Текст книги "Рассказы о пластунах"

Автор книги: Владимир Монастырев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Аня взглянула на него из-под платочка быстро и тревожно.

– Ты на меня обиделся?

– За что?

– А за часы. Я ж их подвела.

– Обиделся, – резко сказал Игнат. – Зачем ты это сделала? Тебе со мной неинтересно?

– Ой, что ты, – обеими руками отмахнулась девушка. – Я маме обещала вернуться пораньше, а ты все просил: останься да останься. Мне хотелось остаться, а надо было идти. Я и подвела часы, чтобы себя поторопить. И тебя… Не сердись, Игнат!

– Вчера я на тебя ох как был зол, – сказал Игнат, – сегодня уже отошло. Решил, что это все равно ничего не переменит, – он остановился. И Аня остановилась. – Я тебя никому не уступлю, пусть все на носу себе зарубят. И этот, Панков твой, пусть зарубит…

– Ты в своем ли уме? – в глазах у Ани мелькнул испуг. – Алексей Васильевич женатый, он замечательный человек, и ты не смей о нем так говорить… Какое ты имеешь право! – в голосе девушки были слезы. – Зачем ты приходил на ферму?

– Все-таки спросила, – усмехнулся Игнат.

– Если ты говорил что-нибудь такое Алексею Васильевичу, я тебе никогда не прощу!

– Если ты любишь этого Панкова, скажи прямо, – нахмурился Игнат.

– Дурак, – выпалила в лицо ему Аня, – ой, какой ты дурак!

Она повернулась, собираясь уйти. Игнат в спину ей сказал:

– Я к вам на ферму работать поступил.

Аня остановилась.

– Свинарем, – добавил Игнат.

Аня повернула к нему лицо.

– Чтобы около тебя быть все время, всегда.

Теперь Аня смотрела на него во все глаза, а Игнат круто повернул и зашагал по обочине дороги, сбивая сапогами пыль с травы.

Он уходил все дальше. Аня стояла и молча смотрела ему вслед. Игнат пересек полосу бетонки, оглянулся и помахал рукой. И Аня помахала ему рукой. Он скрылся за холмом, а она все стояла и смотрела в степь. Ветер чуть шевелил концы ее косынки, ласкал разгоряченные щеки. И тревожно и радостно было на душе у девушки, к горлу подступал теплый комочек, и она не знала, то ли смеяться ей хочется, то ли плакать.

2

Стадо поросят возвращалось с поля люцерны. Поросята шли тесно, спины зыбились, как мелкая кубанская волна. Крайние норовили отбежать в сторону, но Федька зорко следил за стадом и не позволял поросятам отбиваться. Он ловко носился вокруг на стареньком велосипеде, бесстрашно подскакивая на кочках, ныряя в ямы. Переднее колесо Федькиного велосипеда выделывало чудеса: подталкивало отбившихся поросят, обходило неодолимые препятствия, замирало на очередной кочке, словно осматривало дорогу.

Увидев Игната и Панкова, пастушонок стал выделывать на своей многострадальной машине такие вензеля, что она не выдержала и рухнула набок.

– Разобьется, стервец, – подосадовал Панков.

– Ничего с ним не сделается, – успокоил Игнат.

И в самом деле, ничего с Федькой не сделалось. Он вскочил, поднял велосипед и снова оседлал его.

– Федюшка! – крикнул Игнат. – Загонишь поросят, приходи сюда: дело есть.

– Приду, – отозвался Федька и погнал дальше свое беспокойное стадо.

– Значит, лавку я из красного уголка возьму, – обернулся Игнат к Панкову.

– Возьми.

Они разошлись: Игнат за лавкой, Панков в корпуса по своим делам.

Игнат уже несколько дней работал на ферме, но в общежитии стал обосновываться только сегодня. В комнатке, где Панков указал ему койку, стояло четыре кровати, а жило шесть человек: на двух кроватях спали посменно. Сюда же поселили и Федьку Сапруна, но койки для него не нашлось, и парнишка спал в углу на узкой лавке, с которой по нескольку раз в ночь падал.

Игнат набил тюфяк свежей соломой, по-солдатски, без единой складочки, заправил постель, на подушку, свернув треугольником, положил полотенце. Лавку из красного уголка он приставил к той, на которой спал Федька, ножки связал бечевкой, и получился устойчивый, достаточной ширины топчан.

