Текст книги "Рассказы о пластунах"

Автор книги: Владимир Монастырев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Но он все-таки дочитал, положил тетрадку на стол и потер ладонями свои ноздреватые щеки.

– Видите ли, Зоя, тут по крайней мере три статьи: о новом размещении свиноматок, – он начал загибать пальцы, – о вольном содержании свиней и о недостатках в бытовом устройстве и культобслуживании работников фермы. И все без системы, свалено в кучу.

– А обо всем сразу нельзя? – Сердце у Зои упало.

– Можно, но не нужно, как говорил Антон Павлович Чехов. Надо выделить главное. – Михаил Михайлович посмотрел в маленькое запыленное оконце. – А что в данном случае главное? Достижения работников фермы. Люди-то там хорошие, на этой ферме?

– Очень хорошие, – горячо заверила Зоя. – Аня Чеботарева, комсорг ихний, замечательная девушка…

– А с другой стороны, – Михаил Михайлович пожевал губами, – с другой стороны, там работают люди живые и, как вы уверяете, хорошие, у них есть справедливые претензии, которые они хотели высказать через газету.

– Значит, можно? – у Зои затеплилась надежда.

– Давайте набросаем планчик вашей статьи, – предложил Михаил Михайлович, – сгруппируем материал, всему отведем свое место.

На другой день Зоя принесла статью, написанную по плану, составленному заведующим отделом.

– Ну, метеор, – покачал головой Михаил Михайлович. – Быстро же вы работаете, когда только успеваете? Домашних-то дел, наверное, тоже немало?

– Ой, и не говорите! – Зоя прижмурилась и помотала головой. – Ворчат. Муж тянет: «Иди спать», мать ругается, что керосин жгу.

– А у вас нет электричества?

– Есть, но только до двенадцати, потом приходится лампу зажигать. А я вчера как села вечером – не могу оторваться, и все тут. Пока не закончила, от стола не отошла.

– Ах, молодость, молодость! – Михаил Михайлович ласково улыбнулся. Зое. – Я, бывало, тоже ночами писал. «И пишет боярин всю ночь напролет, перо его местию дышит, прочтет, улыбнется, и снова прочтет, и снова без отдыха пишет…» М-да, а сейчас вечером часок поработав ешь – и глаза слипаются. И мыслей никаких, точно вместо мозга холодец.

– Нет, я могу писать хоть сутки подряд. «…Прочтет, улыбнется, и снова прочтет, и снова без отдыха пишет». Как это вы хорошо сказали!

– Это не я сказал. Это сказал поэт Алексей Константинович Толстой. Не читали?

– Нет.

– Если хотите, принесу. Вам читать надо побольше.

И опять он долго сидел над статьей, а Зоя настороженно следила за ним.

– Это уже лучше, – сказал наконец Михаил Михайлович. – Кое-что подправим и покажем редактору.

– Думаете, пропустит?

– Поживем – увидим. Товарища Гуменюка у нас критикуют не часто. Очень редко критикуют. А тут в его адрес камешки. Так-то вот, Зоя… как вас по батюшке-то?

– Что вы, меня все просто Зоей зовут.

– А все-таки?

– Степановна.

– Так-то вот, Зоя Степановна, – заведующий приподнялся и, как равному, пожал ей руку.

Зоя каждый день ходила в редакцию – справлялась о судьбе своей статьи. Михаил Михайлович встречал ее ласково, но отвечал неопределенно. Зоя и в отчаяние впадала и радовалась, вдруг проникаясь уверенностью, что статью напечатают. То ли от переживаний, то ли от холодного молока у нее разболелись зубы, и несколько дней в редакции она не показывалась.

О том, что статья напечатана, Зоя узнала от мужа. Он пришел с репетиции хмурый, повесил трубу на гвоздик и молча сел к столу.

– Обедать будешь? – спросила Зоя.

Он не ответил, глядел на стену и барабанил пальцами по столу.

– Ты что такой? – удивилась Зоя.

– Мало тебе Грачихи, – Виктор повернул к ней лицо, и Зоя увидела его злые глаза. – Теперь на председателя кинулась.

– Напечатали статью?

– Напечатали! Хоть бы подписалась какой другой фамилией, а то опять эта З. Армавирская. В станице ж все знают, что это ты.

