Текст книги "Крик в ночи (СИ)"

Автор книги: Владимир Ридигер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Внезапно за окнами ночную темень прорезали снопы лучей; краем глаза Филдс увидал множество горящих автомобильных фар и прожекторов.

– Этот фейерверк в вашу честь, господин агент 6407!

Ловким ударом Филдс выбил пистолет у парня в джинсах и, не удержав равновесия, упал. Падая, он дважды выстрелил из кармана брюк. Мадам схватилась рукой за плечо, стиснув зубы от боли, ее пальцы обагрились кровью. Парень перебежал в дальний угол избы и, выхватив другой пистолет, целился Филдсу в ноги. Моментально среагировав, шпион повернулся в его сторону, в тот же миг между ними оказалась Софочка, она что-то кричала Филдсу, но… было поздно – на тысячную долю секунды выстрел опередил сознание Джона Филдса.

…Вдруг воцарилась тишина. Молча носились чьи-то тени, но вот исчезли и они. Осталась только Софочка. Словно в замедленной съемке, она, прижав руки к животу и не сводя глаз с Филдса, как подкошенная, опускалась перед ним на колени. Ее губы неслышно шевелились, повторяя какое-то слово. Упав навзничь, она содрогнулась в предсмертной конвульсии и затихла. Белое свадебное платье стало тускнеть, воздушная фигурка уплывала, растворяясь в сумраке небытия. Из пустоты, сначала тихо и невнятно, затем все громче и отчетливей, слышался ее шепот. Она повторяла лишь одно-единственное слово:

– Любить, любить, любить, любить…

ЭПИЛОГ

К нему постепенно возвращалось сознание, он начинал замечать окружающие предметы, пытаясь определить их назначение. Но мысль, словно густая тягучая масса, неторопливо растекалась, вязкой пеленою обволакивая больной мозг. Вакуум заполнялся безликими образами, отдельными, вне всякой связи, словами и фразами.

В какой-то раз он прямо перед собой видел прозрачные провода, а за ними – людей в зеленоватых халатах. В другой раз – неестественно яркий свет звезд. Где реальность? А где игра воображения? Или все его ощущения – плод нездоровой фантазии? Необъяснимая дезориентация во времени и пространстве?

Он разбирал обрывки речи: «сухожильные рефлексы отсутствуют», «выраженная симптоматика энцефалопатии», «реакция неадекватная», «компрессионный перелом позвоночника», «прогноз неблагоприятен», «смените кассету в диктофоне»… Это была русская речь, а терминология медицинская. Но вот «кассета в диктофоне»?..

– Откройте, пожалуйста, глаза! Вы можете открыть глаза?

Нет, он не может открыть глаз. Потом он слышал еще:

– Кем бы ни был пострадавший, его, если хотите, надо любить.

«Любить, любить, любить…»

…Приподняв тяжелые веки, он обнаружил, что лежит один в больничном блоке, вокруг вьются трубки капилляров, уходящих в его локтевые вены, висят системы капельниц с растворами, бежит кардиограмма на мониторе, низко гудит аппаратура функционального жизнеобеспечения. Значит, он в реанимации, где говорят по-русски. Уже кое-что! Каким образом он здесь очутился? Память оставалась глуха и нема, хранив ответ за семью печатями. Его внимание привлек микрофон, подвешенный прямо над ним, шнур от которого тянулся к диктофону на тумбочке в изголовье кровати. Попытка достать диктофон рукой не увенчалась успехом – мешали капилляры, сплетенные в густую сеть, и резкая боль в спине.

– Включить воспроизведение?

Рядом стоял средних лет мужчина в небрежно наброшенном на плечи халате. Диктофон воспроизводил: «Упав навзничь, она содрогнулась в предсмертной конвульсии и затихла…» Мужчина выключил запись.

– Что это?

– Ваш голос, – сказал он. – За тот месяц, что вы здесь находитесь, мы сменили девяносто восемь кассет.

– Где я?

– В гарнизонном госпитале. Хочу представиться: майор Сомов.

– Вот как… Кто же, в таком случае, я?

– Джон Стюарт Филдс, полковник американских ВВС, пилотировавший самолет-разведчик над территорией СССР.