Игнат не отдавал себе отчета, что ему понравилось в Федьке. Жили в этом парнишке как-то рядом озорная бесшабашность и застенчивость, наивная хитрость и честная прямота. Симпатичен был пастушонок Игнату, и он взял на себя заботу о Федьке, так заботился бы он о Катюшке, случись ей оказаться тут. Игнат даже подумал о сестренке, ладя пастушку топчан.

Федька вошел и сразу же спросил:

– Чего это ты устраиваешь?

– Кровать тебе устраиваю, – ответил Игнат.

Он поднял с полу тюфячок, на котором спал Федька. Солома в тюфяке сбилась в одну сторону, и было ее так мало, что на хорошую подушку не хватило бы.

– Держи, – Игнат передал Федьке матрасик. – Пойди вытряси из него труху и набей свежей соломой. Хорошо набей.

Федька хотел что-то возразить.

– Делай, что тебе говорят.

Федька покорно вышел. Вскоре он вернулся, таща на плече раздувшийся от соломы тюфяк.

– Это дело.

Игнат бросил матрац на лавку и принялся тузить его кулаком, потом запеленал в жиденькое Федькино одеяльце, ловко разогнал складки. Выправил углы и довольно огладил крепкий прямоугольник ладонями.

– От здорово! – восхитился Федька. – Это где ж ты научился?

– Научился, – усмехнулся Игнат. – В армии, брат, и не тому еще научат. Давай подушку.

Федька подал подушку в цветастой ситцевой наволочке. Игнат оглядел ее со всех сторон и даже понюхал.

– Завтра чтобы наволочку выстирать, – строго сказал он Федьке.

– Так она ж еще…

– Я сказал: выстирать! – отрезал Игнат. – Полотенце есть?

– Ни, нема, – виновато сказал Федька.

– Чем же ты свою физию вытираешь?

– Вот так, – Федька вытер лицо рукавом рубахи и усмехнулся.

– Правильно: едало вытер, и довольно.

В комнату вошел Семен Кудашкин, которого все звали Семка-шофер. Он был круглолиц, одет в футболку неопределенного цвета, всю в масляных пятнах. Ноги у Семки непропорционально длинные, и кажется, что под просторными штанами у него ходули.

Семка сел на табурет возле стола, оглядел комнату и скривил полные губы.

– Армейский порядок наводишь? Зря стараешься: черного кобеля не отмоешь добела. – Он остановил взгляд на линялом плакате, объяснявшем, как спасать утопающего, посмотрел на стол, заваленный кусками черствого хлеба, засиженной мухами брынзой. Рядом с кусками сала на столе валялась чья-то грязная рубаха, тут же стояла керосиновая лампа с закопченным обломком стекла.

Игнат проследил за Семкиным взглядом.

– Ишь ты, – Семка-шофер присвистнул, – и Федька туда же.

Семка вразвалочку подошел к Федькиной постели, ткнул пальцем в туго натянутое одеяло и вдруг со смехом плюхнулся на тюфяк, высоко задрав свои длинные ноги в грязных башмаках.

Игнат негромко сказал:

– Встань.

Семка медленно сел, широко и доброжелательно улыбнулся.

– Встань, говорю, – повторил Игнат.

Семка встал, притопнул ногой и развел руки.

– «Мой миленок осерчал…» – начал он.

– Заправьте койку, – перебил Игнат. Он и не заметил, что перешел на «вы»: армейская привычка взяла свое.

– А ты не командуй, – озлился Семка, – тут тебе не казарма.

– Заправьте койку, – еще раз напористо сказал Игнат.

– Скажи, какой генерал, какие коники выделывает. А ну, посторонись, – Семка согнал с лица улыбку и нахмурился. Попробовал плечом отвести Игната, но тот не двинулся с места.

– Чи я скажу, и ты поймешь, чи я пошлю, и ты пойдешь! – понизив голос, зло проговорил Семен.

– Заправь койку, – почти спокойно повторил Игнат.

Кудашкин взорвался. Одной рукой он схватил Игната за грудки, другую занес для удара.

– Ах ты!..

Но ударил первым Игнат – коротко, резко и так неожиданно, что Семка-шофер отлетел к двери, под ноги переступавшему порог Панкову.

– Что такое? – подался назад Панков. – Что это такое?

– Это крюк правой, – потирая ушибленную руку, ответил Игнат.

Панков помог Семке подняться.

– Что у вас тут происходит? – обратился он к Семке.

