Текст книги "В день первой любви"

Автор книги: Владимир Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Братья постояли около кинотеатра «Горн». Поглядели на фанерный щит, с которого улыбалась Любовь Орлова. Володя вспомнил: в прошлом году дважды ходил с Ольгой в этот кинотеатр. Гуляли по набережной, потом смотрели кино… Что-то поделывает сейчас Ольга? Две недели как нет от нее писем. Должна, наверно, скоро приехать – каникулы.

– Как думаешь, она взаправду вылетает из пушки? – спросил Коля, показывая глазами на золотоволосую Любовь Орлову.

– Бутафория, – вздохнул Володя.

– Что ты сказал?

– Бутафория. Обман, – ответил Володя.

Солнце заливало улицы, дымился гудрон на мостовой – дорожники в неуклюжих брезентовых куртках орудовали катками.

– Жарко. Пошли искупаемся, – предложил Володя.

– Я пойду домой, я сегодня не выспался.

– Ну ладно, валяй.

Володя побрел по теневой стороне улицы. Вышел на площадь, повернул на бульвар. Знакомый, исхоженный маршрут. Шагая по аллее, вдруг заспешил – так он всегда привык ходить здесь. Посторонний мог подумать: идет парень по срочному делу, а дела у него никакого нет, спешить некуда. Сидят старички на лавочках, блаженствуют в тенечке, а Володя шагает широким шагом. Надо бы остаться с матерью, проводить до конца Алексея, да зачем – Алексей прогнал их, ждал свою зазнобу. Красивая девушка, вспомнил Володя, наверняка будет скучать без Алексея.

На лавочке сидел парнишка в старом, залатанном пиджаке, кепка сдвинута на лоб.

Что-то показалось Володе знакомым в опущенных плечах, в повороте головы.

– Федя!

Парень поднял голову, прищурился.

– Ты что – не узнаешь?

– Узнаю.

– Ну, здравствуй! Откуда ты?

Федя в ответ только усмехнулся, а в глазах у него блеснула какая-то жесткость.

– Смотрю, вроде знакомый, – улыбнулся Володя. – Как живешь? Снова на стройке?

Федя помедлил, зыркнул глазами по сторонам, ответил коротко:

– Нет.

– Где же?

– Между небом и землей.

– Не хочешь говорить?

– Почему. Говорю так, как есть.

– Где-нибудь работаешь? Говори толком.

– А чего говорить. Все очень просто. Убрали меня со стройки как опасный элемент. В лагерь на север увезли. А я убег.

– Убежал?

– Да.

Володя заморгал глазами:

– Как же так! Ведь тебя могут опять…

– Ничего. У меня справка есть. Ничего.

Федя поправил на голове кепку, откинулся на спинку лавочки, огляделся.

– Пойдем к нам.

– Нет. – Он посмотрел Володе в глаза: – Спасибо. Сейчас никак не могу.

– Почему?

– Уезжаю.

– Далеко?

Федя хмыкнул:

– Какой ты дотошный! В Астрахань еду. – Он поморщился, помолчал. – Ну вот и время подошло, пора.

Он встал.

– Я тебя провожу.

Федя пожал плечами, дескать, как хочешь. Немного спустя, идя как-то боком и косясь на Володю, спросил:

– А ты как живешь? Играешь на скрипке?

– Играю.

– И музыку сочиняешь?

– Я, Федя, недавно ездил в Москву. С осени совсем туда уеду. Учиться.

– Здорово!

– Конечно, здорово. А сегодня мы Алексея в армию проводили.

– На службу, значит, – Федя оживился. – Я тоже жду не дождусь срока: возьмут в армию, тогда отмыкаюсь.

– Тебе плохо?

– Ничего. Люди добрые везде есть – живу.

Вышли на набережную. Около старой, покосившейся пристани покачивал растопыренными боками колесный буксир с громким названием «Нептун».

– Вон мой пароход, – показал Федя.

– Это же буксир.

– Ну и что! Я с командой. – Федя, прищурившись, посмотрел на Володю, губы его дрогнули. – Ты дальше не ходи, я один… Спасибо тебе за все.

– Может, напишешь?

– Напишу, если хочешь. – Голос у него стал тихим. – До свиданьица, Вовка, поклон матери, братишке…

Володя смотрел на Федю и чувствовал, как в груди у него накатывалась какая-то тяжесть. Почему этот парень должен скитаться по чужим людям? За что?