И тут он вспомнил! Генерал Робинс пожимает ему и штурману негру Бену Прайсли руку перед отлетом: «Ребята, все будет о'кей!»

А дальше, вплоть до настоящей минуты, полный провал в памяти.

– Что с Беном, штурманом?

– Три недели он был в состоянии клинической смерти. Врачи сочли его безнадежным.

Стекла палаты покрылись первыми кристалликами льда. Сомов задернул шторы и при свете настольной лампы достал блокнот, затем ручку с вечным пером. Подобие улыбки промелькнуло на его лице:

– Будем запираться или признаваться, мистер Филдс?

1965–1980 гг.

Книга вторая

ГДЕ КОНЧАЮТСЯ СНЫ

– Как ваша рукопись? – справился Сомов с нескрываемым любопытством. – Кстати, у меня наработаны кое-какие связи в издательском мире, могу посодействовать.

Колеса Филдсовой инвалидной коляски скрипнули, запели, новоиспеченный автор подкатился поближе к своему литературному покровителю:

– Даже не представляю с чего начать. Мысли бегут на двух языках. Материала много, впечатлений еще больше, задумок – хоть отбавляй, но поскольку в литературном жанре, как вы понимаете, я делаю самые первые шаги…

Филдс начал было выгребать из карманов больничной пижамы кассеты, второпях запутался, замешкался и, устало опустив руки, остановился.

– Творчество не терпит суеты, – наставительно изрек Сомов. – Не терпит суеты и наше с вами, уважаемый сэр, общее дело.

Джон Филдс насторожился.

– Возникшие поначалу между нами прохладные отношения, – продолжал Сомов, – в конечном счете должны растеплиться, вы не неходите?

– Растеплиться, – подытожил Филдс, – и принести плоды.

– Съедабельные… плоды, – закруглил Сомов.

«Святые угодники! – размышлял Филдс. – Ну в чем, собственно, да и с какой стороны я перед вами провинился?! Что за нелепая судьба! Ведь все развивалось по заранее начертанной схеме: рождение, папа и мама, возмужание, алкоголь и марихуана, университет, встречи с девушками, романтика, привязанность, любовь (девушка, оказалось, любила двоих – меня и ЦРУ)…

Затем офицерские будни ВВС, стажировка в Лэнгли. Да, он был глуп, честолюбив, самоуверен и, по всей видимости, околдован собственными заоблачными фантазиями. С опытом осознал, что влюбленность пуста, необходимо спускаться с небес на землю, работать, делать деньги, занять подобающую нишу в обществе и, наконец, застолбить собственное место в… Истории! Так нет! Оказывается, усилия не стоят и ломанного гроша! Теперь вот представляется возможность оставить след в современной литературе – похоже, мой бред на девяносто восьми кассетах имеет цену…».

Сомов нарушил молчание, будто прочитав его мысли:

– Ваши кассеты – неисчерпаемый кладезь разнообразной словесной всякой всячины и бредовой требухи, из которой можно слепить такое, от чего покатятся со смеху благодарные читатели.

– Лишь бы эти катания не привели к массовому травматизму. Достаточно того, как мы с покойничком Беном упали словно семена в благодатную совковую землю: я потихоньку прорастаю, а вот Бену… не суждено.

– Желаете похныкать в тряпочку, сэр? Ладно, давайте к делу. Сколько?

– Что «сколько?»

– Медленно соображаете. Сколько вам заплатить, чтобы вы поверили в собственные литературные силы?

– Боюсь, это никому не по зубам.

– Нам по зубам и не этакое.

– В рублях?

– Можно и в рублях, коль вы настаиваете.

«Рублевая муза раскошеливается на мое творческое вдохновение, – подметил про себя Филдс. – Хоть я и не настаиваю – так тому и быть.»

И вслух произнес:

– Когда нет того, что любишь, надо любить то, что есть.

– Простите?

– Отсутствует альтернатива. Я согласен.

– Отлично, Джон! Не сомневался, что вы правильно меня поймете. Честно говоря, я знал, что вы не дурак, но то, что вы большой умник – увидел только сейчас. А теперь, пожалуйста, подпишите вот эту бумажку, где ваше устное согласие облекается в письменную форму. Так, хорошо, не торопитесь… С этого момента можете смело считать себя закадычным другом всего нашего аппарата…

Внезапно большой умник сорвался с места, вывалился из инвалидной коляски и, беспомощно взмахнув руками, распластался на полу.

