улыбнулся Филдс. – Буду звать тебя Философочкой!

Лизочек отстала от них, ковыряя клюкой в поисках раннего грибочка.

– Фил… я тебя действительно… люблю. И хочу тебе… нам добра. Может, будет лучше, если ты сам пойдешь и все о себе расскажешь. Как рассказал мне.

– Я рассказал тебе не потому, что…

Он замолчал.

– Ты живешь в постоянном напряжении, страхе, – продолжала она. – И не знаешь, что случится через минуту. Где смысл? Риск во имя риска? Если бы ты считал истинным счастьем счет в банке и личный комфорт, я бы с тобой сейчас так не говорила. Все может внезапно закончиться, и ты останешься совсем… один.

Филдс молчал.

– Мы могли бы жить как все люди. Ты любишь… детей?

Где-то треснула ветка. Над лесом взмыло воронье, оглашая поднебесье надсадным карканьем.

Джон Филдс ничего не сказал…

К ним спешила Лизочек, охая и причитая:

– Одни ложные поганки!. А страху-то хлебнула! В ельнике скелет валяется, вроде как волчий.

Шпиону стало не по себе.

– Шли бы вы, мамаша, рядом и молчали, как это делаю я!

Темнело. Лес постепенно начал редеть. В просветах между стволами замелькали огоньки деревеньки, потянуло гарью.

– Новые Дышла! – не утерпела Лизочек. – Слава те Господи, добрались.

Софочка прильнула к нему и прошептала:

– Мне нужно, чтобы ты ответил сейчас!

– К чему такая спешка?

– Это очень важно, пойми.

– Да что ты ко мне привязалась?! – резко оттолкнул ее Филдс. – Ты все удивительно правильно понимаешь! Подумаешь, Авиценна! Но я-то тебя не люблю. И хватит! Я не желаю предварять собственную свадьбу всякими заумными разговорами.

Софочка наиграно весело объявила:

– Эх, напьюсь я сегодня на радостях!

– А я с горя! – сказала Лизочек.

– Все идет по плану! – отрезал Филдс. – Чем скорее мы все вживемся в образ, тем лучше.

В сумерках шпион различил на знакомой избе надпись «ельсовет». Здесь и лопух, посаженный председателем в знак доверия к травопольной системе. Все осталось на прежних местах, ничего не изменилось, как в то памятное утро. «Это символично и знаменательно! – думал Филдс. – Я возвращаюсь туда, откуда начал свой долгий путь по загадочной России. И никакого самообмана! Мосты сожжены! Я возвращаюсь, чтобы осмыслить прошлое, понять настоящее и самоутвердиться в мечтах о будущем!»

– А вот избушка на курьих ножках, где чудеса и леший, – показала Лизочек. – Милости прошу!

Избушка, будто пришедшая из древних поверий, одиноко стояла у проселочной дороги, привалившись боком к оврагу. И вокруг вое выглядело таинственно: раскидистая ветла, стожок сена, заросший мятой и чертополохом колодец. Вот-вот с чердака слетит огромный филин в роговых очках, ухнет, жахнет и закатится истероидным плачем невростеника. Жуть! Былинная глухомань!

– Декорации, прямо скажем, впечатляющие, – неуверенно произнес Филдс.

Они вошли в избу. Во тьме бесились какие-то твари, шурша крыльями и по-цыгански причмокивая. Лизочек зажгла свечу:

– Ну, располагайтесь, милущие, а я загляну на чердак.

Летучие мыши забились под потолок и затихли.

– Твой дядя и брат не заблудятся в этой тьме тараканьей?

– Там, где дело пахнет выпивкой, их навигационным талантам могут позавидовать даже нетопыри.

И действительно, не успела Лизочек спуститься с чердака, как отворилась дверь и появились двое: один – невысокого роста, с серебристой проседью на висках и приятным открытым лицом (дядя), другой – помоложе, бородатый, в сильно потертых джинсах (приемный брат). За бородой братца угадывалось нечто такое, что заставляло Филдса быть начеку.

Софочка представила старшего:

– Мой дядя.

– Самых честных правил, – улыбнулся дядя, тряся Филдса за руку…

Трудно определить, сколько пили, ели и кричали «горько!» люди в избушке на курьих ножках. Филдс поймал себя на мысли, что никто из родных даже не заикнулся о свадебных подарках. Нечего сказать, родственнички!