– Обязательно дай знать о себе, Федя. Как устроишься, сообщи. Если плохо будет, приезжай.

– Спасибо!

Федя махнул рукой и побежал вниз по лестнице. Кургузая кепка мелькнула в проеме пристани. Володя ждал: оглянется. Не оглянулся.

14

Вечер. Из кухни глухо доносились голоса: мать рассказывала соседям, как провожали призывников. Особенно запомнился ей духовой оркестр: бухал и бухал без передышки.

– Наплакались на целый год.

Одно удручало ее. С военкоматовского двора призывников повезли на грузовиках, да так быстро, что она не успела разглядеть, в какой машине ехал Алексей. Гвалт стоял жуткий, все махали руками, и на машинах тоже махали, да еще оркестр наяривал вовсю.

Соседи заверяли мать, что все было очень хорошо, проводили нормально, и переживать не надо – год-другой пролетят незаметно, и вернется Алексей домой. И еще что-то хорошее говорили, хваля Алексея, и дважды как бы вскользь упомянули об Алексеевой зазнобе, но мать оставила это без внимания.

Володя сидел задумавшись, вспоминая прошедший день. Снова и снова прикидывая, как они будут жить без Алексея. Захотелось все волнения выразить в музыке.

Мелодия не получалась. Он писал и перечеркивал на нотном листе, потом взял в руки скрипку – и зазвучала тихая мелодия. Сумерки в комнате сгустились, замолкли голоса на кухне. Володя смотрел в окно на темное, без звезд, небо и играл.

Тихо, пустынно было в доме, как будто все покинули его, а ведь уехал только Алексей.

Вошла мать, зажгла свет. Окинула глазами комнату, поглядев чуть дольше на диван, где обычно спал Алексей. Первый вечер без старшего сына. Непривычно, грустно. Мать стала доставать из корзины белье: рваные носки, майки, рубашки. Принялась за штопку. Ее рука в набухших венах сноровисто ходила вверх-вниз. Изредка она смотрела на сына, который продолжал играть. Раньше она почти не обращала внимания на его занятия – мудреной казалась музыка. А тут вдруг прислушалась. Чисто поет скрипка, будто человеческий голос, протяжно и проникновенно, только вот слов нет, хотя все ясно и понятно: скрипка рассказывает о человеческой жизни, в которой и боль бывает и печаль, но все равно надо идти вперед, преодолевая все боли и печали.

Когда Володя опустил смычок, мать спросила, откусывая нитку:

– Что это ты сейчас играл?

– А что? – оживился Володя. – Не понравилось?

– Очень даже понравилось. За душу берет. И играл ты хорошо. Только раньше я не слышала этой музыки.

– Где же услышать. Я недавно ее сочинил.

– Ты! – Она быстро взглянула на Володю и покачала головой: – Смотри-ка какой молодец! По учебе, что ли, у вас требуют сочинять?

– По учебе, – соврал Володя.

– А если кто не может?

– Кто не может, у того спрашивать не будут.

В комнату вбежал Коля с криком:

– Мама, наш Лешка будет находиться в Нерехте.

– Тихо ты, что орешь! – остановила его мать. – Говори спокойно.

– Говорю, – повторил Коля, – наш Леха будет находиться в Нерехте.

– Кто тебе сказал?

– Зазноба Лехина.

– Тебе? – удивился Володя.

– Нет, не мне, Кожевниковым.

– Болтовня, наверно, – решил Володя. – Разве можно узнать, где будет стоять воинская часть? Это военная тайна.

– Не знаю, не знаю, – повторил Коля, пораженный словами «военная тайна». – Говорю, что слышал. Тетя Маша Кожевникова собирается ехать к Мишке.

– Я бы тоже съездила. Далеко ли до Нерехты – пустяки, – сказала мать и стала складывать в корзину тряпье. – Ты бы, Володя, узнал все получше.

– Завтра же схожу к Кожевниковым, – пообещал Володя.

Все на какое-то время примолкли, обрадованные возможностью свидания с Алексеем. Мать стала соображать, какие гостинцы повезти сыну. Братья попытались представить Алексея в военной шинели с винтовкой…

– А знаешь, мама, кого я сегодня видел! – вдруг воскликнул Володя. – Помнишь, к нам Федя приходил со стройки. Отец у него помер в Сибири, а он здесь работал, потом его забрали…

– Ну как же, помню.