– Сочувствую… искренне сочувствую, – кряхтел Сомов, затаскивая Филдса в коляску. – Лишний раз убеждаюсь, что жизнь наша состоит из взлетов и падений.

– Как тонко вы это подметили…

Собрав разбросанные по полу кассеты, Сомов перенес их Филдсу на колени и успокоительно произнес:

– Мужская дружба, коллега, не измеряется деньгами. Мы народ хоть и специфический, но верный до гробовой доски – раз я помог другу, значит, и друг мне поможет. Ну, а в противном случае, тело одного из друзей, сами понимаете, будет найдено в местах не столь отдаленных. Итак, вы должны написать книгу. Эта книга, по моему замыслу, станет бестселлером, ее будут рвать из рук в Мытищах и Малаховке, Жмеринке и Саратове, одним словом, везде, где существует свободное предпринимательство. В ней вы правдиво расскажете о бесстыжих коммуняках, вскроете пласты, создадите яркие образы борцов за демократю, а также выпуклые портреты тех, кто грубо попирает рыночные отношения.

– Но я их толком и не знаю…

Узнаете в процессе работы над книгой. Не хочу создавать превратное впечатление, будто аппарат давит на вас как на творческого индивидуума. Напротив! Пишите без оглядки, в свое удовольствие, а там, глядишь, создав имя, переберетесь на Запад, где и заживете по писательски. Вот тогда то мы с вами состыкнемся вновь, и вы, если пожелаете, вернете своим новым крестным отцам этот небольшой должок. По рукам?

И Сомов сжал липкую длань оторопевшего Джона Филдса.

Филдс сильно ущипнул себя за локоть – больно! История повторяется: один раз как трагедия, другой раз – как насмешка фортуны. То, что он сейчас слышал – их диалог с Сомовым – есть временной перевертыш его собственного разговора с Боцмановым и Швайковским. Удивительно! Он ущипнул себя посильнее – больно! А впрочем, какая разница… Вообще-то странно получается: предлагают работу, о которой имеется весьма туманное представление. Швайковский? Ведь он лишь дымка, зачуханное невостребованное привидение, пусть и талантливое. Боцманов? Спесивый упертый боров… Тьфу! Чертовщина да и только! Неужели эти люди станут прообразами его будущей книги?!

В палату вошли Сомов и самоуверенного вида незнакомый мужчина.

– Наслышан, наслышан… – внимательно посмотрев на Филдса, протянул незнакомец. – Ваши фонетические упражнения в бессознательном состоянии достойны самого пристального изучения. С научной точки зрения.

– Валериан Тимирзяевич Вездесущинский, – представил Сомов мужчину. – Доцент-психотерапевт. Теперь наш, так сказать, опекун по части сновидений. Интересно?

– Рад познакомиться, – ответил Филдс. – Как раз о таком опекуне, Тимирзяй Валерианович, я постоянно думал на протяжении многих недель.

Вездесущинский удовлетворенно откашлялся:

– Спасибо, Дмитрий.

– Дмитрий? – удивился больной.

– Э-э… как бы это сформулировать, – пояснил Сомов, обращаясь к Филдсу. – Видите-ли, уважаемый сэр, вы… ну, в общем, откровенно говоря… Дмитрий.

– Но почему не Вася или, скажем, не Гамлет?

– Потому, – мягко улыбнулся Вездесущинский, – что соответствующая бумага вами уже подписана, во-первых. И согласитесь, имя «Дмитрий», как ни крути, вполне вам подходит, во-вторых.

Филдс кисло усмехнулся:

– Сразу видно – опытный физиономист…

– Мы с вами сработаемся, Филдин, – заметил Вездесущинский.

– Филдин? А это еще что такое?

– Фамилия Дмитрия, – сказал Сомов. – С днем рождения, Дмитрий Фидин!

Филдс осторожно произнес:

– А мой пол… останется прежним?

Вездесущинский успокоительно спросил:

– Зачем он вам?

– Так, на всякий случай…

– Вот видите! – воскликнул Сомов. – Значит, интерес к жизни не потерян!