– Здесь так накурено, милущий, хоть топор вешай, – опрокинув стопочку, заплетающимся языком прошамкала Лизочек. – Не подняться ли нам на чердак? Пой, ласточка, запятая, пой! Там у меня для вас кое-что припасено.

На чердаке горели свечи, было чисто и благопристойно. Посредине стоял огромный стол, покрытый черной магической скатертью, и два стула.

– Я обещала вам спиритизм с блюдечком. Садитесь за стол и читайте.

Она протянула желтый манускрипт: «Присядь, о чужестранец, за стол со скатертью, смотри на волшебное блюдце, в коем творятся вещи невероятные, непонятные. Пожелай, – и ты встретишь усопших, ушедших от мирской суеты».

– Когда услышите голос, называйте имя, – торопила Лизочек.

В блюдечке поплыли кривые горизонтальные и вертикальные линии.

Филдс возмутился:

– Неужели трудно вызвать телевизионного мастера и отрегулировать частоту строк?

– Говорите! – приказал чей-то голос.

– Жанна д'Арк, – произнес Филдс, и эхо несколько раз повторило имя.

…Пред Филдсом открылась банальная долина Вероны. У подножия холма жевал траву жеребец, в котором угадывалась лошадь Пржевальского с гордым, одиноким наездником неопределенного пола.

– Жанна! – окликнул Филдс.

На Жанне – наспех скроенная вульгарная кольчуга из чешуйчатого эпителия кардинала Ришелье, сбоку копье с нанизанной на него подшивкой «Вестника басмачества» за 1915 год, из шляпы торчит перо нестандартно мыслящего страуса. По тому, как воспламеняются очи Жанны, Филдс понимает, что крестьянская девушка мистически настроена. Борьба с феодализмом, по всей вероятности, дается ей нелегко.

(Ба, да ведь это Швайковский!)

Холм разверзся, Швайковский на кляче скакнул в недра земли, оставив в назидание потомкам соленый огурчик…

– Людвиг ван Бетховен, – выпалил Филдс, осознав, что зеркало криво.

…Где ты, пасторальная, мягко-лирическая чувственность автора «Афинских развалин»? Седовласый, с непричесанными космами, гений все глубже уходит в себя, обращаясь к полифоническим формам.

– Я не желаю ничего слышать! – кричит он шпиону, разрывая в мелкие клочки рюриковские облигации.

(Ба, да ведь это графиня Тулупова!)

– Повторите, что вы сказали?

Графиня подбавляет газу в межпланетное фортепиано фирмы «Блютнер», откуда идет кучерявая масса вперемежку с галактическими шнурками, носками и трусами. Слышится лай из созвездия Азизы…

– Иван Павлов.

…Старичок едет по кочкам на велосипеде. Сейчас кончится рощица, а за ней – женский монастырь, где служит мессу набожный Козловский. Бога нет! Есть условный рефлекс: лампочка загорается – слюна выделяется.

– Что вы знаете о симптоме Торчинского? – спрашивают ученого любознательные монахи.

(Ба, да ведь это Тарантулов!)

Какой, однако, мягкий тенор у Козловского…

– Юлий Цезарь.

…Сенат рукоплещет диктатору. Ему нет равных в борьбе за Власть. Это признает саудовская аристократия, а также простой люд. Пусть Цезарь невзрачен, зачнут в подпитии и смешон в кепке набекрень с бычком «Беломора» в зубах… Он велик. И прост. Тяпнув стаканчик, он шепчет группе представительных сенаторов скабрезный анекдот про кассиршу, которую он пришил где-то между Ганой и Пизой.

(Ба, да ведь это Коля Курчавый!)

Вот теперь тот факт, что Коля является прямым родственником Юлия Цезаря по вектору Исторической Аналогии, стал непреложной истиной…

– Конан Дойл. Хочу серьезного разговора!

…На Бейкер-стрит спустился промозглый туман. Конан Дойл, прикрыв ноги пледом, сидит напротив Филдса у камина.