Тот обалдело смотрел на него и молчал. Федька рванулся вперед, чтобы объяснить, но Игнат поймал его за плечо и притянул к себе.

– Ничего не происходит, – сказал он спокойно, – приемы бокса показывал. Нас в армии учили, вот я и показал ребятам.

Семка-шофер пришел в себя. Помотав головой, он сел на табурет, но тотчас встал и вышел. Панков оглядел комнату, помолчал.

– С приемами ты не особенно, – сказал он наконец, – не увлекайся. Вот оно какое дело. Не ровен час, покалечите друг друга, а у нас свинарей и так маловато, – усмехнулся, еще раз оглядел комнату. – Спорт, конечно, дело хорошее. В прошлом году у нас футбольная команда была – у всех тут в округе выигрывали. Свинари – бегуны замечательные. Сколько им приходится за свиньями бегать – это же уму непостижимо! Они и на поле носятся, как черти, не угонишься… Лучших футболистов осенью в армию проводили. Одна была надежда на Федьку, а он технику оседлал, бегать совсем не желает.

И без всякого перехода проговорил:

– А живем еще паршиво, неряшливо. Твоя койка в этой комнате, как остров.

– Надо порядок наводить, – сказал Игнат.

– Надо, – вздохнул Алексей Васильевич. – Много чего еще надо, только не все есть и не все получается. Приемы бокса, Чернобылко, дело хорошее, однако не от всех болезней это лекарство. Вот оно какое дело. Ну, устраивайтесь.

И вышел.

Федьку распирало желание высказаться, и, как только Алексей Васильевич шагнул за порог, он восторженно воскликнул:

– Игнат, как ты его здорово, а?!

Игнат усмехнулся.

– Он меня тоже ничего.

Думали они о разном. Федька имел в виду Семку-шофера, Игнат – заведующего.

3

– Скажи, как ты меня благословил распрекрасно! – Семка-шофер, улыбаясь во весь рот, глядел на Игната. Серые глазки его щурились, и не было в них ни зла, ни обиды. – Дай закурить, что ли!

Игнат протянул Семке тоненькую папиросу. Они только что задали свиньям корм, проверили поилки и вышли из корпуса на солнышко. Игнат примостился на корточках, прислонясь спиной к дверному косяку. Семка сел рядом, прямо на теплую землю.

– Я, между прочим, на тебя не обижаюсь. – Семка прикурил у Игната, пососал папиросу, она разгоралась неровно. Послюнив ее с одной стороны, Семка сказал: – Ишь, какая-то скучает, не иначе… В тот раз если б не ты меня, я бы тебя стуканул, такое дело, тут обижаться нечего. Я вообще не обидчивый. На меня больше все обижаются. А чего – и сам не пойму. Взять того же Фрола Кондратыча, товарища Гуменюка, нашего председателя. Он на меня обижается, а я на него – нет, хотя не кто-нибудь, а товарищ Гуменюк с машины меня ссадил и на эту вонючую свиноферму в ссылку отправил.

– За что же он тебя ссадил? – спросил Игнат, не без любопытства глядя на Семку.

– А ты не знаешь? – удивился тот.

– Не знаю.

– Тогда я тебе все по порядку расскажу. – Семка подвернул ноги калачиком, глянул на папиросу – она по-прежнему тлела одним боком – и кинул ее с досадой.

– Ты папироски тут не раскидывай, солома кругом, – предупредил Игнат.

– Какой ты аккуратный, прямо тошно делается, – сказал Семка, но привстал, поднял папиросу и втоптал ее каблуком в землю. Сел на прежнее место, усмехнулся каким-то своим мыслям и заметил: – Аккуратных девки любят… А ссадил с машины меня товарищ Гуменюк вот по какому случаю… Ездил я на трехтонном «ЗИСе», нормально ездил, машину содержал как положено, все чин чином. Не без того, конечно, что иногда налево заезжал и «королями» не брезговал, но все было в ажуре, никаких жалоб или еще чего на меня не поступало. Деньжата, конечно, водились, выпивал с ребятами, но в меру. Ужас до чего не люблю, когда допьются до зеленых слюней и на карачках передвигаются. Меня, между прочим, пьяным никто не видел. Так, на газу трошки – пожалуйста, люблю для веселья. А больше – ни-ни…

Ну вот, месяца полтора назад приглашают меня в контору, говорят: «Готовься, заправляйся, поедешь на побережье, повезешь парниковые огурчики и всякую такую петрушку». Огурчиками заниматься определили Нефедыча – член правления, хромой, костыль у него со стеклянной ручкой. Да ты его знаешь! Его все в станице знают. Нефедыч так Нефедыч, мне все равно кто. Мое дело – баранка.