– Не потерян, не потерян! – подхватил Вездесущинский. – Ай да Дмитрий, ай да Филдин! Прямо половой разбойник какой-то…

Сомов и Вездесущинский, как двое шалых первоклашек, радостно выскочили из Филдсовой палаты, оставив полового разбойника в гордом одиночестве. А ведь действительно, подумал Филдс, пусть мои ноги напрочь обездвижены, зато мужское, в некотором смысле, поползновение находится на высочайшем уровне и до сих пор не востребовано.

В палате появилась медсестра:

– Здравствуйте, Филдин. Как вы себя чувствуете?

– Спасибо, неплохо…

Эту девушку он видел впервые: крутые бедра, упругие груди, зовущий взгляд, приятный волнующий голос – и Филдсово поползновение достигло невероятной высоты.

– Раздевайтесь, – улыбнулась девушка, – У нас мало времени.

– Разве это делается так быстро? – недвусмысленно взмолился он.

– Ровно десять минут. После вас я должна обслужить Егорова, Мухина, Алибабаева и, если хватит сил, Вездесущинского.

– Наш пострел везде поспел…

– Вы про кого?

– Про Вездесущинского.

Медсестра стала нежно стягивать с Филдса пижамные брюки:

– Ну и что? Зато у него чистая, без единого волоска, кожа. Терпеть не могу волосатых мужиков.

– Скажите, а какие мужики вам больше всего по душе?

Она смущенно подняла брови, обнаружив, наконец, Филдсово естество:

– Ого! Вот это показатель…

– Больше, чем у Вездесущинского?

– Больной!

– Неужели вам одного меня будет мало?

– Вы несдержанны…

– Да! Мне очень не терпится… – он схватил ее за ягодицу.

– Что вы себе позволяете?! – она принялась колотить его по рукам и звать на помощь. – Валериан Тимирзяевич! На силу берут!!

Влетели Вездесущинский, за ним Сомов и, увидав такое, застыли с полуоткрытыми ртами.

– Не пойму, что происходит, – пожаловался Филдс. – Эта девочка сначала предлагает услуги, рассказывает о своих мужиках, в том числе и о вас, Тимирзяй Валерианович, а затем начинает меня дубасить…

– Что значит рассказывает обо мне? – нахмурился доцент.

– Ну… как о безволосом клиенте, – пояснил Филдс.

– И что? – удивился психотерапевт. – Любой массажист предпочитает гладкую кожу, чего здесь непонятного?

Все встало на свои места, в том числе и Филдсово поползновение. Извинившись перед девушкой и доцентом, Филдс принял физиотерапевтическую процедуру общего массажа, после чего почувствовал приятную истому во всем теле и тихо засопел, предавшись целительному сну.

– Странный больной, – всхлипнула массажистка, – озабоченный, что ли…

«А у нее действительно аппетитные округлости», – почти одномоментно подметили про себя Сомов и безволосый Вездесущинский.

* * *

 
Помогите вы мне, помогите,
Один я остался, один,
Я Льва Николаич Толстого
Незаконнорожденный сын…
 

Человек затрапезного вида качнулся, пробежал пальцами по кнопкам баяна и, нервно взяв несколько синкоп, растянул меха инструмента:

 
Не покиньте меня в этот сложный час,
Я вас всех бесконечно люблю!
Скиньтесь, граждане, по копеечке,
Я имею в виду по рублю…
 

Они двигались навстречу друг другу: новоиспеченный писатель в образе вагонного нищего и вагонный нищий в образе сына великого писателя.

 
Известный немецкий сатирик
Граф Лев Николаич Толстой
Питался растительной пищей,
Ходил по деревне босой…
 

Кое-кто из пассажиров посмеивался, кто-то сочувственно вздыхал, но никому не казалось, что вагонная лирика незаконнорожденного сына немецкого сатирика должна получать материальное стимулирование. «Как убедить безразличную пассажирскую массу в том, что мое горе – это и есть продолжение их собственного? – думал Филдс, покачиваясь на ходу поезда. – Лишь бы «отпрыск» не помешал.»

