Текст книги "В день первой любви"

Автор книги: Владимир Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

После этих слов оба неожиданно замолкли и до самой речки шагали молча, внимательно поглядывая по сторонам, как было приказано лейтенантом! Мухин – влево, Жилин – вправо.

Подойдя к речке, они напились и умылись.

Потом Жердев повел их широкой выемкой, заросшей по бокам ивовым кустарником и болотной травой. Выемка перерезала поле, на дне ее струился ручеек, образуя маленькие бочажки. Жердев шел вдоль ручья, сапоги его утопали в болотном мху, Жилин и Мухин следовали поодаль.

Тьма сгустилась. Стая птиц с шорохом ветра поднялась с кустов при их приближении. Жердев, оглядевшись, тихо выругался. Сделали еще несколько шагов и замерли: из-за кустов показались крыши строений. Несколько минут лежали не шелохнувшись, прислушивались. Потом лейтенант жестом позвал Жилина и показал рукой вперед. Тот уже не раз ходил в разведку и потому сигналы понимал быстро: тотчас сбросил накидку и уполз.

Прошло с полчаса, может, даже чуть больше. Где-то недалеко урчал мотор. Звук был четким и ровным, будто кто-то мягко бил молоточком по наковальне.

Наконец вернулся Жилин.

– Тута, за пригорком, человек двадцать полегло наших, – заговорил он, немного заикаясь. – Лежат непохороненные.

– А в деревне что?

– Немцы в деревне, а наших людей нет. В баньке старика со старухой обнаружил. Напуганы очень.

– Пошли, – чуть слышно произнес Жердев.

Быстро миновали взгорок. Тяжело было смотреть на разбросанные по земле в уродливых позах трупы красноармейцев. Многие лежали с винтовками, но без единого патрона. Похоже, это была одна из групп, пробивавшихся из окружения и застигнутых здесь немцами.

На краю деревни, за огородами, в окружении трех молодых березок стояла банька. На лавке около дверей сидели согнувшись старик и старуха.

Жердев поздоровался полушепотом и объяснил, зачем они пришли. Старик долго молчал. Казалось, он не понял, о чем его спрашивают. Но спустя немного времени, почмокав губами, заговорил хрипло и тягуче. Да, болота тут непроходимые. Однако перейти можно. Он замолк, затем повторил слово «можно». Пробирались когда-то мужики… Если взять чуток левее ручья, то при большой сноровке можно. Однако чужому человеку не разобраться – места гибельные, скотина, бывало, заблукает и утопнет.

– Выручай, дедушка, проведи, – стал просить Жердев.

Старик не ответил. Опустив голову, о чем-то думал и, казалось, забыл про разведчиков. Кряхтел, охал. Посчитав, что старик не расслышал его просьбы, Жердев произнес громче:

– Пропадем, если не выведешь.

– И не знаю, как быть. И вас жалко, и стар я, давно не ходил. – Старик высморкался в подол рубахи. – Ходок-то я никудышный – ноги не держат.

– Мы тебя на руках пронесем, только покажи, – вступил в разговор Мухин.

Опять воцарилось молчание. Старуха сидела замерев, будто неживая.

– Как быть-то, не соображу. Не сплоховать бы, – сказал тихо старик. – А вы-то далече ли? К вам-то теперь как попасть?

– Рядом, километра три, – соврал Жердев.

– По зорьке, стало быть, надо. Чтобы светло. В потемках не получится.

– Пока до леса доберемся – и рассветет. Тут и наши подойдут.

– Так, так… Прямо не знаю. Стар я. Ох, стар! Но уж коли очень надо, то послужу. Подождите трошки, соберусь…

Жердев с Мухиным присели на копешку сена неподалеку от баньки, где их поджидал Жилин. С беспокойством озирались вокруг, вздрагивая при каждом шорохе. Старик вскоре вышел с маленькой котомкой за плечами, и все четверо двинулись к ручью. Медный круг луны глядел на них из-за леса.

– Тут открытое место, надо бы побыстрей, – полушепотом просил Жердев старика, поддерживая его под локоть.

Они уже пересекли страшный взгорок, за которым лежали трупы убитых красноармейцев, когда раздался выстрел, вспыхнула, очерчивая дугу, ракета, и тут же перед ними возникли немцы.

– Хальт!

Жердев, вскрикнув, схватился за автомат, выстрелил и повалился на землю как подкошенный. Старик и Мухин упали рядом. Жилин бросил гранату, побежал, путаясь в высокой траве. Услышав близко лязгающее гудение, лег. Вся лужайка и взгорок вдруг оказались освещенными: немецкие бронетранспортеры шли на них с включенными фарами. Лучи фар двигались вправо-влево, скользнули по бугру и остановились, застыли, освещая распростертые тела разведчиков и старика. Две ракеты догорали возле кустов ивняка. Жилин достал вторую гранату, зачем-то оглянулся на неподвижно лежащего Жердева, приподнялся на левый локоть для броска – и тут пулеметная очередь ударила ему в грудь и в голову…

7

Всю ночь Поздышев ждал Жердева с разведчиками. Под утро понял; ждать не надо – не вернутся. Жгучий холодок перехватил горло, неприятно засосало под ложечкой.

