Текст книги "Командировка на дуэль"

Автор книги: Владимир Надеин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Я видел, как изводил молодого симпатичного официанта некий занудливый старикашка.

– Уберите скатерть, она несвежая!

– Одну минутку, – с любезнейшей улыбкой отвечал официант, смахнув со стола белоснежную скатерть и мгновенно постелив другую, впрочем, такую же идеально накрахмаленную.

– А суп? Это разве суп? Это черт знает что! Надо было сразу предупредить, что у вас бульон мутный, как помои!

– Простите, но, по-моему, бульон прозрачный как стеклышко.

– Плевать я хотел на ваше стеклышко!

– Одну минутку, сейчас заменю.

Старичок подозрительно поковырялся в горчице, уронив изрядный ком ее на скатерть. При этом он не только не извинился, но даже запричитал визгливо:

– Горчицу не умеют заварить как следует, а еще ресторан называется! Безобразие! – И в гневе разбил бокал.

Ни слова упрека не вырвалось из растянутых любезной гримасой губ молодого официанта. И не успел я мысленно восхититься его потрясающим самообладанием, как на столе уже была новая скатерть, новая горчица, новый бокал и новый суп.

Уж не знаю, чем не угодила привередливому старцу прекрасно зажаренная рыба, которую он, ухватив сморщенными пальцами за хвост, чуть ли не тыкал в лицо невозмутимо приветливому парню. Я этого уже не слышал. Весь дрожа от возмущения, я направился к унижаемому и оскорбляемому работнику общепита, чтобы предложить свои услуги для усмирения клиента.

– Ни в коем случае! – испуганно остановил меня официант, – Это наш председатель квалификационной комиссии. Вот если бы не он, а вы разбили бокал, – тут он посмотрел на меня со странной мечтательностью, – я бы показал, как умею улыбаться...

Да, мне бы он, вероятно, улыбнулся не так. Но меня в данном случае заинтересовало другое. Я вдруг предельно четко осознал: большинство тех, молодых работников сферы обслуживания, которые порою облучают клиентов угрюмыми взглядами, прекрасно ведают, что такое хорошо и что такое плохо. Просто экзамен на квалификацию они сдают не каждый день, а раз в несколько лет, а потому далеко не в каждом клиенте видят председателя или, на худой конец, члена комиссии. Все остальные, так сказать, равноправны, они «такие же, как и мы», и улыбаться им можно разве что на основе взаимности. Иначе: «Что я им, холуй!»

Ох уж эта основа взаимности! Хотя мы с вами твердо решили, что ни за что не пойдем топиться, полюбив работницу кафе, все же с подобным «равноправием» следует разобраться.

С тех пор как человечество пришло к выводу, что одному и тому же индивидууму нецелесообразно быть одновременно и академиком, и плотником, и швецом, и жнецом, и на дуде игрецом, словом, с тех пор как всеобщее разделение труда стало свершившимся фактом, основа взаимности далеко ушла от примитивного обмена чем угодно: санями, валенками, самолетами или улыбками. Другими словами, полного, тютелька в тютельку, равноправия в процессе производства нет и быть не может. Я дремлю под гул моторов, а в это время пилот самолета неотрывно следит за приборами. Я читаю газету, шевеля пальцами в безразмерном носке, а сапожник спешно и качественно вгоняет гвозди в мою прохудившуюся подошву. Вы сейчас сладко спите, а я пишу этот фельетон... И так во всем!

Давно и неопровержимо установлена четкая взаимосвязь между ростом товарооборота и качеством товаров. Но, вероятно, если бы мы обратились к экономистам и социологам, они сумели бы показать не менее четкую, в цифрах выраженную взаимосвязь между ростом товарооборота и качеством улыбок, между выполнением торговых планов и любезностью продавцов, официантов, работников бытового обслуживания. Сегодня все больше товаров навсегда лишаются надоевшего определения «дефицитный», и соответственно особенно заметным и нетерпимым становится дефицит профессионального мастерства, профессиональной четкости и профессиональной культуры.