– Встретил сегодня на бульваре. В Астрахань едет на буксире, говорит, с командой.

– Вышел, значит. Освободили.

– Не знаю, – ответил глухо Володя. – Со справкой какой-то живет, справка эта вместо документа ему, что ли, не понял я; не больно он разговорчив. Приветы всем пера-давал.

– Спасибо. – Голос у матери дрогнул. – Без отца, без матери растет парень. Кто поможет, кто пожалеет?

– Звал к нам. Не пошел. Времени, говорит, нет…

Спал Володя в ту ночь на новом месте – на диване, где до той ночи находилась постель Алексея. Спал плохо. Приснился ему сон. Будто стоит во дворе у них Федя в залатанном пиджаке и порванных ботинках и просит Володю поиграть на скрипке. Володя согласен, но никак не может найти свою скрипку, ищет по всей комнате, во все углы заглядывает, но скрипки нет, пропала, и такой страх вдруг охватывает Володю, что готов закричать. Измученный этим сном, он проснулся. Было рано. Из окна едва сочилась серая муть. Володя встал, осторожно ступая, прошел к шкафу, за которым прятал футляр со скрипкой. Скрипка была на месте. Володя успокоился и снова заснул.

15

Воскресенье. Ходики на стене показывали десять часов без нескольких минут. Солнце било в окна, заливая комнату золотым светом. Постель матери у противоположной стены была не убрана. Куда, интересно, она так заторопилась? Уж не к Кожевниковым ли?

Володя подошел к окну, распахнул створки – повеяло свежим воздухом, солнцем. День обещал быть хорошим, жарким. Володя пошел на кухню умываться. Мать сидела на табуретке, по-старушечьи сгорбившись и положив руки на колени. Старое платье пузырилось на спине и по бокам, голова была не причесана.

– Мама, ты чего? – с тревогой в голосе спросил Володя.

Она обернулась, посмотрела куда-то в пространство:

– Война, Володя…

– Какая «война»?

– С немцами война.

По щекам матери текли слезы.

– Ты чего плачешь?

– Да ничего, Володя, так… Проходи, умывайся.

Из окна послышался голос Клавдии:

– Тетя Даша! Бежим скорее в магазин, соли да мыла надо купить!

– Иду, Клавдия, иду, милая, – ответила мать, утирая мокрое от слез лицо уголком платка.

Постояла, подумала, торопливо причесалась, достала из комода деньги и направилась в магазин.

Из-за шкафа, свесив ноги с топчана, выглядывал Коля.

– Что за шум?

– Молчи, – буркнул Володя. – Война началась.

– Война? – Коля тер кулаком глаза. – Какая еще война?

Володя досадливо махнул рукой и вышел из комнаты. Постоял немного на кухне, уставившись в пространство. О войне как-то не хотелось думать. Война. Ну и что? Была война с самураями – закончилась победой. Финны тоже в конце концов уступили, и Маннергейм ихний не помог. Наша армия – самая сильная в мире. Но, конечно, лучше жить без войн. Кому охота погибать? Алексей теперь в армии, и возможно, его пошлют на фронт бить немцев.

Володя спустился с крыльца во двор. На улице трое мужиков энергично жестикулировали. Слышались выкрики, брань: «Ну, Гитлер, сукин сын! Ну, сволочь, получишь по первое число!» Мужики решали, сколько может продлиться война. Выходило, судя по разговору, недолго. Володя миновал сквер и небольшой пустырь за ним, где обычно ребята с утра до вечера гоняли футбольный мяч. Сейчас на пустыре никого не было.

Где-то вдали глухо пропела труба. Один раз, другой… Володя прислушался и ускорил шаг, пересек для быстроты один двор, другой, переулками выбежал к шоссе и увидел толпу людей. Одни стояли и махали руками, другие шли за строем красноармейцев. Гулко ухал барабан, сотни ног ударяли в такт, хрипловато пели трубы, словно рассказывали, что предстоит совершить красноармейцам. Людская толпа текла по тротуару и по мостовой, поблескивали на солнце стволы винтовок. Володя тоже пошел вместе с толпой. Улица, дома – все было прежним. Прежними, хорошо знакомыми были вывески: «Парикмахерская», «Часовая мастерская», «Хлебобулочные изделия», и все же чем-то тревожным веяло от старых домов, от мостовой, по которой в молчании шагали красноармейцы, от пыльных тротуаров, заполненных людьми. Еще сильнее эта тревога ощущалась в том, как люди говорили, как смотрели друг другу в глаза.