В первый момент Зою охватила радость: все-таки напечатали! Она еще раз посмотрела на мужа. Какое злое у него лицо! Сидит взъерошенный, даже прическа растрепалась. Радость померкла. Нет, она не угасла совсем, только затаилась, ушла вглубь. К радости примешалась досада, стало обидно.

– Ну и пусть знают, – с вызовом сказала Зоя. – Я не боюсь. Робкому в журналистике делать нечего.

– В журналистике! – передразнил Виктор. – Щелкоперка несчастная! Подумала бы раньше. Фрол Кондратыч – это же уважаемый человек, председатель колхоза-миллионера. А ты кто? Ну, кто ты, я тебя опрашиваю?

– Как кто? – растерялась Зоя. – Человек.

– Че-ло-век! – усмехнулся Виктор. – Дома хозяйству ладу не дашь, а туда же, председателя учить берешься. Тебя еще и на свете не было, а он уже колхозом управлял.

Зоя никак не могла понять, почему кипятится муж.

– Кто меня на место определил? Фрол Кондратыч. А мы его отблагодарили. Очень хорошо! От кого мы с тобой зависим? От товарища Гуменюка. Стоит ему слово сказать, и вылетит Витька Вакуров из оркестра. Куда ему тогда прикажешь идти? На свиноферму?

– Ой, что ты плетешь! – воскликнула Зоя и с болью подумала: «А ведь он трус, от страха и озлобился». В ней тоже стала закипать злость. И тут еще Виктор подлил масла в огонь.

– Я не плету, – стукнул он кулаком по столу, – а учу тебя, дуру, как жить.

– Учишь жить, – со злой горечью сказала Зоя, – а сам-то умеешь ли? Свинофермы боишься! А знаешь, какие там люди работают!

– Ты знаешь! А в мужья небось музыканта подловила, за свинаря не пошла.

– Это я тебя подловила?! – Зоя сорвалась на крик. – Да лучше б я за свинаря вышла. Да, да, лучше бы было! А ты трус, трус, трус!..

Она бросала ему злые слова, плача от обиды, от презрения к этому чужому, ненавистному человеку, который почему-то назывался ее мужем.

Виктор встал и шагнул к ней.

– Не подходи ко мне, не подходи! – подняла она руки.

Виктор остановился. Зоя резко повернулась и выбежала во двор. Не помня себя, пролетела она в дальний угол усадьбы, упала в грядки и дала волю слезам.

Пришла мать. Зоя слышала, как гремит она кастрюлями у летней кухни. Слезы иссякли, но Зоя долго еще не вставала. Голова налилась свинцовой тяжестью, а зубы почему-то болеть перестали. Захотелось есть. Она встала и пошла во двор.

Мать Зои, рыхлая, рано состарившаяся женщина, которую все звали по отчеству – Петровна, большим ножом резала бурак. На дочь глянула из-под платка быстро и гневно.

– Ты чего тут коники выкидываешь?

– Какие коники?

– Хозяйством надо заниматься, а ты все писульки пишешь. Мало тебе, что Грачиху остервенила против нас, теперь еще и на Гуменюка насыпалась. Да он одно слово скажет, и у нас усадьбу по самый порог оттяпают. Думала ты об этом или нет? – Петровна отставила бурак и всем корпусом повернулась к Зое. – Дал бог счастье – муж попался не мот, не пьяница, все в дом, не из дома. Нет, и с ним ужиться не можешь. Ты иди к Виктору, проси прощения, гадюка! – Она грозно надвинулась на Зою, взмахнула руками, точно хотела ударить.

Зоя попятилась от нее. Размахивая ножом, Петровна кричала:

– Вытащить из плетня халужину да отстегать как следовает тебя надо, чтобы забыла, как и буквы пишутся… Учила, учила, выучила! – Петровна заплакала. – Вырастила помощницу себе на шею.

– Мама, ну что вы! – попыталась вставить слово Зоя.

– Молчи! – опять накалилась мать. – Со двора сгоню, подлюку! – Петровна отбросила нож, неожиданно проворно подскочила к Зое и мясистыми ладонями ударила ее по щекам – раз, другой.

– Мама! – Зоя схватила Петровну за руки. – Мама, что вы делаете?

В дверях избы стоял Виктор и, заложив руки в карманы своих парадных галифе, молча смотрел на происходящее.

– Пусти! – вырывалась Петровна. – Пусти, окаянная!