Впрочем, профессиональная культура вряд ли возможна без культуры общей. Я в этом лишний раз убедился, когда свидание с королевой Шантэклера подошло к концу и в зале вспыхнул свет. У выхода я встретил Петю и сказал:

– Напрасно ты так грубо разговаривал с людьми. Вот напишут об этом, и тебе еще попадет.

– Пускай только попробуют! Они бездельники, а я работаю! За кого поверят – за меня или за них?

– Петя, ну разве так можно говорить о людях? И кроме того: не «за кого поверят», а «кому»!

Петя подумал и признал ошибку:

– Так у меня ж по русскому переэкзаменовка...

МИР УДАЧИ

Все совершенствуется: в телевизорах поселилась радуга, чай в поездах крепчает, орлята учатся летать. И зажим критики, исходящей снизу, тоже не стоит на месте. Теперь не встретить уже такого начальника, который в перерыве собрания вызывал бы к себе в кабинет нижестоящего критика и вопил бы, брызжа слюною и круша полумягкий инвентарь: «Закопаю! Растопчу! Со свету сживу в двадцать четыре часа и с лишением жилплощади!»

Нет, теперь вам не увидеть такого – повымерли. А если вдруг ненароком повстречаетесь, знайте: это не настоящий зажимщик. Это пережиток, редкостный экспонат, дедушка отечественного волюнтаризма. А что данный дедушка слишком громко вопит, так ведь шепотом лебединую песню петь неинтересно.

Все это, понятно, не означает, что с голым администрированием совсем уж покончено – просто нынче оно не такое уж голое. Чаще всего оно до бровей запахнуто в маскировочный халат невозмутимой объективности. Сегодняшний зажимщик не суетится, не порет горячку и вообще всячески избегает внешних эффектов. Он подкарауливает миг удачи, как умудренная жизненным опытом кошка ждет притаившуюся мышь: благодушно прижмурившись и даже чуть отвернувшись в сторону. Потом внезапный прыжок, короткий писк, и вот уже автор критических замечаний, растерянно улыбаясь и не до конца еще понимая, как это все случилось и в какие именно вечера, несет заявление: «Прошу по собственному...» И объясняет потом причину ухода своим друзьям и знакомым: «А-а, надоело!..»

Но это не ему надоело. Это он надоел.

Да и как же мог не надоесть, скажем, машинист тепловоза Белан директору шиферного завода Гончаренко? Кто выступал на собрании заводского актива с острой критикой администрации? Кто сообщил областному комитету народного контроля о приписках, перерасходе сырья, покровительстве явно не заслуживавшим доверия гражданам? Он, Белан! Кого благодарила прибывшая комиссия, когда факты подтвердились? Его, Белана! Кому исключительно обязан директор сгущавшейся над ним, но, к счастью, не разразившейся грозой? Да все ему же, Белану!

Ну так что, прикажете разбивать в щепу полированные столы? Бессильно скрежетать зубами, укрывшись в тени президиумного графина?

Директор отверг и то, и другое. Ну и молодец, и умница. Потому что всего, чего хочешь, можно дождаться, было бы здоровье.

А тут как раз и случай подоспел: пришли к директору утверждать список тех, кого поощряют бесплатной туристской путевкой по республикам Средней Азии. Глянул он в список, и аж сердце зашлось: первою строкою в списке – Белан.

Вычеркнуть? Да, конечно, вычеркнуть! Толстовцы мы, что ли?

Правда, будь это тот самый Белан, в вычеркивании его содержалось бы не много удовольствия. Прежде всего, могли бы укорить местью за критику и голым администрированием, а Владимир Михайлович терпеть не мог этих формулировок. Затем, если говорить по душам, до души машиниста этим не достанешь, он и без экскурсий знает о директорской к нему неприязни.

Но в том-то и прелесть, что это был не тот Белан. Или, точнее, не та Белан. Или, еще точнее, не совсем та Белан. Это Галя Белан, девятиклассница, дочь машиниста. А вот сам машинист – это уж точно, это уж тот.

