Текст книги "Рассказы о пластунах"

Автор книги: Владимир Монастырев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Прохоров сел на койке, осторожно обул сапоги и, стараясь шагать неслышно, подошел к постели Мягких. Солдат спал, уткнув нос в подушку, и сержанту показалось, что бровь, которая видна, у него сурово сдвинута к переносью. «Обиделся», – окончательно решил Василий.

А рядом, разметавшись, выставив смуглую шею с острым кадыком, спал Барабин. Одеяло у него сползло одним концом на пол. Сержант поправил одеяло, постоял, глядя на спящего. «Надо было его сегодня наказать, – упрекнул себя Прохоров, – прямо там, на занятиях». Но тут же, как и днем, усомнился: «А надо ли было наказывать?» Сейчас, как и тогда, мешала строго оценить случившееся симпатия к этому веселому солдату.

Сержант открыл дверь в коридор, снял с вешалки свою шинель и, набросив ее на плечи, вышел на улицу. Когда проходил мимо дневального, тот подтянулся и стал «смирно». «Командира во мне видит, – подумал Прохоров, – а командир-то из меня что-то не получается, не просто, оказывается, людьми командовать…»

На пороге, куря папиросу, стоял старшина Звягин.

– Почему не спите, товарищ Прохоров? – спросил он.

Сержант, зябко кутаясь в шинель, и, глядя в темноту, ответил:

– Не спится что-то, товарищ старшина.

Звягин помолчал, подымил папиросой и задал вопрос:

– Трудно?

Прохоров взглянул ему в лицо и, опустив голову, сказал:

– Трудно… Оказывается, нелегко людьми командовать.

– Нелегко, – согласился старшина.

Они вместе, не сговариваясь, присели на порог. Прохоров подумал, что Звягин сейчас напомнит ему про носы, но старшина не вспомнил об этом.

– Спервоначалу всем трудно, не ты первый, не ты последний, – сказал он, переходя на «ты». – Дуракам только все легко и просто кажется. Я к тебе приглядываюсь и думаю, что ты – не дурак. Только плохо, что все хочешь сам, один решать. Ты к людям, которые постарше тебя, за советом пойди, до начальника карантина обратись. Ты не смотри, что он на вид строгий, он душевный человек. Ко мне приходи, чем сумею – помогу.

Папироса у старшины погасла. Он достал спички и раскурил ее. Василий опять поежился. Ветер утих, но сверху опускался плотный серый туман. Слабая лампочка, висевшая над входом в казарму, совсем потускнела, стала матовой. Паровозные гудки со станции доносились все глуше, точно вязли в тумане.

Полчаса тому назад Прохоров никому бы не сказал о своих сомнениях, а сейчас ему очень захотелось поделиться ими со старшиной, и он все рассказал ему.

– Надо было обоим внушение сделать, – выслушав, заметил Звягин, – и Барабину, и Ващенко. В уставе-то как записано? Не оставлять без воздействия ни одного проступка, – старшина поднял указательный палец и многозначительно покачал им. – Наказывать, конечно, не обязательно, это уж в крайнем случае, но без внимания нарушения оставлять нельзя. А ты оставил, как бы мимо прошел… Ты говоришь, Барабин и солдат исправный и парень хороший. Может быть, оно и так. Это тебе плюс, что умеешь в людях хорошее видеть. Только за хорошее плохое прощать нельзя, не имеешь на то права, потому что командир обязан в солдатах хорошее поощрять, а плохое – изничтожать, – и Звягин рубанул воздух ладонью.

Справа, должно быть у штаба, послышались четкие шаги, они приближались, становились громче.

– Нарушаем мы… – сказал старшина, вставая. – Спать тебе надо, сержант, иди, иди…

6

Ващенко беспомощно висел на турнике, ноги у него слегка покачивались, как привязанные.

– Ну, ну, подтягивайтесь, – подбадривал его Прохоров и даже помог солдату подтянуться на перекладине, но из этого тоже ничего не получалось. Ващенко делал вид, что старается, а у него не выходит, однако сержант отлично понимал, что солдат хитрит.

Прохоров отошел, и Ващенко тяжело спрыгнул на землю. Сержант почувствовал, как поднимается в нем раздражение против солдата. С этим Ващенко сплошные неприятности. Он хитрит, лодырничает, отлынивает от работы. Отделение было в наряде на кухне, Ващенко забрался в хлеборезку и уснул там под столом, потом съел миску горохового концентрата, и его пришлось отправить в санчасть. Утром и после мертвого часа он одевается медленней всех, опаздывает в строй, на занятиях по физической подготовке прикидывается совсем немощным. Когда Прохоров начинает стыдить его, он принимает унылый вид и молчит.