Зоя отпустила руки матери и выбежала за калитку. На секунду остановилась. Из-за соседского забора глядела Грачиха, улыбалась. Зоя отвернулась и пошла по улице. Шла все быстрей, быстрей, потом побежала, будто за ней кто гнался.

А позади никого не было. Улица дремала, щедро освещенная заходящим солнцем.

Ноги сами принесли Зою к зданию редакции. Но Михаила Михайловича там не было. Зоя постояла на крылечке, раздумывая, куда пойти. Домой вернуться она сейчас не могла. Ожесточенные лица Виктора, матери все еще стояли перед ней, щеки не остыли после ударов. Нет, домой она не пойдет.

Она вспомнила Аню Чеботареву, ее приглашение: «Приходите просто так». Конечно, надо идти на ферму.

Зоя сбежала с крылечка и решительно зашагала по шоссе.

Сначала она не замечала дороги, поглощенная невеселыми думами. С матерью они и раньше, случалось, ссорились. Вспыльчивая, переменчивая в настроении, Петровна легко переходила от гнева к жалости, от оскорблений к слезам. А вот Виктор… Он позволил себе такое в первый раз.

Мысли Зои надолго занял Виктор. Она перебирала в памяти год жизни с ним, рассматривала мужа будто со стороны. Он хозяйственный человек, и это само по себе не вызывало возражений, но хозяйственность постепенно оборачивалась скаредностью, экономия – страстью к накопительству. Он завел сберегательную книжку и требовал, чтобы Зоя отдавала ему свои гонорары. Автоматической ручкой он попрекал жену целую неделю.

Поначалу Зое нравились шуточки и забавные словечки, которые Виктор употреблял в разговоре. Товарищей по оркестру он называл «лабухи», говорил «кирнули» вместо «выпили», «тянули жмурика» вместо «хоронили». Недоверие, насмешка и многие другие оттенки чувств и настроений выражались у него фразой «Привет от Шишкина!». Кто такой этот самый Шишкин – Зоя не знала, но все равно было смешно.

Шло время, смешные слова и шуточки утратили прелесть новизны, надоели, тем более что запас их у Виктора был невелик. И вообще не такой уж он был веселый и легкий человек, как это казалось Зое поначалу. Виктор по-своему любил жену, любил ее молодое красивое тело. А для Зои физическая близость была самым трудным в их совместной жизни: женщина в ней еще не проснулась… Снова перед Зоей возникло лицо со злыми глазами – Виктор, каким она увидела его сегодня. И вдруг с облегчением Зоя подумала: «А ведь я его не люблю». И сами по себе, помимо воли, вырвались у нее набившие оскомину слова: «Привет от Шишкина!». Это было так нелепо, что она прикусила губу, чтобы не рассмеяться.

С этой минуты Зоя увидела окружавший ее мир, он дошел до ее сознания. Солнце опустилось уже совсем низко, окрашивая степь в теплые желтовато-розовые тона. В этом освещении все представлялось немного утомленным и расслабленным. Деревья в лесополосе склонили отяжелевшие, натруженные за день ветви, розоватая пыль над дорогой вздымалась невысоко, оседала лениво и медленно. У горизонта еще струилось зыбкое марево. Вокруг – тишина, кажется, что она осязаема, зрима, воплотилась в этот несказанный желто-розовый свет, в этот медовый, янтарного блеска воздух.

Только что Зое беспричинно хотелось смеяться, а сейчас на глаза навернулись слезы – от восторга перед проникающей в душу великой красотой земли.

10

Ночные кормления и люцерна делали свое дело – свиньи прибавляли в весе и хорошо переносили жару. Однако шла новая беда: ставок мелел с устрашающей быстротой. Вода уходила из него, словно каждую ночь, невидимое и неуловимое, являлось сюда на водопой изнывающее от жажды чудовище.

Игнат, Семка и Федька, похудевшие, загорелые до черноты, ходили по пятам за Панковым.

– Что делать будем? – спрашивал заведующего Игнат. – Ведрами из колодца не наносишь. Шлангов до загонки не хватит. Что будем делать?

– Водопровод нужен, хотя бы временный, на живую нитку, – твердил Семка.

– А где трубы?

– Труб нет, – печально подтверждал Панков.

– Трубы есть, – сказала однажды Аня.

– Где?

– У Фрола Кондратыча Гуменюка. Для клуба приготовлены. Я знаю.