Благоразумно придержав свой решительный карандаш, директор решил нанести неотразимый удар, но, понятно, чужими руками. Чьими именно? Ну, хотя бы милыми ручками вот этой учительницы Пеньковой, которая пришла для согласования списка.

– Так-так, – приступил к операции директор. – Это вы очень правильно сделали, что пришли посоветоваться.

– Конечно, Владимир Михайлович, – поспешила согласиться Пенькова.

При этом и учительница, и сам директор прекрасно понимали, что решительно ничего правильного тут нет и зря явилась учительница к директору для согласования списка. И впрямь: профсоюзный комитет шиферного завода приобрел путевки для подшефной школы, выставив перед педагогами лишь два условия: во-первых, чтобы путевки достались лучшим ученикам, а во-вторых, чтобы родители этих учеников работали на заводе. А коль скоро место работы родителей не вызывало сомнений, то к чему директорская виза? Школа и только школа могла решить, кто из ребят худший, кто лучший, кому ехать и кому оставаться.

Да она уже решила сама: до отъезда оставался один день, и счастливые мамы счастливых детишек собирали чемоданы. Вышестоящий просмотр экскурсантов казался пустой формальностью.

Но тут-то у Владимира Михайловича и прорезался повышенный интерес к профсоюзному мероприятию:

– Так-так... Начнем с самого начала: Белан. Как у нее с выполнением... Я имею в виду: уроки готовит регулярно?

– Регулярно, – ответила учительница.

– Это хорошо. А в смысле общественной активности?

– Пример для класса.

– Совсем удовлетворительно. И давно она у вас такая передовая?

– Давно.

– Ай, молодец! – радостно воскликнул директор, как будто все это было для него внове, будто его дочь не училась с дочерью машиниста в одном классе. И тут же сердобольно вздохнул: – Эх-хе! Жалко девочку, не повезло ей с отцом. Лодырь, пьяница, бракодел, склочник, анонимщик и тэ дэ и тэ пэ. Как говорится, дети, будьте осторожны в выборе родителей. В общем, придется нашей отличнице посидеть дома. Правильно я говорю?

– Правильно, Владимир Михайлович, – поспешила согласиться учительница. – Но, может быть, всетаки?..

– Что – все-таки? – с грозной любезностью прервал Владимир Михайлович.

Конечно, и директор, и учительница прекрасно сознавали, что решительно ничего правильного в отстранении девочки от экскурсии не было, совсем даже наоборот. Ну, во-первых, Белана никак нельзя было счесть ни лодырем, ни пьяницей, ни бракоделом, ни и т. д., ни и т. п. Впрочем, Пенькова могла об этом и не знать – в отличие, понятно, от самого Владимира Михайловича. Но, во-вторых, будь даже директорская характеристика машиниста безукоризненно справедливой, будь он еще гаже и омерзительнее, при чем тут, скажите на милость, его дочь? Нет, даже не так: тем более важно было бы поощрить прилежную ученицу, рвущуюся сквозь тернии к звездам.

– Так что – все-таки? – еще тише и еще грознее переспросил директор.

– Нет, ничего, – уклонилась Пенькова от опасной дискуссии.

У нее ведь, у учительницы, тоже собран уже был чемодан. А тот, кто вычеркивает из списка дочь строптивого рабочего, вряд ли постесняется вычеркнуть заодно и строптивую руководительницу экскурсии. Да и многие ли в городке осмелились бы ссориться с всевластным Гончаренко? Это большому директору в большом городе надобно сверяться с законом до мелочей – маленькому директору в маленьком поселке оно куда вольготнее.

– Итак, Белан отстраняется в согласии с педагогической общественностью, – благоразумно уточнил Владимир Михайлович и велел немедленно вызвать машиниста.

Ибо особой поучительностью и душевной сладостью наполнено было вычеркивание дочери на глазах у отца: на, мол, смотри, к чему приводит дурное твое поведение! Из-за тебя бедная девочка не едет в заслуженную экскурсию, из-за тебя одного!

– Я буду на вас жаловаться, – предупредил машинист.

– Это пожалуйста, – охотно согласился директор, едва сдерживая ликование, – Это ты умеешь.