– Дорогие сограждане! – обратился Филдс к пассажирам. – Посмотрите на меня, вглядитесь в мое изможденное, испещренное черт знает чем, лицо! Перед вами американец, в прошлом военный летчик, пострадавший во время ознакомительного полета над бывшим СССР. Мой самолет сбили ракетой аккурат над Новыми Дышлами, а село Крысиное до сих пор снится мне по ночам.

– Во завирает… – сказал кто-то.

Сын немецкого сатирика прекратил петь, набычился и с гармонью наперевес двинулся к подбитому летчику:

– Слышь-ка, ты, шмелюга, – произнес он, – у тебя не морда, а расписание поездов, причем, дальнего следования. Понял?

– Не очень-то вы любезны, – заметил Филдс.

– Что ты здесь делаешь?! – надвигался «сын». – Знаешь, морда, чей это вагон? Знаешь?!

– Метрополитеновский, – как на экзамене выпалил американец.

– Платформа «Чукчинская площадь», – объявил голос: – Следующая остановка «Новогонорвская».

Гармонь взвизгнула, растянулась и змеем-горынычем взвилась над Филдсом.

– Знаешь, американская шмелиная морда, – распалялся Толстовский сын, – на чью территорию ты залез?! В какую дерьмовую историю ты влип?

– Знать бы, конечно, не мешало, – оправдательно подметил Филдс. – Ведь мне, по сути дела, ничего не известно об этой территории, за исключением того, что она является вагоном, куда может сесть любой пассажир, будь то бомж или заместитель министра.

– Значит, морда, ты из умных…Из очень умных!!..

И незнакомец отвесил Филдсу такую звонкую оплеуху, что тот вначале совсем опешил, лишился дара речи, издав неэстетичный звук, затем остановился, изловчился и нанес удар прямо по мехам гармони. Гармонь тяжело выдохнула всеми мехами, жалобно засопела и вместе со своим хозяином распласталась в вагонном проходе.

– Насчет ума я с вами совершенно согласен, – склонившись над «сыном», заключил Филдс.

Вагонные двери разом раздвинулись, толпа хлынула из вагона, спотыкаясь о сына великого сатирика; возгласы возмущения сменялись отборной руганью как уже вышедших, так и вновь вошедших. Еще немного – и от сатиры с гармонью уже ничего не останется. Филдс, простив оппоненту недостойные выпады, выволок его на платформу вместе с гармонью, затем прислонил к постаменту, на котором, скрючившись, напрягся бронзовый человек в матросской фуражке, приставивший к виску сына сатирика бронзовый браунинг..

Вот такую трагическую картину и обнаружил дежурный милиционер, предложивший следовать за ним в комнату милиции. Вагонный герой неожиданно вскочил на ноги, взял скрипучий мажорный аккорд и стрелой помчался по направлению к эскалатору. За ним полетел Филдс Уже на улице, оторвавшись от представителя власти, еле переводя дыхание, незнакомец с баяном исподлобья выдавил:

– Кажется, ты меня выручил…

Американский летчик горько усмехнулся:

– Таких как вы просто необходимо выручать.

– Робин Гуд, что ли?

– Это как вам больше подходит.

– Просто любопытно, откуда такие сильные и бесстрашные берутся?

– Их создает сама жизнь, – ответил Филдс.

– Простите, но только не наша, послесовковая.

– В таком случае, наша досовковая.

Незнакомец теперь казался каким-то смятым и бессильным: его потухшие глаза светились тускло, но осмысленно.

– Приятно было бы с вами познакомиться, – нерешительно произнес он, отведя взгляд в сторону.

– Бывший полковник американских ВВС, ваш покорный слуга, – отрекомендовался Филдс.

– Имя у вас есть? – спросил незнакомец.

– Мое имя Дмитрий, а фамилия Филдин, причем, если вы внимательно вглядитесь в мою физиономию, то поймете, насколько точно они соответствуют моему облику.

– Какую-то чепуху несете, уважаемый…

– Вот как? Кстати, ваше обращение ко мне, насколько я помню, начиналось «шмелюгой», а закончилось, как ни странно, «уважаемым»…

Незнакомец устало произнес:

– Я… интеллигентный человек. Филолог. Бывший зам. директора союзного гуманитарного вуза. Жил, как у Христа за пазухой, имел приличный оклад, разъезжал по заграничным симпозиумам. Написал нашумевшую книгу «Причуды русского жаргона», за что получил государственную премию и бесплатную путевку в санаторий «Магнолия». Между прочим, выдающийся ученый-астроном Илья Мовсисянович Кук считал меня лучшим языковедом союэного значения и даже умолял разработать какой-то межгалактический диалект.