– Я ненавижу сыщика с Бейкер-стрит, – говорит он. – Детектив стал литературным наркотиком, потребность в котором растет с каждым днем. Иллюзия страха способна вызвать сильнейшую эйфорию, я утверждаю это как медик.

– Скажите, мэтр, – спрашивает Филдс, – что вы думаете… обо мне?

– Ремесло сверхчеловека престижно, но, согласитесь, неблагодарно. Конечный итог? Мозгу вредна чересчурность. Есть ли смысл в том, что вы изо дня в день щекочете свои нервишки? Добро всегда побеждает Зло, этим детектив и силен, – ведь даже самый изощренный сатана становится добычей ловца.

– Нет! Нет! Нет!!!

И тут перед Филдсом разлилась чернота, а в центре – светлый кружок блюдечка.

– Что это вы так разорались, милущий?

С подсвечников капал стеорин.

– Мальчик Аркаша! – послышался снизу голос дяди. – Долго ты будешь испытывать наше терпение?! Невеста вся в растрепанных чувствах и глушит вермут, как одесский биндюжник.

– Ваше здоровье, петушок и горлица! Будьте счастливы, поменьше ссорьтесь, плодите потомство и не забывайте своего дядю!

Софочка с полным ртом прыснула со смеху, окатив дядю свадебным салатом, ее буквально распирало. Не в силах остановиться, невеста звонко хохотала, заражая бациллами гомерического смеха окружающих.

– Ты хоть объясни, над чем мы ржем? – изнемогал от неукротимого хихиканья дядя.

– Ха-ха-ха!.. дядя, знаешь, оказывается… хо-хо-хо!!

– Внеси ясность! – умолял приемный брат, корчась от смехотворных сотрясений. – И-хи-ха-ха-хо!

– Оказывается… Оказывается… наш любимый Аркадий Швайкявичус – шпион! Теперь знайте, что Софочка Швайкявичус – супруга шпиона!!

При этих словах все, за исключением Филдса, зашлись таким душераздирающим хохотом, что окна избушки жалобно задребезжали. Кривая улыбка застыла на лице агента 6407. Постепенно общее возбуждение улеглось.

– Тебе, дорогая, вредно много пить, – заметил Филдс. – Шутка хоть и смешная, да глупая.

– Я не шучу, – ответила Софочка, – и выпила не так уж много.

– Уже начались разборки, – покачал головой дядя. – Ребята, это не дело.

– И раки не живут без драки, – вставила Лизочек, впившись вставной челюстенкой в селедочный хвост.

Некоторое время все сосредоточенно ели, уткнувшись в тарелки. Дядя первым нарушил молчание:

– Нет, в самом деле, Аркадий, ты взаправду… не наш? Прости стариковскую настырность – ведь не каждому выпадает счастье гулять на свадьбе шпиона.

– А на кого вы работаете? – уважительно поинтересовался брат.

– Как же это получается, милущий, что до сих пор вас не зацапали? – поразилась Лизочек. – И за что им только деньги плотють, дармоедам!

– И платят, я не боюсь этого слова, хорошо, – уточнил дядя.

– Наверное, ждут, думают, образумится, – усмехнулась Софочка. – Уж он образумится, как бы не так!

Филдс стукнул по столу кулачищем:

– Хватит!!! Шутка затянулась!

– Вот именно, – подхватил дядя. – Пора и честь знать… Голова у меня идет кругом. Аркадий прав, алкоголь вреден. Вздремну-ка я малость на чердаке.

Брат, проводив взглядом дядю, заулыбался:

– Мужик кремень! Одна фамилия – Ведмедятников. Но и он не выдержал праздничных возлияний. Вам не кажется отвратительным состояние после свадебной попойки?

ФИЛДС ДОЛГО МОЛЧАЛ. Перед ним стоял выбор. Без каких-либо предварительных условий. ДА или НЕТ. Он знал, что нужно ответить, если ДА…

Он колебался. Правая кисть мягко скользнула в карман брюк, указательный палец лег на податливый курок.

– Если вам нужен томатный рассол, можете на меня рассчитывать, – произнес дядин голос.

Филдс обернулся – с чердака спускалась… мадам ДУБОВА-ЯСЕНЕВА!!!

– Аркадий, вы молчите, а мы, нечего сказать, хороши родственники, совсем забыли про свадебный подарок.