А ликовал Владимир Михайлович оттого, что не был он ни музейным экспонатом, ни дедушкой волюнтаризма, но зажимщиком утонченным, новейшего образца. Заранее выяснив, что и в минувшем году Галя Белан поощрялась экскурсией в Прибалтику, он повелел учительнице именно это обстоятельство назвать причиной внезапного отстранения. О, разумеется, из сугубо гуманных, человеколюбивых побуждений! Чтобы не травмировать, сами понимаете, душу ребенка.

В этих пикантных условиях педагогический коллектив подшефной школы блистательно проявил полнейшую растерянность. Он заметался, как трамвайный «заяц», к которому с обеих сторон приближаются строгие ревизоры. Сначала во всеуслышание, при классе, объявили внезапное отстранение тем, что ее отец «недостоин». Потом вспомнили об уговоре с директором и перелицевали причину: хорошего, мол, понемножку, побывала в минувшем году в Прибалтике – хватит. (Мда, но ведь то было поощрение за восьмой класс, а нынче – за девятый. К тому же другие, многие другие ученики и в Прибалтику ездили, и нынче едут.) И тогда вернулись к прежней мотивировке: мы, мол, тут ни при чем, это завод возражает...

Слабое перо мое отказывается живописать кошмарную семейную сцену, и я предлагаю читателям самим вообразить слезы дочери, объяснение отца («Не плачь, ты тут ни при чем!»), робкие вопросы («А ты, папка, пьяница, да?»). Сообщу лишь финал: схватив лист бумаги, машинист начал писать заявление, бормоча про себя: «А-а, надоело!..»

Что и требовалось доказать.

Впрочем, тут вмешалась мама Белан, вернувшая главу семейства к реальности: уволиться легко, а куда потом? Не лучше ли все-таки обратиться повыше, например в центральную газету? Ведь не бросят же, не оставят без внимания такой вопиющий зажим критики?

Нет, не оставили, не бросили. Но директор в ответ изумленно вздел брови:

– Помилуйте, какой зажим критики? Ну, каков клеветник! Галя хорошая девочка, но отстранили ее педагоги. А я только согласился.

– Мы? – изумился директор школы Петр Трофимович Филиппов, – А нам что, с какой бы стати обижать хорошую ученицу? Кто платил, тот и вычеркнул. А мы только согласились.

Согласитесь и вы, читатели, что сегодняшний зажимщик критики – не чета своему предшественнику. Прежний, он только и умел стулья ломать, дубина. А этот и сам из себя интеллигентный, и не без внимания наблюдает, как орлята учатся летать.

СКРИП ИЗВИЛИН

Посреди заводского двора возлежал моток спутанной проволоки.

Одного взгляда на громадный проволочный клуб было достаточно, чтобы невольно зародилась мысль о пионерах или иных поборниках экономии и бережливости. Но за долгие годы к ржавому мотку как-то притерпелись, привыкли, он стал казаться естественной и неотторжимой деталью внутризаводского пейзажа. И лишь после того как приехавший из главка товарищ, указав на проволоку, строго спросил: «А это у вас что?», директор вызвал к себе заведующего складским хозяйством и приказал немедленно навести порядок. Немедленно!..

– Слушаюсь! – ответил тот, а потом спросил: – А привлечь к распутыванию – кого?

– Кого хочешь! Даю тебе все полномочия. Но, сам понимаешь, без ущерба для плана.

Полномочный завхоз отправился по цехам, выглядывая, кого бы привлечь без ущерба. Но все в цехах трудились в поте лица, всюду царил напряженный конвейерный ритм, и постепенно, из цеха в цех, из отдела в отдел, завхоз прибрел в конструкторское бюро.

– Вот вы здесь покуриваете себе, ребята, – укоризненно сказал он, – а во дворе работа стоит. Пошли!..

«Человек сидит за пишущей машинкой, курит запоем, сдувает пылинки с клавиш, откусывает яблоко и вспоминает Шиллера, тупо глядит на нетронутый лист бумаги, потом на часы, счищает с литеры «а» краску, закуривает очередную сигарету – и все это называется работой.