Вот и сейчас он стоит ссутулясь, уныло глядя в землю.

– Станьте как следует.

Ващенко выпрямился, поднял голову, но смотрит все равно мимо Прохорова. Глаза у него коричневые, круглые, в них можно прочесть упрямое безразличие ко всему, что здесь происходит, к тому, что сейчас скажет и сделает стоящий против него сержант.

Стараясь подавить раздражение, Прохоров сказал:

– По физо вы хуже всех занимаетесь, Ващенко. Тянете назад все отделение. Мягких тоже нелегко даются занятия, но он старается, а вы – нет…

Солдат молчал. И это молчание раздражает сержанта еще больше.

– Что вы молчите? – повысил он голос.

Ващенко сморгнул, в глазах у него мелькнуло осмысленное выражение, но тотчас исчезло.

– Не умею я, – ответил он.

Прохорову захотелось крикнуть: «Врешь, лодырь ты, работы не любишь, труда боишься…», но он не крикнул, а только сжал и разжал кулаки и произнес сквозь зубы:

– Вечером будете заниматься отдельно… Я сам буду с вами заниматься.

Перед ужином, когда все отдыхали, занимаясь своими личными делами, Прохоров и Ващенко отправились в спортгородок. Солдат опять беспомощно болтался на турнике, мешком проваливался между брусьями, неуклюже бросался на коня и, не перепрыгнув его, а сев на снаряд верхом, медленно, боком сползал на землю. Все это он делал лениво, безразлично, вид его словно говорил сержанту: «Давай, давай, усердствуй, я посмотрю, надолго ли у тебя хватит терпения, наверное, ненадолго, утомишься и оставишь меня в покое…»

Но Прохоров набрался терпения, довел-таки солдата до того, что он вспотел и один раз перепрыгнул через снаряд.

– Когда захотите, можете, – заметил сержант.

Солдат промолчал, только вздохнул и нахмурился еще больше.

Когда они возвращались в казарму, Прохоров размышлял о том, какие все-таки люди разные. Вот, к примеру, Мягких и Ващенко – оба колхозники, чуть ли не земляки, работали до армии будто в одинаковых условиях, а общего между ними почти ничего и нет. Мягких – старательный, исполнительный, доброжелательный к людям человек. Ващенко – угрюм, ленив, с товарищами живет плохо. Раньше Прохоров жил с людьми на одних правах, и разность их характеров не очень трогала его – с хорошим парнем можно было подружить, а если не нравился ему человек, можно было держаться от него поодаль. А теперь он командир и должен одинаково работать со всеми солдатами в отделении – и с теми, которые ему нравятся, и с такими вот, как Ващенко»

7

Утром солдат отправили на хозяйственные работы. Группу в тридцать человек, куда вошло и отделение Прохорова, отрядили на разгрузку платформ с бутовым камнем для стройки, что велась в городке. Старшим группы Звягин назначил Василия.

Идя справа и чуть позади строя, сержант старательно приветствовал встречных офицеров и время от времени обшаривал глазами дорогу впереди – не покажется ли начальство, которому надо отдавать честь в строю. Не упускал из виду он и своих подчиненных. Это умение все замечать, видеть вокруг себя, которое еще недоступно молодым солдатам, стало для него уже привычкой.

Строй шел хорошо: никто не сбивался с ноги, не забегал вперед, не отставал. «Вот и ходить, кажется, научились, – думал о новобранцах Прохоров, – а далеко им еще до настоящих солдат». До сего времени у сержанта было ощущение, что он командует не отделением, а Барабиным, Ващенко, Мягких, которые живут и действуют каждый сам по себе. И чтобы этот небольшой коллектив жил, занимался, работал в едином, общем для всех ритме, нужно постоянно видеть каждого солдата и, пока не вошло в привычку выполнение правил армейской жизни, требовать, чтобы он эти правила выполнял.

Прохорову хотелось, чтобы солдаты любили его. В школе он усвоил, что командир обязан не только требовать с подчиненных, но и заботиться о них. Но какую заботу мог проявить о своих солдатах Прохоров? Они и так одеты во все новое, кормят их сытно и вовремя, спят они сколько положено. И все это сделано помимо сержанта, а на его долю остается требовать и требовать, подчас жестко и сурово.