– Не даст, – покрутил головой Алексей Васильевич. – Если для клуба приготовлены – ни за что не даст.

– Нам хотя бы временно, – упрашивал Семка, – потом вернем.

– Правильно, – присоединился Игнат, – ведь временно же, почему не дать.

– Да что вы меня уговариваете, – отмахнулся Панков, – как будто те трубы у меня в подполе лежат.

– А вы попросите у Гуменюка, может, даст.

– Ладно, – сдался Панков, – завтра съезжу.

Назавтра он запряг гнедую кобылу в бричку и поехал в станицу. Вернулся вечером хмурый, распрягал лошадь молча, закусив нижнюю губу. Усы, всегда пушистые, сейчас свалялись, выглядели жалко.

– Не дал, – односложно ответил Панков на немой вопрос Игната.

– Что же он сказал?

– Сказал: «Не дам». Боится, что потом не вернем. Вот оно какое дело.

– Расписку дадим, Алексей Васильевич.

– Чудак ты, Чернобылко. Ему надо доказывать, а не мне.

– И ему докажу. – Игнат пригнул лобастую голову, словно собирался боднуть Панкова. – Разрешите, я завтра в станицу схожу, поговорю с председателем?

– Завтра ты его не застанешь.

– Ну, послезавтра.

Панков помолчал.

– Бесполезное это дело, – наконец сказал он.

– Не даст – значит, не даст, – настаивал Игнат, – а попытаться надо. Попытка не пытка. Разрешите!

– Ладно, попробуй, – нехотя сдался Панков. – Кстати, послезавтра машина из станицы будет – концентратов немного выпросил, – и закончил уже определенней: – Попробуй! Может, тебе больше повезет.

– Не даст – в райком пойду, – Игнат был настроен решительно.

– С райкомом не спеши, – Алексей Васильевич похлопал гнедую по крутой холке. – Райком – это уж дело крайнее.

А на следующий день, в обед, пришла районная газета со статьей З. Армавирской. Игнат прочел ее и обрадовался – легче будет разговаривать с товарищем Гуменюком. Но Алексей Васильевич посмотрел на дело иначе.

– Не вовремя, – сказал он, – ох, не вовремя!

Вокруг Игната и Панкова собрались все свободные свинари.

– Фрол Кондратыч критику не любит, – Федька мотнул головой в неизменной фуражке. – Авдотья Травкина критиковала его на отчетно-выборном, так он ей потом целый год вспоминал.

– Зря не болтай! – оборвал паренька Алексей Васильевич.

– Я ж, – Федька шмыгнул носом, – я ж говорю, а кто критику любит? Вон даже Варька наша, чуть что про нее скажешь…

– Закройся, – Варвара ухватилась за козырек и надвинула фуражку Федьке до подбородка.

Он булькнул, как утопающий, и обеими руками стал поднимать фуражку, точно это был водолазный шлем. Отодвинулся на безопасное расстояние и пробурчал:

– Вот я ж говорю, что Варька не любит критику.

– С Варварой шутки плохи, – смеясь, сказал Игнат, – ты, Федька, рисковый человек.

– Ты, я вижу, сильно робкий, – Варвара зло глянула на Игната, поджала губы.

– А Федька, между прочим, за критику уже пострадал, – Семка-шофер вытолкнул вперед паренька, и все увидели у него на носу царапину.

– Буйволица, – Федька показал Варваре язык и юркнул за спины свинарей.

– Что скажет комсорг? – повернулся Панков к Ане.

Девушка невесело улыбнулась.

– А и правда ваша: не ко времени статья. Настроение председателю она испортит.

Игнат еще вчера убедил Аню, что сумеет «вырвать» у Гуменюка водопроводные трубы. Доводы его были неотразимы, и Аня поверила в успех. Сегодня вера эта сильно поколебалась. Аня знала характер председателя, человек он незлопамятный, но вспыльчивый, крутой, замечаний не любит; как норовистый конь – дернут влево, потянет вправо. Потом отойдет, рассудит, как надо. А ждать этого «потом» некогда, трубы нужны теперь.

– Мне бы не хотелось сейчас просить что-нибудь у председателя, – закончила Аня.

– Ого, – вставил Семка-шофер, – уж я-то с ним имел дело, когда он злой. Зыркнет глазищами – мороз по коже!

– Ладно. – Игнат встал. – Бог не выдаст, Фрол Кондратыч не съест. Завтра все равно поеду.