Он подкарауливает мысль.

Мысль выглянула из-за угла, немножко помедлила, но в конце концов подобралась поближе».

Так, чуть иронично, но вполне правдиво, описывает немецкий писатель Герман Кант обстановку, в которой проистекает мыслительный процесс.

Завхоз явился в заводское КБ как раз в тот момент, когда искомая конструкторами мысль вот-вот должна была выглянуть из-за угла. То есть это была еще даже не мысль, а некий призрак ее, догадка, неуловимое и ничем не доказуемое предчувствие приближающегося решения.

– Сейчас не можем, – ответили конструкторы, – У нас работа: бьемся над плановым узлом.

Завхоз рассмеялся. Его ошеломило наглое бесстыдство этого заявления. Он только что ходил по цехам и воочию наблюдал настоящую работу, настоящую битву за план. А тут – ничего! Тишина и табачный дым. Тут был если не ресторан, то уж во всяком случае кафе. Бутылка кефира белела на подоконнике, и кто-то в углу, за кульманом, насвистывал цыганщину...

– А я говорю – пошли! – сурово повелел завхоз. – У меня приказ директора!.. Артисты...

Приходилось ли вам придумывать, дорогой читатель? Я имею в виду не отговорку перед начальством по случаю опоздания на работу, а нечто такое, что можно назвать пусть маленьким, но открытием, духовной ценностью. Тогда вам ведомо то сумеречное состояние души, когда «не получается», «не вытанцовывается», «не клеится», когда человек сомневается во всем, но прежде всего – в себе. Возникает жгучее желание как минимум бросить все к чертям и как максимум – отложить на послезавтра. И только ощущение необходимости, сознание того, что от тебя ждут результатов, ждут не когда-нибудь потом, а как можно быстрее, заставляет вновь и вновь изнурять кору полушарий.

Но вдруг является завхоз с особыми полномочиями. Но вдруг оказывается, что возня с узлом ржавой проволоки срочнее и необходимее технического узла. Ваше собственное сомнение, прежде гонимое, теперь злорадно хихикает над нами: что, съел? И подкрадывается желание как максимум отпроситься с работы и как минимум поболтать о футболе...

Злополучная проволока была распутана. Может быть, за счет технической проблемы, которую в тот день распутать так и не удалось.

Я пишу «может быть», потому что иначе я должен прямо обвинить наивного завхоза в нанесении производству крупного ущерба. Но где доказательства? Распутанная проволока имеет вполне определенную материальную ценность, и в этом смысле день у конструкторов не сгинул понапрасну. Ну а если бы завхоз оставил их в покое? Если бы они выкурили еще по десятку сигарет и так ничего и не придумали? Ведь никто не осмелится дать гарантию, что даже самое напряженное думанье уже сегодня увенчается придуманьем. Так не прав ли, в конце концов, именно хозяйственник, который предпочел синицу в руках журавлю в небе?

Очень легко и просто подсчитать, сколько стоят изржавевшие метизы, невыкопанная картошка или прокисший суп. Но скажите, где тот арифмометр, на котором подсчитываются убытки от улизнувшей мысли?

Собственно, проблема относительной ценности синицы в руках и журавля в небе всегда была в достаточной мере спорной. Но сейчас, в эпоху научно-технической революции, над головою удоболовимой синички погас привычный ореол мудрости, ибо самые ценные, решающие открытия – это, как правило, итог дерзкой ориентации на поднебесного журавля.

Все это слишком общепризнанно, чтобы тратить время на доказательства. Однако тонкость состоит в том, что уважение к плодотворной мысли начинается с уважения к самому процессу мышления, с понимания специфики творчества.

Вы слышите визг пилы или скрип уключин – и знаете, что пилят дрова или плывет, качаясь, лодочка. Но кому дано услышать скрип и визг напряженно работающего мозга? Наверное, больше всего смущает иных ретивых завхозов как раз то, что ни один вид деятельности внешне так не походит на безделье, как умственная. В самом деле, даже ночной сторож обязан по уставу шагать вдоль охраняемого объекта. А что делает напряженно размышляющий человек? «Закуривает очередую сигарету?»