Усталый и посерьезневший, возвратился Володя домой.

– Где ты пропадал? Целых два часа! – в сердцах воскликнула мать. – Стыда нет: ушел и пропал.

Володя стал рассказывать, что видел: про красноармейцев, которых повезли в Москву, про людей, толпившихся около столба, на котором был установлен громкоговоритель – сообщали сведения с фронта.

– Немцы внезапно напали на нас. У нас же договор с ними был, а они нарушили и напали, как из-за угла, – торопливо объяснял Володя.

Мать внимательно посмотрела на него и после паузы спросила, где Коля. Володя пожал плечами.

– Вы хоть не расстраивайте меня. Такое время, а вы оба исчезли. Помощники называется…

Володя понял: камешек в его огород пущен – он теперь старший.

– Я ведь, мама, пошел только посмотреть.

– Ты ушел, и Николай убежал. А я думай, что хочешь. В окне показалась голова Сереги Щеглова. Он был сильно выпивши, в руках – неизменная гитара.

– Ну что, тетя Даша? Пойдем бить фашистов! – Щеглов с силой ударил по струнам и попробовал запеть: – Но раз-з-зведка доложила точно… Мы им покажем, как с нами шутить!..

Щеглов утром был в военкомате и получил назначение в полк.

– Загоним Гитлеру кол… – кричал он разухабисто.

В огороде с пучком лука стоял Кукин. Лицо у него было красное, он возбужденно рассказывал что-то стоявшим рядом женщинам. Щеглов увидел Кукина, заспешил к нему. Разговор в огороде стал громким: мужчины грозили кулаками в пространство, хлопали друг друга по спине. Мать из окна смотрела на них и темнела лицом – тяжелое предчувствие томило ее, может, она вспоминала Алексея, к которому еще вчера собиралась ехать…

В средине июля Володя получил повестку из военкомата и уехал служить в запасной полк. Служба его оказалась недолгой: морозным декабрьским днем матери пришла похоронка: «Погиб смертью храбрых…»

Такова история жизни юного композитора Володи Метелева – одна из миллионов молодых жизней, отданных за Родину.

А его «Песни без слов» исполняют теперь студенты музыкального училища, в котором Володя когда-то учился. Недавно я услышал их в переложении для фортепиано: чистая, юная, прекрасная музыка.

В ДЕНЬ ПЕРВОЙ ЛЮБВИ

1

Шли всю ночь – лесными дикими тропами, бездорожьем.

На рассвете увидели избы на взгорке… Небо чистое, тихое, кроны берез – точно сторожевые башни. Деревня в этот ранний час выглядела такой неправдоподобно спокойной, будто и войны не было…

Когда до ближайшей избы оставалось метров тридцать, Ивакин попросил остановиться: он хочет передохнуть. Двое сопровождавших его бойцов молча встали. Опираясь на их плечи руками и склонив голову, Ивакин глядел вперед: на светлевшее в вышине небо, на огороды и луг, отлого спускавшийся в туман.

Рассвет только занимался. Бледная полоска на горизонте чуть вздрагивала, и по ней ползали розоватые блики. Неожиданно Ивакин снял руку с плеча одного из спутников и, припав на колено, провел ладонью по траве, как бы пробуя, есть ли роса. Острая боль в ноге чуть не повалила его. Он закрыл глаза, но тут же усилием воли овладел собой, преодолел слабость и встал.

– Ну что? – спросил Гвоздев, пожилой солдат в помятой фуражке с лаковым козырьком. – Сюда, что ли, толкнемся? – Он показал глазами на крайнюю избу.

Изба была большая, с терраской. Густой ухоженный палисадник прикрывал окна с резными белыми наличниками. На коньке в безветрии замер флюгер.

– Может, лучше в соседнюю? – сказал Ивакин.

Гвоздев быстро взглянул на него и ничего не ответил. В соседнюю так в соседнюю – какая разница. Откуда Гвоздеву было знать, что Ивакин все еще надеялся. Всю дорогу, пока они шли сюда, он ждал: вот сейчас, вот теперь что-то случится, что-то произойдет такое, что все изменится, и ему не надо будет оставаться здесь одному. Он ждал чуда.