И сейчас, поглядывая на идущий слева строй, Прохоров не без горечи спрашивал у себя: «А за что солдатам любить меня?»

Группа пришла на место, и Прохоров отвлекся от своих неуютных мыслей, занялся организацией работы.

Три платформы с камнем стояли в тупике, возле глубокого котлована, отрытого под фундамент. Прохоров получил шесть тачек – по две на платформу, отрядил солдат за досками для настилов, распределил рабочие места между отделениями.

Вскоре вернулись солдаты, ходившие за досками. Они принесли длинные шершавые тесины, от которых шел вкусный запах распиленного дерева. Когда солдаты, по двое, несли их на плечах, доски в такт шагам прогибались, как живые.

Мостки от платформы на землю получились крутые и зыбкие. Сержант поставил на тачки самых сильных. В своем отделении он одну тачку отдал Барабину, за другую взялся сам.

К Прохорову подошел младший сержант Павлухин, командир одного из отделений, входящих в группу. У него была короткая, мускулистая шея, широкие плечи. Павлухин сдвинул шапку на самые брови и, недовольно морщась, негромко сказал Василию:

– Нам бы самим можно и не работать, все-таки сержанты, людей хватит…

Василий прямо посмотрел ему в лицо, усмехнулся и тоже негромко, но зло ответил:

– Нам тут погонял да надсмотрщиков не надо. – Отвернувшись, громко скомандовал: – Пошли!

И первый, подхватив тачку, пошел по мосткам на платформу.

Сначала солдаты работали не торопясь, ходили вразвалку, нагружали и разгружали тачки медленно, но постепенно ими овладел азарт и между отделениями разгорелось соревнование – кто скорей разгрузит свою платформу. Павлухин, забыв о неприятном разговоре с Василием, увлекся и ворочал тачку во всю свою немалую силу. Когда она, груженная камнем, катилась вниз, младший сержант широко и смело шагал по зыбким мосткам. Случалось, тачка опасно кренилась, и по тому, как напрягалась могучая шея Павлухина, видно было, что делает он нелегкую работу.

Глядя на младшего сержанта, и Прохоров нажимал изо всех сил, стараясь захватить в тачку побольше камней.

– Может, хватит? – спросил Мягких, грузивший камень в тачку.

– Мало, – решил сержант и сам, натужась, поднял и тяжело опустил на тачку большую глыбу. – Вот теперь поехали…

Тачка, набирая скорость, покатилась вниз. Прохоров бежал за ней, подпрыгивая на пружинящей доске. На стыке двух досок тачку сильно тряхнуло, глыба, лежащая наверху, сдвинулась вправо и тачка наклонилась в ту же сторону. Прохоров нажал на левую ручку. Она не поддалась, наоборот, с силой толкнула руку вверх. Сержант навалился на ручку всем телом, стараясь удержать тачку, но было поздно – тачку тащило вправо, и падение ее казалось уже неминуемым.

В это время к мосткам подбежал Ващенко. Доски тут лежали на уровне его плеч, и он сумел дотянуться до падающей тачки, принял всю тяжесть ее на вытянутые руки и удержал. Над головой солдата нависла тяжелая остроугольная глыба. Тачка уже перестала клониться набок, а камень все еще полз вправо, разворачиваясь и вздрагивая. Прохоров стиснул зубы и еще раз изо всей силы нажал на левую ручку. Тачка медленно выпрямилась. Сержант скатил ее и, пока солдаты разгружали камень, успел подойти к Ващенко.

– Спасибо, – сказал сержант и крепко тряхнул солдату руку. – Вы молодец, Ващенко, – и еще раз сказал: – Спасибо!

Отделения Прохорова и Павлухина закончили работу вместе. Не сговариваясь, они направились к третьей платформе, и все вместе разгрузили ее в два счета. Сержант время от времени поглядывал на Ващенко. Тот работал с удовольствием, и не нужно было его понукать, подгонять. Глаза у солдата возбужденно поблескивали. «Ишь, разогрелся, – с удовольствием отметил Прохоров. – Объявлю-ка я ему сегодня благодарность!»

8

День, когда его отделение работало на разгрузке платформы, Прохоров называл счастливым: ему с того дня стало легче, солдаты словно придвинулись к нему, стали дружней, понимали его лучше. И с Ващенко стало проще: благодарность, которую объявил ему тогда Прохоров, оказалась ключиком к его сердцу. Солдат расцветал от похвалы, делался старательным и работящим.