Впрочем, вряд ли Курчатову, Королеву, Арцимовичу все это казалось объективными трудностями – только объективными обстоятельствами. Глубоко творческие натуры, они не нуждались в специальных приборах, чтобы отличить насвистывающего творца от насвистывающего лодыря с рейсфедером в руке. Им и в голову не пришло бы упрекать инженера за то, что он «тупо глядит на нетронутый лист бумаги». В ведущих инженерных содружествах страны иное отношение к мыслящему просто немыслимо.

Однако наряду с конструкторами спутников, лазеров и блюмингов есть немало таких, кто посвятил свои силы и знания кастрюлям-скороваркам, детским коляскам и баллончикам для газовых зажигалок. И почему-то именно те, кто создает обиходные изделия, чаще всего страдают от завхозовской ретивости. То их бросают на покраску забора. То в полном составе командируют на уборку территории. То велят срочно размотать клубок проволоки, как об этом пишет в редакцию инженер Семипалатинского производственного кожмехобъединения В. А. Попов.

Не это ли одна из причин, что наше кожсырье– хуже наших лазеров?..

МАЛО ДАЛИ!

Фельетон в пяти письмах по поводу и без повода

Письмо первое

Дорогой товарищ В. Надеин (извините, не знаю, как вас по имени, а также по отчеству, о чем очень сожалею!).

Прочитал я ваш прекрасный фельетон «Вот такие пироги», в котором вы с несравненным талантом бичуете и пригвождаете к позорному столбу злостных бюрократов, которые отстают с внедрением новых галстуков, которые нужны народу. Я, правда, лично галстуков не пользую, здоровье не позволяет. Я больше интересуюсь насчет пива, где каждый день также вижу безобразия, достойные принципиального пера классика сатиры М. В. Гоголя, а может, даже ОБХСС. Поэтому приезжайте! Палатка наша находится у рынка за углом, пиво с утра там свежее, а очередь вам я займу. А можете, если командировки не дадут, и не приезжать, тут у нас такие преступления с неотстоем пены, что чего хошь распиши – все равно мало будет. А зовут ее, чтоб вы знали, Клавдия, фамилии не знаю, но когда будете писать сатирический фельетон, то непременно потребуйте, чтобы ей дали лет пять, не меньше. Хотя давать больше тоже не стоит, потому что работает она недавно, пиво пока не разбавляет и недолива тоже не совершает – боится. Так лучше бы ее посадить, пока еще не испортилась окончательно.

Теперь, когда я высказал вам заслуженное восхищение перед вашим разящим талантом, хочу откровенно высказать отдельные мелкие и несущественные замечания, которые имеют большое общественное звучание вокруг нашей палатки. Обратите, пожалуйста, внимание, какими нехорошими словами вы озаглавили свой замечательный фельетон. Вместо того чтобы потребовать сурового наказания нарушителей норм и принципов удовлетворения потребностей в галстуках, вы проявили, извините за правду, сплошной волюнтаризм. Вы перенесли испепеляющий огонь своего таланта с конкретных материально ответственных лиц на ни в чем не повинные хлебобулочные изделия. Нехорошо, дорогой товарищ Надеин! Ведь сатира – это что? Настоящая сатира, это когда всем невзирая на лица дают по мозгам. Настоящий сатирик никогда не будет прятаться в кусты, а прямо потребует осуждения бюрократов, оставивших наш великий народ-труженик без галстуков, на семь лет строгой изоляции по статье 129 УК РСФСР, часть вторая. Иначе фельетон получается беззубый.

Уверен, что в ближайших номерах вы исправите допущенную оплошку и опубликуете мое опровержение. Не стоит благодарить меня за критику – это мой долг по воспитанию подрастающего и всякого другого поколения. Не в моих правилах жить по принципу «Моя хата с краю...»

Гонорар когда будете высылать, то обязательно напишите «В собственные руки», чтобы я имел фактические основания от собственной супруги, которая имеет отдельные пережитки прошлого в разрезе моей зарплаты.