Но чуда не произошло.

Оглядываясь по сторонам, они не спеша приблизились к старому, расшатанному крыльцу. Глиняный кувшин на перекладине вместо рукомойника, покосившаяся, с железной ручкой, дверь в избу. Ивакин вдруг длинно выругался: довоевался, черт побери…

Все тот же суховато-деловитый Гвоздев открыл калитку и направился в огород. Шаги его гулко прошуршали в картофельной ботве. Раздался стук в окно. Через минуту-две створка приоткрылась, и старушечий голос глухо спросил:

– Кого тебе, родимый?

– Выдь на минутку, бабушка, – позвал сиплым голосом Гвоздев. – У нас раненый…

– Сичас, сичас, родимый, – ответила старуха.

«Кажется, люди хорошие, – подумал Ивакин, прислушиваясь к шагам в избе. – Только бы люди были хорошие…»

Прошло еще несколько минут. Внутри дома хлопнула дверь одна, другая, щелкнул отодвигаемый засов, и на крыльцо вышла низенькая старушка в белом, туго повязанном платке. Подслеповато щурясь, она оглядела пришедших. Позади нее в проеме дверей солдаты увидели старика в длинной ситцевой рубахе навыпуск и в валенках.

– У нас раненый, – повторил Гвоздев, глядя в упор на старика. – Нам бы положить его пока… Ненадолго. Пока мы сходим в полк… – Он не договорил и опустил глаза.

– Сичас, сичас, – заохала старуха, испуганно кося глазами на грязный, в кровавых подтеках бинт на ноге Ивакина. – Ах ты, господи! Ах ты, родимый! В горницу давайте, там удобно… Ах, напасть какая!

Гвоздев склонился к Ивакину, позвал товарища:

– Тараненко, винтовку захвати.

Через полутемные сенцы они провели Ивакина в небольшую пристройку позади дома. Тут было прохладно, пахло высушенными травами. Сквозь узкое оконце пробивался слабый свет. Старуха показала рукой на широкую деревянную кровать, застеленную пестрым, из разноцветных лоскутков одеялом. Ивакин сел на нее, осмотрелся. Бледное лицо его покрылось испариной.

– Военных в деревне нет? – спросил Гвоздев.

– Нету, родимый. Никого нет, – ответила старуха. – Два дня назад проходили, останавливались поесть-попить и дальше пошли.

– Понятно. – Гвоздев приоткрыл занавеску на оконце, и оглядел в проулок. – Большая деревня-то?

– Тридцать один двор.

– Как называется?

– Зяблицы, – вмешался молчавший до сих пор муж старухи Трофимов. – Колхоз «Рассвет», а деревня называется Зяблицы.

– Одни живете?

– Одни.

Гвоздев пожевал губами, поглядел внимательно на старуху, о чем-то подумал. Обстановка, по его мнению, складывалась хорошо. Как раз то, что им нужно. Два старика, и избе чисто… Полежит Ивакин здесь, пока они сходят в полк.

– Ладно, – вздохнул Гвоздев, решив, что все так и будет, как он задумал. – А доктора у вас тут нет?

– Фершал есть, – ответил быстро старик. – В соседней деревне живет.

– Старенький фершал-то. Но ходит, пользует людей, – добавила старуха.

– Далеко до деревни?

– Верст семь.

– Недалеко, – сказал Гвоздев и, помолчав, добавил: – Позвать надо фершала. Перевязку ему пусть сделает.

– Позовем, чего же, – вздохнула старуха. – Филиппыч придет.

Ивакин полулежал на кровати и безучастно следил за их разговором. Голова у него кружилась – от усталости, от боли в ноге. Клонило в сон, и очень хотелось, чтобы поскорее кончилось это состояние неопределенности и заброшенности. Да, именно чувство неопределенности и заброшенности терзало сейчас Ивакина. Где находится полк? Где наши? Далеко ли отсюда немцы? Ничего неизвестно. Его оставят здесь, он будет лежать в этой горнице, пока Гвоздев и Тараненко не разыщут полк. Вся надежда на них. Они должны… Сколько можно перемалывать одно и то же! Почему Гвоздев сидит? Мысли у Ивакина путались. Глухо, как бы издалека, доносился до него разговор Гвоздева со стариком Трофимовым.

– И травы у вас не убраны, и хлеба…

– Какая уборка: всех мужиков позабирали.