– Возьми меня с собой, – Федька точно из-под земли вырос рядом с Игнатом.

– Он тебя в обиду не даст, – сказала Варвара, – возьми его с собой, Игнат!

Всем стало смешно. Только Федька не засмеялся, сказал серьезно и с достоинством:

– А что! Мы с Игнатом, знаешь… кому хочешь вязы скрутим.

Сказал и с опаской глянул на Варвару, но она уже не обращала на Федьку внимания.

Зоя пришла на ферму вечером. Она постояла у шлагбаума, вглядываясь в тусклые, еще не окрепшие в сумерках огоньки электрических лампочек, и медленно двинулась мимо корпусов. У последнего носом к носу столкнулась с Семкой-шофером. На нем был куцый пиджачок, воротник рубашки выпущен поверх, кепочка лихо сдвинута на ухо. Семка спешил, но при виде Зои остановился как вкопанный.

– Корреспонденту – наше вам, – сказал он, сбивая кепочку на затылок.

– Здравствуйте, – Зоя протянула руку.

Семка осторожно пожал ее и ухмыльнулся:

– Еще чего про нас писать будете?

Зоя пожала плечами.

– Не знаю.

– Лучше не надо. – Семка согнал с лица улыбку, поджал толстые губы. – Нам и один раз боком выходит.

– Что такое? – насторожилась Зоя. – Я чего-нибудь перепутала, не так написала?

– Оно вроде и так и не так, – Семка сделал гримасу, точно раскусил кислицу. – Не уважает товарищ Гуменюк критику, а нам у него трубы надо выпросить. Вот как надо! – Семка чиркнул ребром ладони по горлу.

– Значит, вам эта статья повредила? – потерянно спросила Зоя.

– Ага, – охотно согласился Семка, заглядывая через плечо Зои.

Зоя повернула голову и увидела Варвару – та стояла под лампочкой у входа в корпус.

– Бувайте здоровеньки, – торопливо произнес Семка, уже не глядя на Зою. Обошел ее и побежал к Варваре.

Зоя медленно пошла дальше. Из того, что наговорил ей Семка, она поняла только одно – статья повредила людям, которым должна была помочь. Неужели прав Виктор, и от ее писаний всем одни неприятности и неудобства? Почему же так получается? Она писала только правду. Зоя остановилась. Зачем она пришла сюда? Искать сочувствия? У людей, которые, наверное, поминают ее недобрым словом. Как она поглядит в глаза Ане, Игнату, заведующему фермой? В целом мире, кажется, никому не нужна сейчас Зоя Вакурова. Михаил Михайлович? Но и он, если узнает, как обернулось дело, осудит ее.

Зоя повернула обратно. Она не отдавала себе отчета, куда пойдет. Куда-нибудь. Только не стоять на месте. Идти, идти… На ходу легче.

Низкорослые кустарники цеплялись за ноги, за подол. Зоя нагибалась, высвобождала платье и шла дальше. В степи то вспыхивал, то потухал стрекот кузнечиков. Зое казалось, что звук этот идет сверху, от звезд, которые мерцают, лучатся, то разгораясь, то затухая. Она почувствовала тяжелую усталость, но не остановилась; спотыкаясь, еле передвигая ноги, все шла, шла… И вдруг прямо перед собой увидела две человеческие фигуры. Одна из них Семкиным голосом сказала:

– Интересно знать, чего она за нами увязалась? Куда мы, туда и она…

Зоя стояла молча, пошатывалась и смотрела как слепая. Варвара придвинулась к ней, взяла за плечи и тряхнула.

– Ты чего? Что с тобой?

Зоя уронила ей на плечо голову и горько заплакала.

– Ну же, ну, – успокаивала Варвара, – не плачь, что случилось-то? Может, ты чего ей сказал? – повернулась она к Семке.

– Чего я ей скажу? – удивился Семка. – Сказал, что статья ее не ко времени.

– Тянули тебя за язык! Не плачь, – Варвара попыталась поднять голову Зои, – не убивайся. Правильно ты написала. Не слушай Семку, у него язык – что помело.

– Правда? – Зоя подняла на Варвару заплаканные глаза.

– Какая ж тут правда… – хотел возразить Семка, но Варвара перебила его:

– Помолчи!.. Правда, правда!

Зоя села на землю. Всхлипнула.