Собрались, поехали. По степи ехали – все в порядке было. Перевал одолели – тоже нормально. А как на побережье выехали, Нефедычу нехорошо сделалось. Дорога там хоть и асфальтированная, но крученая до невозможности, вот его и укачало. Выбрался он из кабины в кузов, там его ветерком прополоскало, вроде отошел.

Едем дальше. В кабине около меня место пустует, зазря, можно сказать, пропадает. «Подсадить кого-нибудь надо», – думаю. Тут как тут девушка. Приятная, в городском жакетике, волосы подвитые. Стоит, ручку тянет: подвезите, мол. Я машину остановил: «Пожалуйста». Зовут ее Любочкой, работает она в доме отдыха «Волна» нянечкой. Симпатичная такая нянечка, ласковая, разговор у нас с ней стал по-хорошему складываться. И надо ж было мне обогнать полуторку – «ГАЗ-51». В ней двое. Едут, считай, шагом, не то разговаривают, не то песни поют. Увидали они в моей кабине Любочку, зубы выскалили, руками ей машут, предлагают к ним пересесть. «Знакомые ваши?» – спрашиваю. «Нет, – говорит, – никакие не знакомые, это у них такая дурацкая привычка – с девушками на дороге заигрывать».

Только она мне это объяснила – вот они, обгоняют меня на своем «газике». Тот, что рядом с шофером сидит, рожи корчит, насмехается. Зло меня разобрало. «Ах ты ж, – думаю, – черт мохнатый, я тебе сейчас покажу кузькину мать». Дал газ, жму на всю железку за ними.

Надо тебе сказать, что у меня в дороге сигнал испортился, наладить я его не смог и обходился при нужде тем, что кулаком по дверце стучал – высуну руку и стучу. Получалось довольно-таки громко.

Догнал я их на спуске, колочу в дверцу, а они – ноль внимания, не дают дороги, хоть ты лопни. Метров триста рядом шли, спасибо, встречных не было. Все-таки на повороте я их прижал, вперед выскочил. А через пять минут они меня обошли. «ГАЗ-51» – это ж ласточка, а не машина. Потом я их опять достал, и опять они мне дороги не дают, гады!

Нянечка моя сидит ни жива ни мертва, только просит: «Осторожней, пожалуйста, вы же видите, какая тут дорога». Я говорю: «Вижу», а сам жму и на поворотах скорости почти не сбавляю, потому что, кроме как на поворотах, мне у них выиграть негде. Нефедыч по крыше кабины костылем барабанит, жутко ему там на ящиках. Я чувствую: надо скорость сбрасывать, а не могу остановиться, в азарт вошел. Догнал их еще раз, обошел на повороте. Они сейчас же меня догнали, прижимают. Идем, считай, рядом, мотор в мотор. Ну, на этот раз не обошлось. Навстречу «Победа». Я ее раньше увидел, скинул скорость – дал дорогу. А они сдрейфили, должно быть, тоже скорость сбавили, хотели повернуть и сзади мне по кузову рубанули, их машину поперек дороги поставило. «Победа» их носом клюнула, хорошо что не сильно, успел водитель ее на тормоза посадить. А я семь дорожных столбиков срезал и о сосну треснулся. Фару сплюснул, крыло помял. Два ящика из кузова на асфальт как ракеты вылетели – только брызнули огурчики. И костыль свой Нефедыч не удержал, стеклянная ручка – вдребезги. Больше никаких потерь не было.

Любочка обругала меня, выскочила из кабины и бежать, только босоножки засверкали. Нефедыч из кузова белый как мел выглядывает, то ли сказать мне что хочет, то ли борода от страха трясется, не пойму. Вижу – разевает рот, а слов не слышно. Зато уже потом, как отошел, такими словами обложил меня, что я сам языка лишился…

Семка помолчал, качнул головой и усмехнулся своим воспоминаниям.

– Дай папироску, – сказал он, глянув на Игната хитрым глазом. Долго и тщательно раскатывал тонкую папиросу в пальцах, прикурил и с удовольствием затянулся. Выпустив дым через ноздри, сдул пепел и еще раз усмехнулся.