– Как вы познакомились?

– Да все в той же «Магнолии». Прогуливаюсь я по живописным окрестностям санатория, как вдруг – звуки рояля! Из глубин скалистого массива рокочет, представляете, Бах! И так вульгарно, громко, бездушно. Естественно, я устремился туда, прибегаю и застаю такую картину: между камней за роялем сидит огромная бабеха и дубасит пальцами по клавишам, а рядом стоит какой-то завороженный чудак в белых тапочках с идиотской улыбкой на лице, весь, как говорится, зачарованный и околдованный этой разухабистой пошлятиной. Я, конечно, из вежливости немного послушал, потом понял, что это просто невыносимо, и громко представился. Баба прекратила играть и вместе со своим слушателем уставилась на меня. «Знаете, – обращается он ко мне, – если вы не из правоохранительных органов, то смею уверить – сейчас вы второй после меня землянин, который соприкоснулся с настоящим открытием!». «Я не в первый раз слушаю Баха, – отвечаю ему, – но такое исполнение для меня действительно явилось открытием! Правда, не очень приятным». Здесь он раскрыл удивительную тайну: баба, оказывается, прилетела вместе с друзьями из космоса на галактическом рояле; играть-то она играет, а вот в общении плоховата, то и дело твердит про Онангу. Я подумал, а нет ли здесь поблизости дурдома? Тут мужчина представился астрономом Куком и так развеселился, что мне стало не по себе. Одним словом, знакомство состоялось.

– Что было дальше?

– Приехала милиция, стали расспрашивать, кто такой я, Кук и эта гражданка, как мы очутились в этом месте у рояля. Я отвечал сбивчиво, астроном кричал, что не допустит вмешательства во внутренние дела других галактик, баба смеялась до упаду, и вот всех нас троих «загребли» в высокогорное отделение внутренних дел. Так я познакомился с Ильей Мовсисяновичем.

– Рояль не тронули?

– Опломбировали и приставили к нему старшину.

– Бабу отпустили?

– Вызвали к ней из центра большого специалиста по психотерапии, кажется, э-э, Вездещукинского или Вездетушинского, сейчас точно не помню. Ну, он ее крутил так и сяк, расспрашивал из каких она миров к нам пожаловала, зачем прилетела на рояле, дескать, здесь, в санатории и своих массовиков с затейниками хватает; интересовался ее друзьями, Бахом, Монтевидео и, насколько мне не изменяет память, вынес определение: «здорова с явлениями общей дурашливости, а так же с вялотекущими проблесками ума». На том и порешили…

– Очень интересно, – оживился Филдс. – Может быть, нам с вами перекусить?

– Простите, – извинился собеседник, – еще не заработал. Не успел, так сказать.

– Ваше имя…

– Крылышкин, профессор, зав кафедрой прикладной филологии… впрочем, кому сейчас это нужно.

– Предлагаю вместе отобедать за мой счет.

– Если я приглашу моего старого приятеля– физика… – виновато попросил Крылышкин, – третий день без еды. Ничего?

– Валяйте! – сказал Филдс. – Он не слишком много употребляет?

* * *

В полуподвальном кооперативном ресторане «У своих» гудел разношерстный демократический народец. Кого здесь только ни было! Бывшие партийные, комсомольские, номенклатурные работники, немного придавленные, но дерзкие и самоуверенные; некогда известные хозяйственники, раздобревшие и повеселевшие (их звезда только показалась на горизонте), знакомые политические комментаторы, словно рыбы-прилипалы ищущие, к какому бы брюху пожирней пристроиться; разного рода представители большого и не слишком криминалитета, почуявшие шальной запах легких денег в наступившей неразберихе; великое множество жучков-клерков, всякого рода проныр и сводней (под респектабельной внешностью), известных и не очень проституток… И, как ни парадоксально, попадались явные неудачники из некогда элитных учебных заведений, конструкторских бюро или главных управлений.

Крылышкин бегло окинул зал и радостно заметил:

– Его здесь нет.

– Кого?