Сержант не утерпел и похвастал своей победой перед старшиной.

– Главное – к каждому индивидуальный подход иметь, – сказал он в заключение таким тоном, будто сообщал о важнейшем открытии, только что сделанном им самим.

– Это верно, – согласился старшина.

– Я теперь каждого своего солдата изучил.

– Это хорошо, – так же односложно ответил Звягин. В голосе его сержант уловил что-то неладное. Он заглянул старшине в глаза и спросил:

– А что, разве не хорошо?

– Я и говорю, что хорошо. Только мне сдается – людей так быстро не узнаешь, пуд соли с ними надо съесть.

Эти слова старшины Прохорову пришлось вспомнить очень скоро. Случилось это вот при каких обстоятельствах. Во время мертвого часа, осматривая, как солдаты сложили свое обмундирование, Прохоров увидел, что возле койки Барабина стоят поношенные сапоги. Это удивило его. Все солдаты, в том числе и Барабин, не так уж давно получили сапоги и потрепать их так, чтобы они выглядели поношенными, никак не могли.

Прохоров разбудил солдата.

– Это ваши сапоги? – спросил он.

– Мои.

– Нет, это не ваши.

– Да мои же, – зашептал Барабин.

– Одевайтесь, – строго сказал сержант.

Барабин оделся и пошел вслед за Прохоровым в комнату политпросветработы. Здесь можно было разговаривать во весь голос.

– Куда вы дели свои сапоги, – опустив руки по швам и глядя в глаза Барабину, спросил Прохоров, – и где взяли эти?

Барабин, морщась, почесал переносицу, потом взглянул на Прохорова и негромко, доверительно сказал:

– Поменял я их, товарищ сержант. Уходил тут один по демобилизации, пристал: «Поменяй да поменяй, мне, говорит, очень новые сапоги нужны». Жениться он тут, что ли, собирался. Ну, я и согласился. Дал он мне свои, вот эти, и пятьдесят рублей в придачу…

– Значит, продали сапоги?

– Разве я их продавал, – Барабин улыбнулся и развел руками, – какая же это торговля…

Прохоров покраснел.

– Улыбаетесь! – крикнул он громко и гневно. – Государственное имущество продал и улыбается. А завтра что продадите? Малую лопату, карабин?

Улыбка медленно сходила с лица Барабина.

– Да ты понимаешь, что наделал? – вдруг просто и негромко спросил Прохоров. – Судить же тебя за это надо, – и в тоне сержанта была такая неподдельная горечь и тревога за судьбу стоящего перед ним человека, что Барабин и впрямь почувствовал себя преступником. Лицо его побледнело, он сделал глотательное движение и заговорил охрипшим от волнения голосом:

– Простите, товарищ сержант, никогда больше этого не будет… А деньги… – неуклюже полез в карман, вытащил оттуда две смятые синенькие бумажки и протянул их сержанту, – вот они…

Прохоров взял деньги и, снова став по стойке «смирно», сказал:

– За грубое нарушение дисциплины объявляю вам наряд вне очереди.

Барабин тоже вытянулся. К щекам его прилила кровь, и он почти весело ответил:

– Есть один наряд вне очереди… Спасибо, товарищ сержант.

Отпустив солдата и оставшись один, Прохоров подумал: «Влетит мне за Барабина». И решил – была не была – идти прямо к начальнику карантина.

9

Канцелярия карантина размещалась в небольшой квадратной комнате, стены в ней были сплошь завешаны стрелковыми и топографическими плакатами. В углу, налево от двери, стоял коричневый несгораемый шкаф, рядом с ним – стол, покрытый синей скатертью, а поверх нее лежало толстое стекло с лучами трещин – наверное, кто-то неаккуратно облокотился.

За столом, в шинели, застегнутой на все пуговицы и перехваченной портупеей, сидел майор – начальник карантина. Рядом с ним, разложив требования и накладные с размашистыми резолюциями, пристроился старшина Звягин.

Когда Прохоров вошел в комнату, старшина собрал бумажки в желтую папку и пересел к окну.

– Садитесь, – кивнул майор на стулья, расставленные вдоль стены.

Прохоров сел.

У майора были густые, сросшиеся к переносице брови, под ними строгие, даже сердитые, как показалось сержанту, глаза. Рассказывая о происшествии с Барабиным, Прохоров старался не встречаться взглядом с майором и больше смотрел на старшину. Звягин сидел, чуть подавшись вперед, уперев кулаки в колени широко расставленных ног.