– Потом пришлось мне с товарищем Гуменюком объяснение иметь. Ты нашего Фрола Кондратыча знаешь, не приведи господи с ним беседовать, когда он злой. А тут был зол ужасно. Глазищами на меня как зыркнул, я аж присел. «Хватит, – думаю, – своим кулачищем, и дух из меня вон». А что? Он может. «Ты, – говорит он мне, – паразит, а не шофер». Я молчу. А что ответишь? Фрол Кондратыч мне еще ласковых слов подкинул и приговор свой вынес: «Судить, – говорит, – тебя, стервеца, надо, но колхозу от этого дела ничего не прибудет, если тебя в тюрьму посадят. Пойдешь на свиноферму. Будешь хорошо работать – прощу». И выгнал из кабинета. «Иди, – говорит, – с глаз моих долой и не показывайся, пока сердце не отойдет». Так вот и стал Семка-шофер свинарем. Я тут, конечное дело, не жилец, сбегу. А пока бежать некуда, потому что паспорт у меня Фрол Кондратыч отобрал. Я было заикнулся, что не по закону это – паспорта отбирать. А он мне: «Иди жалуйся». Ну, я не такой уж дурак, жаловаться не стал, воздержался.

Семка встал и потянулся с хрустом.

– «В нашей жизни всякое бывает…» – подмигнул он Игнату. – Ты, я вижу, тоже сюда не добром пришел.

– Ни черта ты не видишь, – Игнат тоже встал. – Я сюда сам, по своей охоте пришел. Понял? И еще тебе скажу: койку свою в общежитии в порядок приведи, а то живете хуже свиней, в грязи потонули.

Семка долгим взглядом посмотрел на Игната.

– Теперь слушай, чего я тебе скажу, – лицо Семки стало злым. – Не думай, что один ты чистый, а все остальные жуки навозные. Без году неделя тут, а командуешь, выламываешься. Поработай-ка десять часов в свинарнике потом на чистые простыни ляжь, а я посмотрю, какие они у тебя через два дня станут.

– Мыться надо, – возразил Игнат.

– Где мыться? Ванны тут для нас не заготовлены, И спецодежды колхозникам не выдают: по уставу не положено. И не жалуемся. Понял? Командовать да указывать много вас любителей. «Надо, надо…» – передразнил Семка, плюнул под ноги и ушел в свинарник.

4

Федька без стука влетел в контору и, зловеще приглушив свой звонкий голос, выпалил:

– Алексей Василич, бежите в третий корпус: у Варьки Ковалевой поросята грызутся как собаки. Что там делается – страх!

Панков схватил фуражку и выбежал из комнаты. Федька семенил рядом, успевая сделать три шага на один шаг заведующего.

Выкраивая место, на ферме давно стали помещать по две матки с поросятами в одном станке. Сейчас решили попробовать свести вместе четыре. Начала опыт Варвара Ковалева: вчера в два станка она перевела восемь свиноматок и восемьдесят пять поросят пятидневного возраста. Алексей Васильевич подсчитал, что даст новый способ размещения свиней. Цифры вышли веселые, и он заранее радовался. Но, кажется, радовался преждевременно.

В проходе, у крайнего станка, толпились люди. Войдя в корпус со света, Панков не сразу всех узнал. Ближе других стояла Феня Жмурко, ветеринарный фельдшер. Подняв на Алексея Васильевича глаза, она сказала:

– Не получилось.

Панков заглянул в станок. Варвара отбрасывала поросят от лежавшей в углу свиньи. Аня подхватывала их и отправляла в подкормочный станок. Поросята истошно визжали, свиноматки, тревожно хрюкая, сотрясали перегородки тяжелыми телами.

Когда маток развели по разным станкам, Варвара накинулась на Панкова:

– Я ж говорила: нельзя, говорила… Нет, давай, Ковалева, давай. Вот вам и давай… Одного совсем загрызли, – она подняла безжизненную тушку.

– Тихо, тихо, – Панков отстранил поросенка. – Толком расскажи, что случилось.

Варвара шмыгала носом и молчала. По тугим щекам ее текли крупные слезы.

– Понимаете, Алексей Васильевич, – вмешалась Аня, – все поросята кинулись к одной матке, стали топтать друг друга, грызть.

– Как собаки, – ввернул Федька. На него не обратили внимания.

– А ты не плачь, – строго сказал Панков Варваре. – Москва слезам не верит. Думать будем, искать причину, почему так вышло. У других получается, а мы что, хуже людей?