– А я, понимаешь, дома поругалась. И тут вдруг…

– Ты вставай, – Варвара взяла Зою под руку. – Вставай, пойдем на ферму, чего ж тут сидеть.

– Пойдем, – согласилась Зоя. Только сейчас она вспомнила, что целый день ничего не ела. Голодная спазма сдавила желудок, в глазах поплыли оранжевые круги.

– Пускай она одна идет, что ли, – робко предложил Семка.

Варвара вместо ответа приказала:

– Бери-ка ее под руку с другой стороны. Ну, пошли, шагай веселей. Эх, Зойка, была ты хлипкая, такой и осталась. Еще и замуж вышла. В девках надо было силы набраться, тогда выходить.

В крохотной девичьей комнатке Зою накормили и уложили в постель.

– Хочешь – со мной, хочешь – с Анной ложись, – великодушно предложила Варвара.

– Со мной, со мной, – категорически заявила Аня, – Варя вон какая толстая. И горячая, как печка. А мы с тобой худенькие, поместимся.

Девушки улеглись, погасили свет. Когда привыкли глаза, Зоя стала различать смутные очертания предметов. Белело на соседней койке лицо Варвары, закинутые за голову голые руки.

– И с мужем, значит, поругалась? – спросила Варвара.

– Поругалась, – ответила Зоя. – Не понимает он, почему я пишу в газету. Говорит: «Блажь, дурь, хозяйством займись лучше». А я не могу не писать. Поначалу меня просто к бумаге тянуло. Писать хотелось так, что сил не было удержаться. А что писать – не знала. Теперь начинаю понимать. Чтобы все по правде было, по справедливости – вот как надо писать… Я решила твердо: журналисткой буду. Как Михаил Михайлович.

– Учиться же надо, – сказала Аня.

– Надо, – вздохнула Зоя. – Он столько знает, что, кажется, за всю жизнь я столько не выучу.

– Кто он?

– Да Михаил Михайлович.

– А он молодой? – кровать под Варварой тяжко скрипнула: она повернулась на бок.

– Нет, не молодой. Ему, наверное, лет пятьдесят.

– У-у, – разочарованно протянула Варвара, ложась на спину и снова закидывая руки за голову. – И как ты только пишешь? Я письма не могу написать. Так вот рассказать могу, что хочешь, а писать сяду и не знаю, как начать.

– Писать – талант нужен, – сказала Аня.

– А у Зойки, значит, талант?

– Может быть, и талант. Учиться надо. Вот я тоже хочу учиться. В этом году не получится, а в будущем обязательно в институт подам.

– На кого же ты будешь учиться? – заинтересовалась Варвара.

– На зоотехника.

– Очень нужно! – Варвара опять повернулась на бок, потревожив старую кровать. – Я б уж если пошла учиться, так на инженера или на артистку… Только учиться мне неохота…

У Зои было такое ощущение, будто она долго пробыла на морозе, а сейчас отогрелась: всем телом овладела сладкая истома, на душе было тихо, покойно.

– Давай спать, – прошептала Аня, – наша Зоя уже готова.

Зоя хотела сказать, что она еще не спит, но ничего не сказала: язык ей не повиновался.

11

Тяжело переваливаясь с боку на бок, на ферму въехала коричневая «Победа» председателя. Не останавливаясь, проплыла она мимо корпусов, прямо к саманному строению, где размещались контора и общежитие.

Фрол Кондратыч Гуменюк выбрался из машины, огляделся и сказал шоферу:

– Глуши.

Председатель Гуменюк высок, широк и массивен. Ноги в коротких хромовых сапогах как две тумбы. В сапоги заправлены брюки-галифе цвета хаки, длинная белая рубаха с вышитой грудью перехвачена кавказским пояском. На бритой голове фуражка с прямым козырьком, багровая шея в глубоких складках, оплывшие щеки тронуты кирпичным румянцем, глаза-щелочки еле видны под тяжелыми веками. Но до поры. Не часто, а случается – распахнет председатель веки, и глянут на собеседника громадные очи пронзительной синевы. Весь он в ту минуту преображается, и грузная фигура председателя становится иной – веет от нее силой, и орлиное что-то появляется в лице.