– А молодежь?

– Да ну! Малышня одна. Бабы теперь ломят…

Старик окинул долгим взглядом Ивакина и спросил:

– А вы, извиняюсь, издалека идете?

– От переправы.

– Стало быть, взял он переправу?

Гвоздев хмуро кивнул.

– То-то вчерась в той стороне гудело. Все небо было в огне. – Старик посмотрел Гвоздеву в лицо. – Может, и к нам сюда немец доберется? Как вы считаете?

– Сюда не придет, – сказал Гвоздев, стараясь придать голосу уверенность.

– Так думаете?

– Да.

Старуха тяжко вздохнула и, вспомнив о чем-то, вышла поспешно из горницы. Спустя минуты две она вернулась, неся в руках миску с яйцами, кринку молока, кружки.

– Перекусите.

Гвоздев, сутулый, худой, снял фуражку, подвинул табурет к столу. У Тараненко заблестели глаза. Со вчерашнего дня во рту у них не было ни крошки. Старуха снова вышла из горницы и принесла горшок сметаны и каравай пшеничного хлеба.

– Спасибо, мамаша.

Гвоздев отрезал ломоть хлеба, налил в кружку молока, поставил ее перед Ивакиным. Тараненко тоже налил себе. Челюсти их заходили.

– Часа через два, самое большее через три разыщем полк, – сказал Гвоздев, насытившись. – Пока полежишь тут, перевязку тебе сделают.

Ивакин кивнул.

Большими глотками Тараненко допил молоко.

Они поочередно пожали хозяевам руки и вышли в сени – сапоги их гулко простучали по половицам; постояли на крыльце, любуясь солнечным теплым утром. Потом спустились по ступенькам и, закинув привычным движением винтовки за спины, пошагали пустынной деревенской улицей.

Светило над избами июльское солнце, голубело до самого горизонта небо…

2

Когда шаги Гвоздева и Тараненко заглохли, Ивакин положил голову на подушку и тотчас заснул.

Он проспал недолго: боль в ноге кидала его то в жар, то в холод, эта боль и разбудила его.

«Сколько сейчас времени? – подумал он, уставив вопросительный взгляд в дощатый потолок. – Успел Гвоздев найти полк или еще ищет? Где хозяева? Что вообще происходит за стенами горницы?..»

Он приподнялся на кровати и, раздвинув занавеску на оконце, посмотрел в проулок. Густые заросли малинника, упиравшегося в сплетенную из прутьев загородку, ветви березы, темная бревенчатая стена и соломенная крыша сарая – все, что удалось ему рассмотреть. Ивакин снова лег и стал соображать, каким образом Гвоздев разыщет полк. На Гвоздева можно было положиться. Боевой парень. Да и что тут хитрого: в любом штабе подскажут, как найти свою часть. Объяснит положение: раненый боец лежит в заброшенной среди лесов деревушке…

Он не успел представить себе все варианты действий Гвоздева – в сенях скрипнула дверь, послышалось тяжелое шарканье ног, и в горницу вошла хозяйка.

– Проснулся? – спросила она, подходя и разглядывая его.

– Проснулся, – ответил Ивакин, тоже глядя в упор на старуху. – А сколько сейчас времени?

– Девять было.

– Уже девять, – сказал Ивакин и подумал о том, сколько километров могли пройти, пока он спал, Гвоздев и Тараненко.

Старуха глубоко вздохнула и посмотрела по сторонам. В сероватом, неярком свете горницы ее морщинистое круглое лицо под платком, с утонувшими в черной тени глазами, показалось Ивакину озабоченным. Он прекрасно понимал причину: раненый боец появился в доме, а у них и так дел по горло, и фронт рядом – все понятно, два старика, что они могут…

– Вы извините, – сказал он суховато, даже с затаенным оттенком обиды. – Ребята разыщут полк, и за мной сразу приедут.

Старуха махнула рукой.

– Чего уж там. Лежи.

Она задумчиво провела ладонью по морщинистому лбу, посмотрела в оконце. Что-то томило ее, беспокоило, какие-то тяжкие мысли бродили в ее старческой голове.

– Нога-то болит?

– Болит, – ответил Ивакин.

– Старик-то мой за фершалом отправился, – сообщила она. – Часа за два, пожалуй, не обернутся. Пока туда да обратно – дело-то не молодое.