– Ну и пусть другие, – концом платка Варвара вытерла, покрасневший нос, – с меня хватит.

– Может, ты попробуешь? – глянул Панков на Аню. Та пожала плечами. – Попробуй. После обеда зайди в контору, обмозгуем, как лучше за дело браться.

Аня вздохнула и кивнула головой:

– Хорошо, зайду.

Панков ушел. Федька метнулся за ним следом как привязанный. Варвара, упершись лбом в перегородку, всхлипывала. В проходе все время, пока был тут заведующий, стоял Семка-шофер. Только сейчас решился он подойти к Варваре.

– Слышь, Варь, – Семка пальцем потрогал ее плечо. – Слышь, не плачь, не надо.

Варвара передернула полными плечами и заплакала пуще прежнего.

Семка поскреб в затылке, растерянно оглянулся. Увидев Аню, показал рукой на Варвару и попросил:

– Скажи ей.

– Что сказать? – улыбнулась Аня.

– Ну, пусть перестанет плакать. Чего, в самом деле?

Он повернулся к Варваре и положил ей руки на плечи.

– Варь, слышь, вот и Аня говорит…

Девушка стряхнула Семкины руки.

– Не тронь. Чего пристал?

Варвара глянула на парня зло и тотчас отвернулась. Семка отступил на шаг и развел руками.

– Я к тебе с добром, – сказал он с обидой в голосе, – а ты…

– Оставь ее, Семен, – сказала Аня, – переживает она, не в себе. Зайди попозже.

Медленно, часто оглядываясь, шофер пошел к выходу. Проводив его, Аня вернулась к Варваре.

– Перестань, – сказала она мягко, – ну, перестань, Москва-то и вправду слезам не верит. Семен тебя жалеет, а ты что? Обидела ж парня.

– Ну и пусть, – упрямо ответила Варвара. – Ну и пусть! Очень он мне нужен!

– Так уж и не нужен? – усомнилась Аня. – А целоваться в степь с кем будешь ходить?

Варвара выпрямилась.

– Подумаешь, сокровище. Он и целоваться-то по-настоящему не умеет.

Странные отношения складывались у Семки с Варварой Ковалевой. Познакомились они на ферме. В первый же день, как только он увидел девушку, Семка попробовал ухаживать за ней «на третьей скорости» – облапил и поцеловал в губы. В ответ Варвара треснула его кулаком по носу так, что незадачливый кавалер полчаса держал мокрый платок на переносице, унимая кровь. Однако это происшествие не отвратило парня от Варвары. Скорость он убавил, но маршрута не изменил.

Варвара принимала ухаживания Семена холодно. Особой строгостью нравов она не отличалась. У нее и до Семена были поклонники, но ни с одним из них она, пожалуй, не вела себя так вызывающе, не была так беспощадно насмешлива. А Семке, чем ближе он к ней присматривался, тем больше Варвара нравилась. Все в ней нравилось: и высокая грудь, и ослепительной белизны шея, в двух местах словно перевязанная тончайшей нитью, и круглое краснощекое лицо, и выпуклые голубые глаза под выщипанными, подрисованными бровками.

Иногда Варвара снисходительно разрешала Семке уводить себя в степь. Они шли обычно в одном направлении – на закат, где долго после захода солнца теплилась вечерняя заря. Садились на край ирригационной канавы и, свесив ноги к мелкой, неподвижной воде, сидели, тесно прижавшись друг к другу. Тут Варвара позволяла Семке обнять себя, и он, задыхаясь от восторга, целовал ее в горячие губы, в нежную шею, в глаза.

Обмякшая, податливая Варвара говорила, закидывая голову:

– В глаза не целуй, дурной, это к разлуке…

А на другой день была она с Семкой по-прежнему холодна и насмешлива. Семка негодовал, терзался, но ни с собой, ни с Варварой ничего поделать не мог.

После того как девушка выставила его из свинарника, Семка дал себе слово, что не подойдет больше к Варваре: в конце-то концов, сколько можно измываться над человеком? Но вечером Варвара поманила, и он послушно пошел за ней.

Они опять шли на закат, к своему насиженному месту. Степь заволакивали сиреневые сумерки. Пока дошли до канавы, стемнело. Еще тихо светилась, угасая, вечерняя заря, а над головой уже разгорались крупные, по-весеннему чистые звезды. Там, где была бетонка, то и дело возникали косые лучи света, и казалось, что над дорогой тьма гуще, плотнее, чем тут, где сидят Семка и Варвара.