– Да моего приятеля. Давайте мы сперва сами перекусим, я позвоню ему из автомата, а потом он к нам присоединится. Давайте?

– Как скажете…

Быстро проглотив суп с индюшачьими ляжками, Крылышкин, не дождавшись второго, принялся за холодную закуску, часто подливая себе водку со словами: «Сейчас я пойду и ему позвоню», затем, окончательно обмякнув, приступил к поглощению душистой свиной отбивной и, совсем насытившись, с отупевшей от счастья физиономией, уставился на черный виноград в шоколаде.

– Давненько я так… – промолвил он и задремал.

Филдс без видимого интереса присматривался к посетителям. Что все это напоминает? Какой-то уродливый социальный срез на кабацком уровне? Или слет разномастных стервятников, почуявших запах жареного? Вон слышна восточная речь, там – украинская, оттуда – молдаванская, здесь – иврит, даже почти родная английская слышна (с американскими «мяукающими» гласными). И русская доносится, но только как-то вяло и смазано. Вавилон! Общее, в необузданном порыве, единение в предвкушении свободного предпринимательства…

– Как я, однако, отяжелел, – вдруг очнулся Крылышкин. – Вы не обратили внимания, здесь человек такой, с огромной круглой головой, околачивается?

– Сдается мне, здесь голова у всех идет кругом…

И действительно, неожиданно перед ними возник удивительный, необычный человек, однако то, что, как правило, принято называть головой, на самом деле даже близко не соответствовало общепринятым нормам. Просто это была самая настоящая полная луна, горестно повисшая над худосочными плечами.

– Знакомьтесь, – представил Крылышкин, – Это и есть мой друг-физик, как тебя…

– Что «как»?

– Ну, фамилия твоя…

– Кому она понадобилась?

– Я ж тебя знакомлю.

– Вот с этим типом? Он что – работодатель?

– Обедодатель. Теперь дошло?

– А! Честное слово, я так и подумал!

– Что ты подумал?

– Как всегда, формулы помню, а вот фамилию – хоть ты тресни меня об стол, – забываю напрочь!

– Не страшно, – успокоил Филдс. – Когда-нибудь между формул и найдете.

– Вспомнил!

– Ну?!

– Нет, опять забыл…

«Ему бы налить надо,» – подсказал Крылышкин.

Друг-физик, подобно Крылышкину, налетел на стол, сметая блюда одно за другим. Рюмка с водкой, как у тренированного фокусника, опустошавшись, тут же наполнялась вновь, и это происходило так быстро, ловко и умело, что Филдс просто залюбовался столь высоким мастерством.

– Видите, какая у меня голова? – спросил физик, – Шарообразная! Это и предрешило всю мою неспокойную судьбу.

– Но каким образом? – не выдержал Филдс. – Как форма головы влияет на судьбу человека?

– Длинная история, – признался физик. – Но суть такова. Сидел я как-то, будучи маленьким, летом у открытого окна. Отгремела гроза и мне было интересно наблюдать, как согласно известному закону Ньютона, последние капли дождя, не в состоянии справиться с земным тяготением, шмякаются на подоконник. В этих каплях свет разлагался на цветовую гамму, которая, согласно другому закону, имеет восемь цветов: красный, оранжевый, желтый…

– Постойте, – сказал Филдс. – Но где же ваша голова?

– Оставалась, как обычно, при мне. Затем произошло нечто удивительное и необъяснимое – возникла еще одна голова!

– А ваша первая?

– Что вы меня путаете? Первая при мне, вторая – за окном.

– И какая из них ваша?

– Та, которая всем интересуется.

– А та, которая за окном?

– Заинтересовалась моей.

– Но если они интересуются обе, значит, вы – двухголовый?

– Да что он меня путает?! – взмолился физик Крылышкину.

«Надо б ему еще подлить», – шепнул тот Филдсу.

– В общем и целом, – заключил физик, приняв очередную порцию, – такое природное явление известно науке как шаровая молния. Постойте, постойте. Хотите совсем запутать – не получится! Лучше ответьте, почему шаровая молния так заинтересовалась моей головой? А? Молчите? В этом состоит суть моего тогдашнего открытия!