К сему Жмулькин Ф.

Письмо второе

Фельетонисту тов. Надеину В.!

Когда простой рядовой читатель, наткнувшись с вашей стороны на черствость и непонимание, то как это прикажете понимать, а? Тем более чтоб вы знали: я состою в переписке заказными письмами с газетой «Молодой фитилек», с журналами «Млечный путь» и «За рублем», однако от них ничего плохого, кроме хорошего, не отмечал. За два года не было случая, чтобы ответственные литературные сотрудники не благодарили меня за выраженное мнение и не обещали учесть мои справедливые замечания в своей дальнейшей работе. И никто из них не делал намеков, будто я вроде бы шуток не понимаю, хотя там товарищи не глупее вашего.

Да я не желаю понимать ваших шуточек! Я спрашиваю прямо: где галстук ч? Где? Нету? Вот то-то и оно! Тут не шутить надо, а бить по рукам, чтобы ребра трещали. Судить надо, а не шутить!

Теперь скажу о деле. Вы пишете, что читатели имеют право одобрять или критиковать решения суда, но определять меру наказания имеет право только суд. Здрасьте, откуда такие новости? А мы все тогда для чего? Для мебели?

Тогда для чего, скажите на милость, отпечатаны в типографиях и выпущены в широкую продажу полезные книги под названием «Уголовный кодекс»? Не знаете? Так я вам скажу. Для того специально, чтобы мы все как один помогали судам давать сроки. Потому что в разрезе сроков у нас наблюдаются отдельные вопиющие безобразия, а также, извините за резкость, упущения.

За примерами, как говорится, недалеко ходить. Директора галстучной фабрики Лошаденко, про которого ваш фельетон был, не посадили, даже не арестовали, а всего лишь сняли с работы. И ваша редакция сообщила об этом на весь мир, да еще под бесстыдным заголовком «Меры приняты». Тьфу, да разве ж это меры? Разве хуже было бы для широкой общественности, если бы Лошаденке впаяли пять, а еще лучше десять лет строгой изоляции? Вот это, я понимаю, меры, тут уж ничего, кроме спасиба, не скажешь. Теперь же этот ваш Лошаденко месяца три походит без работы, а потом все равно куда-нибудь устроится, потому что – без судимости. А три месяца – это что? Это, если говорить принципиально, один профсоюзный отпуск и два за свой счет. Потом еще удивляемся, откуда берутся недоливы. Кто же станет доливать при таком либерализме? Вот если бы Клавка знала, что ее за одну кружку пива на веки вечные упекут, куда Макар телят не гонял, она бы не только пену сдувала – свои еще приплачивала. Что в свою очередь обеспечивало бы рост благосостояния ценителей отечественного, а также зарубежного пива.

Обращаю внимание редакции, что гонорара за свое первое письмо я еще не получил, что для кое-кого будет чревато.

К сему Филипп Жмулькин.

Письмо третье

Гр-ну Надеину, который подвизается!

Слишком много ты о себе возомнил, вот что я тебе скажу. Еще по тому фельетону я сразу раскусил, что никакая это не критика, а сплошное выгораживание преступника-рецидивиста Лошаденки, только связываться не хотелось. Сколько галстуков он тебе дал, что ты его от решетки спасаешь?

И нечего передо мною оправдываться, что действия Лошаденки не подпадают под статью. Было бы желание – статья найдется! Миндальничаете вы все слишком много, а от такого миндализма и происходят недоливы, и кружек не хватает, и молодежь танцует, чего ей танцевать не положено. У нас в подъезде тоже один такой проживает, по вечерам, как преступник, с гитарой ходит. Может, и его, скажете, сажать не надо? Сегодня у него гитара, а завтра, глядишь, камнем по башке огреет или газету с ящика сопрет. Зачем же ждать, пока вырастет? Он выросши и уехать может – ищи тогда его по всей стране всесоюзным розыском, вроде как Клавку, которую вовремя не прихватили, а она раз – и в декрет ушла. Я же вам сигнал своевременно подал – вы-то, законники, и проворонили.