– А я сегодня уже было решил: все, довольно! – говорил Семка. – Чего ты надо мной выламываешься? Нехорош – скажи.

– Тю, дурный, – Варвара положила на плечо Семке голову. – Может, я тебя испытываю.

Семка прижал ее крепко, изо всех сил, заглядывая в глаза, сказал:

– Варь, давай поженимся! Жизни без тебя мне нет…

– Пусти, задушишь. – Варвара отстранилась. Отвела руки назад, уперлась ладонями в землю и закинула голову. – Рано мне еще замуж, Семка, несмышленая я, – и засмеялась.

– Смотри, как хочешь, – Семка поднялся и стал отряхиваться.

– Куда ж ты? – снизу глядя на него, спросила Варвара. – Посидим еще. Ну, посидим, – поймала за рукав и потянула к себе.

Семка послушно сел рядом. Варвара как ни в чем не бывало положила ему на плечо голову. Сказала со смешком:

– Обними, а то холодно.

Семка вздохнул и обнял девушку.

– Ты сколько девок замуж звал? – спросила Варвара.

– Нисколько. – Семка от неожиданности даже отодвинулся, но Варвара снова тесно прижалась к нему.

– Рассказывай. Вы, шофера, все непутевые. Закружил девушке голову, сел в машину и кати дальше.

– Никому я головы не кружил, – обидчиво сказал Семка. – Первой тебе говорю: давай поженимся.

– А что, наверное, интересно мужней женой пожить. Приходит муж с работы, кричит: «Варвара, давай обедать, жрать хочу!» Я цыгой кручусь, на стол собираю. А то пьяный является, требует – подать мне жену. И по зубам – трах. «За что?» – спрашиваю. «А за то», – отвечает…

– И чего болтаешь, – перебил Семка. – Я и допьяна-то никогда не напивался..

– Это правда, – согласилась Варвара. – И по зубам не ты, а тебя бьют.

– Ты про Игната, что ли? – насупился Семка. – То разговор отдельный. Я тебе серьезно: выходи за меня замуж, жалеть не будешь.

– Ну, поженимся мы. А дальше что? Жить где станем? Маманя моя в станице сама из милости у братца живет, у тебя тоже хоромов нет – не нажил.

– У матери хата есть. Пока можно у нее пожить, потом свой дом поставим. А хочешь – уедем.

– Куда?

– Куда захочешь.

– А мне никуда не хочется. Была я в Краснодаре – не понравилось: шумно, тесно, все бегут как сумасшедшие. И за все плати. Сколько же там денег нужно зарабатывать!

– Не хочешь уезжать, не поедем, – согласился Семка.

– Мне тут нравится. Тихо, все знакомое, – она протянула руку и, не глядя, забрав в горсть, сорвала пук травы. Растерла в ладонях и поднесла к лицу. – Ух как духовито пахнет, – протянула раскрытые ладони Семке, тот наклонился, чтобы понюхать, но Варвара крепко ухватила его за нос.

Семка тряхнул головой.

– Ты что? Больно же!

– Мне больней бывает, – со смехом ответила Варвара и встала. – Пойдем, что ли, а то я озябла.

5

Аня жила в одной комнате с Варварой. Когда-то был тут длинный коридор, потом его перегородили и вставили дверь. Получилась маленькая комнатушка, в которой еле умещались две узкие койки и столик.

Девушки были довольны и этим. Они застелили постели одинаковыми кремовыми покрывалами, прибили на стенки коврики: Аня – светло-синий, бумажный, Варвара – клеенчатый, с рисунком: озеро, лебедь, пышногрудая красавица на берегу и над всей этой роскошью в анилиновом небе самолет, как стрекоза. На коврик Аня повесила подушечку с иголками. Варвара над самолетом раскинула веером раскрашенные открытки, из тех, что бродячие бизнесмены продают в местных поездах.

Игнат уже не впервой был в Аниной комнатке, но и на этот раз не удержался, сказал:

– Ох и тесно у вас тут!

Выдвинув из-под столика табурет, он сел.

– Пойдем потанцуем, что ли, – сказал Игнат. – В красном уголке уже собираются.

Пристроив зеркальце на подушке, Аня расчесывала волосы. Были они у нее волнистые, блестящие, цвета старой меди. Игнату так захотелось погладить их, что он даже заерзал на табурете.