Выслушав сержанта, майор переспросил:

– Значит, объявили ему взыскание?

– Так точно, объявил, – подтвердил Прохоров.

Майор постучал пальцами по столу.

– Да-а, – протянул он, – за эту операцию с сапогами одного наряда маловато. Как думаешь, старшина?

– Мало, – сказал Звягин. – Пожалел он Барабина, потому что симпатию к нему имеет.

– Задали вы нам задачу, – обернулся майор к сержанту. – За один проступок дважды не наказывают, значит, придется ваш наряд отменить, чтобы дать солдату более строгое наказание.

– Разрешите, товарищ майор, – Прохоров вскочил со стула.

Начальник карантина кивнул головой.

– Старшина правду говорит, – взволнованно начал Прохоров, – есть у меня к этому солдату симпатия. Только не в этом дело. Я о нем лучше думал и обманулся. Но не до конца обманулся: он свою вину по-настоящему понял, и не только мне за него больно, ему самому стыдно стало… Я еще никого в отделении не наказывал, его первого, – Прохоров остановился, перевел дыхание и, шагнув к столу, положил перед майором две двадцатипятирублевые бумажки, которые он держал в кулаке. – Вот и деньги, он сам отдал.

Майор помолчал, посмотрел на старшину, потом на Прохорова.

– Решим так, – он пристукнул ладонью по столу, – отменять не станем – побережем ваш авторитет. Только впредь не путайте самостоятельность с поспешностью… А на Барабина еще через солдатскую общественность следует нажать. Заняться этим придется уже в роте и, видимо, не нам с вами, Прохоров, потому что завтра карантин разойдется по ротам… Кто куда пойдет, объявим на вечерней поверке.

Прохоров хотел спросить, а куда же назначат его, но не решился.

– С деньгами-то что делать? – усмехаясь, спросил майор у Звягина.

– Заактируем, – ответил старшина.

– Правильно, составь акт, – ребром ладони майор подвинул деньги на угол стола и поднялся, давая понять, что разговор окончен.

К вечеру уже все солдаты знали, что завтра разойдутся по ротам. Когда Прохоров после прогулки сел возле казармы покурить, по одному, по двое сюда же пришли и его солдаты. Сели на лавочки вокруг бочки с водой, закурили. Ващенко не курил, но и он пришел. Помолчали. Слышно было, как потрескивала махорка в самокрутках. Огоньки цигарок и папирос то замирали, то вспыхивали, озаряя подбородки, носы, щеки, отражаясь в глазах золотыми искрами.

– Значит, завтра в роты? – спросил Барабин.

– Да, – подтвердил сержант.

– А кого куда, неизвестно?

– Не знаю.

– Вот бы с вами вместе, – сказал Мягких. В голосе его было такое искреннее желание попасть в отделение Прохорова, что тот смутился, покраснел. «Хорошо, что темно», – подумал он. Ему не хотелось, чтобы солдаты заметили его волнение. Самым равнодушным тоном, на который был способен, сержант ответил:

– Я еще сам не знаю, куда меня, дадут ли отделение…

– Обязательно дадут, – убежденно сказал Ващенко. – Вы бы, товарищ сержант, и вправду похлопотали, чтобы нас всех вместе.

При всей задушевности разговора Прохорову не хотелось откровенно признаться солдатам, что он тут сделать ничего не может. Сержант помедлил с ответом, затягиваясь папироской, и неизвестно, как бы он вышел из затруднительного положения, если бы дневальный не подал команду – приготовиться к вечерней поверке.

Солдаты ушли в казарму, а сержант еще немного посидел один: докуривал папиросу, думал. Он ощутил в себе странное, неожиданное чувство грусти: жаль было расставаться с отделением – с Барабиным, Мягких, Ващенко.

Но рядом с чувством грусти возникло нетерпеливое любопытство – уже хотелось взяться за новую работу. То, что было в карантине, только начало, хотелось идти дальше. Прохоров понимал: не все трудное осталось позади. Будут еще и тяжелые характеры, и сомнения, и разочарования. Но будут и радости, такие, какую он испытал сегодня, разговаривая со своими солдатами.

Дневальный подал команду строиться на вечернюю поверку. Прохоров бросил окурок в кадку и направился в казарму. Он чувствовал себя легким и сильным. Ему хотелось бежать, прыгать, куда-то израсходовать силу. Но он сдержал себя и степенно прошел мимо дневального.