– Ничего, я потерплю, – сказал Ивакин. – Только бы пришли.

– Да придут, никуда не денутся, – буркнула старуха и вышла из горницы.

Она тут же вернулась обратно и поставила на табуретку рядом с кроватью кружку, наполненную молоком.

– Выпей – холодненькое.

– Спасибо, – сказал он, взял кружку и стал пить.

Старуха внимательно наблюдала за ним, ее лицо было каким-то напряженным – утром, когда Ивакина привели сюда, она показалась ему более приветливой.

– Спасибо, – повторил он, ставя кружку на место.

За стеной где-то очень близко закудахтала курица.

Старуха тихо сказала:

– Катерина, внучка, возвратилась со станции.

– Ваша внучка? – спросил Ивакин.

В потемневших глазах старухи блеснули искры.

– Разбомбил немец станцию. Понял?

– Понял, – нерешительно произнес Ивакин.

Старуха сложила руки на груди, вздохнула, покачала головой:

– Это все я, старая дура, виновата. Лишил меня бог разума, лишил…

– Да в чем же вы виноваты? – не удержался Ивакин.

– Мне люди давно говорили, – продолжала она тем же всхлипывающим голосом, – отправляй, бабка, девку. Не видишь разве, что творится? Не послушалась. Понадеялась. Родители-то теперь с ума, поди, сходят.

– Погодите, – остановил ее причитания Ивакин. – Куда вы должны были ее отправить?

Старуха посмотрела на него отсутствующим взглядом. Помолчав, сказала:

– В город Челябинск должна отправить. Родители ее там.

– А здесь она почему?

– В гостях была.

Ивакин кивнул. Все стало ясно. Внучка была в гостях, наступление немцев захватило ее здесь. Вернулась со станции в деревню. Вернулась к деду и к бабке. Не к чужим людям – к своим возвратилась. А сколько народу сейчас находится под немцем? Войска наши отступали… Куда было людям деться?

– Вы погодите, бабушка, не знаю вашего имени-отчества. – Ивакин вдруг поморщился, чувствуя, что слабеет. Он приподнялся на кровати, потрогал ногу. – Вы спокойнее. Ну, вернулась. К своим вернулась. К родным людям. Зачем панику поднимать?..

Она поглядела ему в лицо долгим, унылым взглядом и снова стала ругать свою несообразительность. Слов его она будто не слышала, продолжала говорить самой себе:

– Старая дура! Дождалась! Все думала, остановят его! А он прет и прет. Да что же это делается?

Ивакин отвел взгляд в сторону, как человек, которому говорят горькую правду, и правда эта бьет в самое сердце.

– Наши войска сражаются героически, – сказал он глухо. – Но у фашистов сейчас превосходство в силе. Танков много и самолетов.

Старуха еще раз взглянула на него, но ничего не ответила. Она будто и не слышала его слов. Вздохнула и вышла из горницы.

Разговор этот неприятно подействовал на Ивакина. «Что же это делается?» – вспомнил он слова старухи. От Гвоздева и Тараненко тоже никаких известий. Уж пора бы… Копаются, черти! Представить себе, что с ними что-то случилось, Ивакин почему-то не мог. Что может с ними случиться здесь, в тылу?.. Блуждают, наверно, где-нибудь по лесам да по деревням, ищут полк, вместо того чтобы сразу обратиться в какой-нибудь штаб. Ивакин очень полагался на штаб, он считал, что начальники там должны знать все и решать все вопросы немедленно.

Он повернулся на спину, медленно вытянул раненую ногу. Редкие острые уколы пронизывали колено и бедро. Когда удалось найти удобное положение, он, чтобы отвлечься, стал наблюдать за тем, как дрожит на стене горницы узенький солнечный лучик, проникший снаружи через не прикрытую занавеской верхнюю часть оконца. Оранжевая полоска освещала щелястое, отесанное грубо топором бревно и забитый паклей паз, в котором неторопливо полз, что-то выискивая, глянцевито-черный жучок. Ивакин долго глядел на это светящееся пятно, напоминавшее ему что-то далекое и хорошее. Наконец солнечный лучик переместился влево, а немного позже уже бил в самый угол, где висели какие-то тряпки.

В полдень в горницу снова вошла старуха, принесла ему обед.

– Что там на улице? – полюбопытствовал Ивакин.