– На танцы я сейчас не могу, – сказала Аня, исподлобья глянув на Игната, – к Алексею Васильевичу обещала зайти.

– Вы ж после обеда собирались, – насторожился Игнат.

– После обеда у него времени не было.

Игнат помолчал.

– Ладно, и я с тобой пойду.

– Пойдем, – равнодушно согласилась Аня.

С трудом отведя глаза от Аниных волос, Игнат долго смотрел на коврик с красавицей.

– Варвара на нее похожа, – наконец проговорил он с усмешкой.

– На кого? – не поняла Аня.

– На эту, – кивнул Игнат на коврик. – И завивка такая же, в мелкое колечко.

Аня улыбнулась.

– А вот и нет. Эта – страхолюда, а наша Варвара – красивая.

Игнат не ответил. Встал и потянулся к открыткам.

«Люби меня как я тебя глазами голубыми люби меня и не забывай не гуляй с другими», – прочел он деревянным голосом, без всякого выражения.

– Ты что? – спросила Аня.

– Читаю, – ответил он. – На открытке написано, без точек и без запятых. Вот посмотри.

Аня стала рядом с Игнатом и несколько секунд всматривалась в открытку. На ней был изображен слащавый молодой человек во фрачной паре и женщина с голыми руками, похотливо приоткрывшая густо накрашенный рот.

– Нравится? – спросил Игнат.

– Нет, – покачала головой Аня.

– И мне не нравится.

Аня вернулась к зеркалу и стала быстро заплетать косу.

– Мы у себя в доме картины Шишкина повесим, – сказал Игнат. – Тебе нравятся картины Шишкина?

– «Медведи в лесу?»

– Почему обязательно медведи? Можно «Рожь», «Корабельную рощу». И медведи – хорошая картина.

– В каждой чайной висит, – оказала Аня.

– И что ж такого?

– А то. Я люблю цветы, – Аня уложила косу узлом на затылке и заколола шпильками. – У себя над кроватью повешу картины, на которых нарисованы цветы: сирень, астры, анютины глазки и еще такие, каких у нас и нет, – большие, яркие-яркие.

Прическа делала голову Ани тяжелой и строгой, а тонкие черты лица стали, кажется, еще тоньше. Она была сейчас так хороша, что Игнат не мог с ней спорить.

– Ладно, – сказал он, – отставить медведей. Пусть будут цветы. В красивых рамках. Знаешь, не очень широкие рамки, такого цвета, как твои волосы.

Аня вскинула на него ясные глаза и благодарно улыбнулась.

– Хорошо, – кивнула она. – У нас будут и цветы и картины Шишкина. И медведи в лесу, если тебе так хочется.

В конторе, кроме Алексея Васильевича, сидела Феня Жмурко, худенькая быстроглазая девушка. Остренький нос у нее и зимой и летом был в крупных веснушках. Она недавно окончила ветеринарный техникум, дело знала, но перед Панковым так робела, что первой ни разу не решалась высказаться.

– Как твое мнение? – спросит у Фени заведующий.

Она сейчас же в ответ:

– А вы как думаете?

Свинаркам Феня помогала и советом и делом, к маленьким поросятам питала нежность, на этой почве сошлась с Варварой.

Аня поздоровалась с порога. Игнат из-за ее плеча буркнул: «Добрый вечер» – и сел в угол.

– Мы с Феней тут совещались, – подвигая Ане табурет, сказал Панков. – Она мыслит: рано мы свели маток в один станок. Вот оно какое дело.

И эту мысль Алексей Васильевич вытягивал из Фени чуть ли не клещами. Когда он спросил ее, девушка ответила обычным:

– А вы как думаете?

Панков стал перечислять свои думки. Феня молча слушала. Он высказал предположение, что свели маток преждевременно. Феня закивала головой: и она так думает.

– Наверное, и в самом деле рано их Варвара в один станок собрала, – согласилась Аня.

– Варвара ни при чем, все мы виноваты, – заступилась Феня.

– Я не виню Варвару, – ответила Аня. – Когда по две свиньи в один ставок помещали, мы неделю после опороса выдерживали их порознь. А тут – на пятый день. Конечно, поросята к соскам еще не привыкли, навалились кучей на одну матку.

– Их краской метить надо, – подал голос Игнат. – Как хозяйки кур метят, чтобы не перепутать.