Управлял колхозом Фрол Кондратыч давно, хозяином слыл рачительным, был прижимист, но ради славы не скупился: любил, чтобы его ставили в пример на краевых совещаниях. Ради славы способен был председатель Гуменюк на многое. В невозможно короткий срок соорудил он колхозную выставку – с павильонами не хуже, чем в краевом центре. Только там павильоны строили из кирпича и бетона, а у Гуменюка – из фанеры и самана. Колонны, однако, вокруг павильонов стояли, как настоящие, и резьба вилась по карнизам, и панно было во всю стену. За выставку Фрола Кондратыча сначала громко похвалили. Потом поругали, но не очень.

Любил Фрол Кондратыч, чтобы все у него было самое лучшее. Шофер на его «Победе» сидел первоклассный (Гуменюк утверждал, что в армии он возил маршала Баграмяна). Бригадиры и заведующие фермами тоже были все заслуженные, иных председатель не держал. Алексей Васильевич служил в армии старшиной, но Гуменюк распространил слух, что Панков уволился в чине майора, и один доверчивый корреспондент молодежной газеты обжегся на этом – не проверил и написал, что, мол, у Гуменюка фермой заведует отставной майор.

Четвертый год строил Гуменюк дворец-клуб из розового туфа. Такого ни в одном колхозе на Кубани еще не было. До поры председатель о дворце не очень распространялся, тем более что утвержденную на строительство общим собранием, сумму превысил чуть ли не вдвое. Но на открытие небывалого клуба Фрол Кондратыч думал пригласить всех окрестных председателей: смотрите, что может Гуменюк. Завидуйте, тянитесь за нами, если сумеете!

У колхозников отношение к председателю было сложное – и побаивались Гуменюка и гордились им: как-никак фигура, известен на всю Кубань. Колхоз последние годы шел в гору. Многие понимали, что первопричина успехов и удач – политика партии, которая круто повернула жизнь, решительно выправляла положение на селе. Но у кормила колхозного корабля стоял все-таки товарищ Гуменюк, и его опыт, его хозяйственная сметка играли роль немаловажную.

Старшие товарищи поправляли Фрола Кондратыча не часто – повода вроде не было. Колхозники если и критиковали, то робко и тоже редко – победителей судить и критиковать не просто, особенно снизу. К тому же секретарь колхозной партийной организации последние месяцы тяжело болел – ревматизм скрутил человека так, что он подолгу лежал в постели. Поотвык товарищ Гуменюк от критики, и статья З. Армавирской в районной газете задела его за живое. На другой день он решил, что надо побывать у Панкова. Обычно езда по обширным полям и угодьям колхоза успокаивала председателя, но в этот раз настроение почему-то не поднималось, и у саманного сарая он вылез хмурый и недовольный.

Первый, кого увидел Гуменюк, выбравшись из машины, был Федька Сапрун. Как любопытный щенок, стоял он у двери, склонив набок голову в армейской фуражке, приоткрыв рот.

Гуменюк поманил Федьку. Тот закрыл рот, подтянул штаны и с достоинством подошел к председателю.

– Здравствуйте, Фрол Кондратыч, – сказал он и дернул облупленным носом.

– Здравствуй, – ответил председатель и против воли улыбнулся. – Ты чей же будешь?

– Сапруны мы, – бойко пояснил Федька, – мамка в полеводческой бригаде работает, может, знаете – Пелагея Макаровна?

– Знаю, знаю, – председатель положил тяжелую руку Федьке на плечо. – И отца твоего знал – добрый казак был, знаменитый в колхозе бригадир. А ты чего тут робишь?

– Свинарем. У Игната Чернобылко. А он к вам поехал.

– Кто ко мне поехал?

– Та Игнат же.

Зачем поехал к нему Игнат, Гуменюк выяснить не успел – подошел заведующий фермой, и председатель, согнав с лица улыбку, сухо поздоровался с ним.

– Что ж, товарищ Панков, пойдем поглядим, как тут у тебя свинари живут, – сказал Гуменюк недобрым голосом. И добавил: – А то в газетках пишут, что председатель Гуменюк о свиньях заботу проявляет, а о людях не думает.

В статье З. Армавирской таких резких и определенных слов не было, это уж Фрол Кондратыч перегнул, но Алексей Васильевич ни разубеждать его, ни возражать не стал, сухо и кратко сказал: «Пойдем» – и повел в комнату, где спали свинари.

В комнате было не то чтобы очень уж чисто, однако прибрано, даже койка Семки-шофера застлана, на подушке лежало полотенце.