– Кажется, я догадался! – воскликнул Крылышкин. – Только у людей сходятся противоположности, а в науке все наоборот – сходятся одинаковые формы, что у твоей головы, что у той молнии. Шарообразность – вот где собака зарыта.

– И как это повлияло на вашу судьбу? – спросил Филдс.

– Так и повлияло: сначала я отлежался в больнице, а затем, когда уже окончательно понял, что моя голова и шаровая молния схожи по форме и характеру, решил посвятить себя этому явлению. Стал работать в общесоюзном НИИ, организовал опытную лабораторию, где удалось создать шаровую молнию, близкую по размеру моей голове. А в период перестройки ни моя голова, ни шаровая молния оказались никому не нужными – завалящий, невостребованный товар…

Филдс наполнил ему стопку:

– Зря вы так…

Физик показал на Крылышкина:

– Вот, он, – кто он теперь? А я? Или вы? Или тысячи таких, как мы? Очумелые, мы высыпали на улицу: смотрите – на дворе демократия, перестройка! Радость и гордость нам застилают глаза! Еще немного – и все расплачутся от счастья! Еще немного – и расплакались…

– От горя, – вставил Крылышкин. – Что скажете, Дмитрий Филдин, американский летчик?

Ресторан гудел, взрывался то криками, то хохотом, то откровенной безудержной руганью. «Наверно, побывав здесь, можно много чего найти для пера и бумаги, – думал Джон Филдс. – А если кинуть мои писательские наблюдения куда подальше, да и смыться раз и навсегда от Сомова и Вездесущинского?! Но как же мои ноги?.. Разве они уже в состоянии ходить? Здесь что-то не клеится… Эти люди вдруг словно замерли, сон подходит к концу, пора просыпаться, просыпаться…»

– А вы чем занимаетесь? – спросил Физик американца. – Ведь все мы заняты не своим делом…

– Питаюсь и кормлю, – ответил Филдс. – Моя пища сугубо созерцательная. Простите за цинизм, но чтобы созерцать – необходимо подкармливать.

«Опять нашли дурацкие сновидения! – думал Филдс. – Сейчас и эти люди канут в никуда, я очнусь и… снова Сомов, снова Вездесущинский. И снова инвалидная коляска!..»

– Давайте почаще встречаться, – предложил Крылышкин. – Здесь все так вкусно и уютно.

– А сколько пищи для созерцания! – поддакнул Физик.

Джон Филдс хотел было растрогаться, но… остановился:

– Как же вагон метрополитена, шаровые молнии?

Собеседники сникли, замолчали. Тягостно и безысходно, виновато улыбаясь и неуверенно оглядываясь по сторонам. Ресторанный шум на мгновение стих, затем с новой силой возобновился, все больше нарастая, переходя в нестерпимо громкую разноголосицу и полифонию… Пора! Пора!..

* * *

Мягкие блики солнца, отраженные чуть ребристой гладью бассейна, плясали на испещренном морщинами лице старого смуглого господина, развалившегося в глубоком шезлонге. Его одутловатое, почти окаменевшее, без эмоций лицо ничего не выражало кроме разве что беспредельной, безмерной усталости, да, пожалуй, и пресыщенности всем, чем только можно себе представить.

– Линда, – попросил он, – брось мне в стакан пару кубиков льда и приготовь, пожалуйста, свой фирменный коктейль.

– Тебе помягче или покрепче?

– Покрепче. И не забудь положить молодой инжир с лимонной долькой, но только так, для запаха.

«Сэм стал совершенно несносным, уйдя в отставку, – подумала Линда. – И капризным, как избалованный ребенок».

– Только чтобы лимонная долька была с кусочком мякоти, а молодой инжир – с лепесточком абрикоса, – добавил Уикли.

«Значит, старик подумывает о постели, – решила Линда. – Кусочки и лепесточки – верный тому признак».

– Мне раздеваться или подождать? – отрешенно спросила она.

– Знаю, детка, тебе не терпится… А будь на моем месте Филдс, как бы ты поступила? Профессионально расстегнула ширинку и, не успей он сосчитать до двух, залезла бы ему в штаны?

– Его здесь нет, – ответила Линда. – Но, если тебе так интересно, мне не пришлось бы тратить время на ширинку и прочее: я не успела открыть рот, как очутилась бы в постели.