А какие упреки содержались в твоем так называемом «Ответе», – я их отвергаю. И нечего мне под нос «Уголовный кодекс» тыкать. Пускай Клавку и нельзя по статье 129, которая, как в «ответе» сказано, не про хищения, а про неоказание капитаном помощи на море, – мне все равно! Срок я назвал, это главное. И никто меня не обвинит, что я за общее дело не болею, потому что борюсь с безобразиями изо всех сил и сроков никому не жалею.

А фельетончиков ты, Надеин, больше не пиши, брось! Не Гоголь ты, не Райкин, а самый настоящий, извиняюсь, адвокат, если чего-нибудь не хуже.

В случае ненапечатывания моего опровержения вынужден буду обратиться выше, вплоть до «Союзпечати».

К сему Филипп С. Жмулькин.

Письмо четвертое

В местком редакции

Уважаемый товарищ председатель местного комитета!

В вверенной Вам редакции ошивается некий Надеин, пописывающий с целью выгораживания фельетоны о лицах, недостойных даже общественного порицания. Вместо того чтобы ответить мне, представителю широких масс, по существу поставленного вопроса, он категорически отказывается выполнить свой долг по вынесению суровых, но справедливых приговоров с лишением свободы. Он малодушно отделывается шуточками, прячется за спину суда и живет по принципу «Моя хата с краю», к чему пытается склонить и меня.

Между тем из таких популярных и любимых изданий, как газета «Молодой фитилек», журналы «Млечный путь» и «За рублем», мне никогда не советовали «умерить пыл», неизменно давая конкретные ответы следующего содержания:

«Уважаемый товарищ Жмулькин! Благодарим Вас за ценные замечания, которые постараемся использовать в дальнейшей работе».

Видите – люди стараются, а не отделываются разговорчиками о законности, статьях и прочей чепухой.

Прошу и требую внимательно присмотреться к личности Надеина В., для чего объявить ему строгое внушение.

Жмулькин Ф. С., читатель с 1968 года.

Письмо пятое

Уважаемый товарищ Жмулькин!

Благодарим вас за ценные замечания, которые постараемся использовать в дальнейшей работе.

Копии писем сколол скрепкой и внимательно вычитал после набора

В. Надеин.

КОМАНДИРОВКА НА ДУЭЛЬ

До свидания, товарищи! Или, уточняю, – прощайте! Там, на безлюдной опушке, меня ждет мужчина с тяжелой и острой шпагой в руке. Это Г. Кустоусов, управляющий выходной базой Рособувьторга, расположенной в Кировской области. Взгляд управляющего будет холоден и непримирим. Голосом звучным и гневным он восклицает:

– Я приехал в командировку для последнего предупреждения. Откажитесь!

– Нет, – отвечу я, превозмогая страх. – У меня документы.

– Ах, так?! Тогда защищайтесь!

И сталь ударится о сталь... А потом надо мною, поверженным и бездыханным, управляющий мстительно произнесет:

– Я бы многое простил ему (то есть мне. – Авт.) Будь он моим потребителем – я простил бы ему несвоевременную оплату отгруженной продукции! Будь поставщиком – я закрыл бы глаза на эпизодический срыв поставок! И даже критическое выступление персонально в мой адрес на общем собрании не зажгло бы столь жарко пламени моего гнева. Ко он посмел публично посягнуть на святая святых делового человека – на мою деловую репутацию! И планета сразу стала тесной для двоих. И кто-то один должен был уйти...

Что ж, даже уходя от вас, дорогие читатели, я должен признать: да, управляющий прав. Я действительно посягнул на его деловую репутацию. Или, точнее, сейчас приступаю к посяганию. На ваших глазах.

Итак, в городе Кропоткине Краснодарского края проживает один видный из себя мужчина, по профессии шофер, а фамилия его – Жиреев. Такая деликатная подробность: сапоги он носит – размер 47, полнота 8. И еще одна подробность, хотя уже и не столь деликатная: сапог размер 47, полнота 8 в кропоткинских магазинах нет.