– Что ж, – сказал Гуменюк, – у нас в станице в иных хатах люди живут и похуже. А тут…

– Тут четыре койки, а спят когда шесть, а когда восемь человек, – вставил Панков. – По очереди. Вот оно какое дело.

– На первой СТФ и того не имеют, – нахмурился председатель, – и не жалуются.

– Очень плохо, – возразил Алексей Васильевич.

– Что плохо? Что не жалуются?

– Что и того не имеют.

Гуменюк круто повернулся и вышел из комнаты. Стоявший под дверью Федька едва успел отскочить. Панков показал жилье Ани и Варвары.

– Поди, плохо им тут, – съязвил председатель. – Как в гостинице «Интурист», отдельный номер имеют. Ишь, картинок понавешали!

– Зимой тут из всех щелей дует, – оказал Панков, – а печку не поставишь – негде.

Гуменюк это замечание пропустил мимо ушей.

– А остальные где спят? – спросил он. – У тебя ж тут девок много.

Панков показал еще одну маленькую комнату с нарами и двумя койками.

– Здесь, – сказал он, – и в корпусах.

– А это кто ж у тебя в отдельном номере живет?

– Свинарки. Сами отгородили куток, помазали и живут.

– Вот видишь, – поднял толстый палец Гуменюк. – Сами! Захотели и сделали. А другие ждут, что им все на тарелочке, в готовом виде поднесут.

Они прошли в красный уголок. Гуменюк полистал подшивку районной газеты, перебросил с места на место несколько тощих брошюрок. Больше листать и перебрасывать было нечего.

– Журнал вам велю давать, есть у нас свободный экземпляр «Кукурузы».

– Нам бы сюда «Огонек» или «Юность».

– Э-э, чего захотели! Ты еще собрание сочинений потребуешь.

Гуменюк присел у стола. Табурет под ним качнулся и жалобно заскрипел.

– Вот ты говоришь: надо то, надо это. В газетках пишешь.

– Не я писал.

– Не ты, так с твоего согласия… Удивляюсь я тебе, Панков, серьезный человек, партийный, а мысли у тебя скособочились, не туда ты их заостряешь. На что нацеливают нас партия и правительство? Создать изобилие продуктов – мяса, молока, хлеба. Ты это понимаешь? О то задача! Велика и почетна. Так, спроста ее не решишь, надо преодолевать трудности. По-большевистски их преодолевать, беспощадно. А ты на мелочи сбиваешься. Главное у тебя что? Дать стране больше мяса. Советскому народу, чтобы он найкраще, зажиточнее жил!

– Колхозники наши тоже народ. И они хотят жить найкраще. Вот оно какое дело. – Панков не выдержал спокойного тона, взволновался. Щеки его зарумянились, он снял фуражку и провел ладонью по лбу. – По-твоему, Фрол Кондратыч, получается: народ – он где-то там, – Панков неопределенно махнул рукой. – Почему колхоз не дает на ферму продукты для общего котла по себестоимости? Почему…

– Вот ты куда загинаешь, – Гуменюк встал. – По себестоимости! Сам на общем собрании голосовал – оградить колхозную кладовую от любителей хапать общественное добро. Голосовал, спрашиваю, или нет?

– Так то же совсем другое дело.

– Не другое и не третье то дело. По себестоимости можно весь колхоз на распыл пустить. По ветру. Давай разбазаривай! Налево, направо… – Гуменюк махал перед собой громадными ручищами, будто и в самом деле что-то разбрасывал, черпая полными пригоршнями. Висюльки на кавказском пояске заметались по его обширному животу. Лицо председателя наливалось кровью. – Не дам! Пока я председатель – не дам разбазаривать. И все тут! – Грузно ступая, он вышел из красного уголка.

Федька, поглядывавший в окно, пулей отлетел к футбольным воротам.

Фрол Кондратыч сделал несколько широких шагов к своей машине, но не дошел до нее, остановился, широко расставив ноги. Постоял. Обернулся к Панкову.

– Работал ты до сего дня хорошо. И дальше работай. Статеек я никаких не читал. Слов от тебя никаких не слыхал. Что можно – сделаем. Чего нет – не взыщи.

– Ставок посмотри, Фрол Кондратыч, – ровно, будто ничего не произошло, проговорил Панков. – Пересыхает ставок, свиньи без воды остаются. Дай трубы.