– А чего? – спросила старуха, будто не понимая, что его интересует.

– Наших не видно?

– Если бы было видно, неужли промолчала бы, – ответила она довольно недружелюбно. Потом, что-то взвесив про себя, добавила: – Люди вон сказывают, на шоссе танки немецкие едут.

– На шоссе? – переспросил Ивакин.

– Да, родимый, на шоссе.

– Далеко отсюда?

– Верст семнадцать считают.

Лицо у Ивакина вспотело.

– Много танков?

– Не могу тебе сказать. Люди говорят – танки, а сколько их, никто не считал.

Ивакин с минуту молчал, разглядывал сосредоточенно темное пятно на полу. Керосин, должно быть, пролили… Керосин-бензин… Танки работают на бензине. «А на керосине что работает? – задал он себе глупый вопрос. – На керосине лампа работает…»

– Может, перепутали? – спросил он, продолжая старательно изучать пятно на полу. – Танки, танки… Может, это наши?

– Кресты на них, говорят, – заметила угрюмо старуха. – И форма у солдат чужая. Немецкая форма.

– Так и говорят? – Ивакин поднял голову.

– Да, – кивнула старуха.

Ивакин вытер со лба пот, огляделся. Теперь ему было все ясно: наши опять отступили. В семнадцати верстах немецкие танки. Это же совсем рядом. Полчаса пути… Теперь ему стало понятно, почему Гвоздев и Тараненко не приехали за ним, как обещали. Может, их и в живых давно нет. Немецкие танки на шоссе – всего семнадцать километров отсюда… Что же теперь делать? Как поступить?

Тревожное чувство охватило его с новой силой. В неизъяснимом порыве он резко приподнялся на кровати, готовый перейти к каким-то решительным действиям. И тут же свалился на подушку, сжав зубы: боль пронзила его ногу от пятки до бедра, страшная боль. Он тяжело задышал, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать, не позвать на помощь. И лежал потом долго не шевелясь, боясь потревожить ногу. Капли пота выступили у него на лбу, а он боялся поднять руку, чтобы смахнуть их. Где-то рядом снова закудахтала курица, постепенно кудахтанье это стало отдаляться, подступила тошнота, усилием воли он преодолел ее, наконец боль отступила.

Спустя немного времени Ивакину показалось, будто кто-то ходит около горницы. Сделает шаг-другой – и остановится. «Может, старик хозяин пришел? Может, привел наконец фельдшера?..» Ивакин затаил дыхание, но шаги затихли, и снова завела свою однообразную песню курица.

Он осторожно повернулся на бок и стал лихорадочно думать. Если бы можно было достать лошадь и повозку… Как это раньше он не сообразил насчет лошади, когда были рядом Гвоздев и Тараненко. Он представил: бескрайнее поле и бойко перебирающая ногами лошадка, запряженная в крестьянскую телегу. Он тут же одернул себя: «По проселку теперь гоняют немецкие мотоциклисты… Куда ехать? Танки на шоссе – об этом только что сообщила старуха…»

В ушах вдруг отчетливо зазвучали слова, которые он слышал и раньше, но воспринимал их как-то отвлеченно, будто со стороны: «Окружение… Оккупация… Плен…»

Лицо его горело в сильном возбуждении. Он приподнялся, упираясь локтем в кровать, и почувствовал – что-то мешает ему. Протянул руку, пощупал и мгновенно вспомнил: две лимонки, которые спрятал утром.

– У меня две гранаты, – шепотом проговорил он. – Я так просто не дамся…

Ивакин закрыл глаза. Тяжесть минувшей бессонной ночи, когда они пробирались сюда, долгие часы ожидания, мысли об окружении дали о себе знать – тошнотворная слабость вдруг навалилась на него, и он забылся…

3

Фельдшером оказался унылый, болезненного вида старичок, худой и бледный, точно лист бумаги, одетый, несмотря на теплый летний день, в синий, толстого старинного сукна пиджак и такие же суконные брюки. От долгой ходьбы, от напряжения и от старости глаза у него непрерывно слезились, и заметно было, как дрожали сухие, костлявые пальцы, когда он открывал порыжевший круглый саквояж, извлекая оттуда пузырьки, бинты и другие медицинские принадлежности.

Поздоровавшись, фельдшер присел на кровать, взял Ивакина за руку и, запрокинув сухонькое, в морщинах, личико, стал считать пульс.