Он приказал накормить людей пораньше, сам достаточно ясно не представляя, какой приказ отдаст потом. Он предчувствовал, что день будет тяжелым, что именно в этот день все решится. Каким-то непостижимым образом его предчувствие связывалось с гибелью Жердева. Жердев погиб. Значит, кольцо сужается. Значит, они в ловушке.

Завтрак был скудный – запасы продуктов иссякли. Полсухаря на человека и банка тушенки на шестерых. Самому Поздышеву есть не хотелось. Он попросил Рябинина принести котелок воды, ополоснул лицо, остальное выпил, заедая сухарем.

– Тушенку, товарищ капитан, – стал предлагать Рябинин.

– Не хочу.

– Ну вот еще, – Рябинин насупился, испуганно глядя на капитана. – Второй день ничего не едите. Так нельзя. – Но, видя, что капитан не слушает его, закрыл откупоренную банку и спрятал в мешок.

Что могло случиться с Жердевым? Попал в засаду? Убит? Эти вопросы не давали Поздышеву покоя. За несколько дней боев и отступления, блуждания по лесам он привык к Жердеву, как к близкому человеку. Привык к его отрывистой манере разговора, к его исполнительности и деловитости. С ним, с Жердевым, и больше ни с кем, делился он своими опасениями и надеждами, на него возлагал самые ответственные и опасные задания. После того как батальон, обороняясь, потерял большую часть своего состава, не было у Поздышева ближе человека, чем Жердев. «Как же это случилось, что Жердев погиб?» – спрашивал себя Поздышев, совершенно уверенный сейчас в том, что Жердев именно погиб, а не взят в плен и не ранен.

8

В десять часов утра с шоссе свернули две танкетки, проехали метров двадцать по направлению к лесу и остановились. Тут же выпустили две фосфоресцирующие трассы. Пули защелкали по стволам деревьев, сучья и листва мягко падали на землю и в окопы к солдатам. Дав несколько очередей, танкетки двинулись вперед и снова встали, и снова над окопами засвистели пули, вгрызаясь с треском в деревья.

Затаив дыхание, Лубянов наблюдал за танкетками. «Нащупывают, пристреливаются. Скоро подойдут к опушке вплотную», – думал он. Танкетки, однако, постреляв, пошли вдоль леса, одна за другой, держа интервал метров в десять, потом повернули обратно.

Сзади, в кустах, послышалось шелестение. Лубянов обернулся и увидел Поздышева.

– Не стрелять! Без команды не стрелять! – повторил капитан сиплым голосом и, присев на корточки за кустом, раздвинув ветки, стал разглядывать немцев в бинокль. Видимо, Поздышев чувствовал себя плохо – лицо синее, с желтизной, глаза запали.

– Они разворачиваются, – заметил Лубянов.

– Спокойно, товарищи, – отозвался Поздышев. – Не шевелиться!

– Уходят вроде…

– Может…

– Тихо, тихо…

Прижав к глазам окуляры бинокля так, что кости надбровных дуг запыли, Поздышев следил за танкетками.

– Уходят.

Он поднялся, пошел, пригнувшись, в глубь леса, и в эту минуту громовой треск раздался над их головами. Один, другой, третий… Взрывы следовали друг за другом так часто, что невозможно было понять, откуда стреляют: то ли из деревни, то ли со стороны шоссе. Осколки с яростью вонзались в землю, с отчетливым стуком впивались в деревья, хищно стрекотали в листве. «Шрапнелью бьет», – подумал Лубянов и скомандовал:

– Всем в окоп!

Лес наполнился жутким ревом, треском. Жужжали осколки, падали отрываемые ими ветки деревьев. Поднявшийся было из траншеи Спирин присел тотчас на дно окопа, обхватил руками голову. Осколки, казалось, не успевали упасть на землю, как высоко над деревьями возникал новый, рвущий душу вой. Этот вой заполнял все вокруг, и некуда было от него деться, некуда спрятаться. Все лежали, уткнувшись лицом в землю, ни одна голова не поднималась над окопом, никто не решался взглянуть поверх бруствера, чтобы узнать, что же делается в поле, на шоссе. Всех сковал неуправляемый животный страх.

Взрывы то сгущались на опушке, то отдалялись в глубь леса, потом снова возвращались на опушку. Немцы методично посылали снаряды в лес, старательно обрабатывая каждый квадратный метр площади. Два огненных столба возникли слева, где занимал оборону взвод Соловьева. Что-то прокричав, Поздышев – лицо перекошенное, бледное – пошел по окопу к Соловьеву. Каска у комбата съехала набок, Поздышев не поправлял ее, шел быстро, переступая через лежащих солдат, обходя тех, кто, скорчившись, истекал кровью.

Лубянов хриплым голосом крикнул:

– Спокойно, ребята! Сейчас обстрел кончится!

Он понимал, что и без него солдаты поймут, когда кончится обстрел. Но он хотел сообщить им, что находится рядом, наблюдает за противником, командует.

Взвыв по-щенячьи, впереди разорвался снаряд. Волна горячего воздуха обожгла Лубянову лицо. Он упал, прижавшись щекой к стенке окопа. И в этот момент в уши ему ударил крик:

– Помогите!..

Он вылез из окопа. Стал продираться через кусты, хотя их можно было обойти, прыгнул в другой окоп, тычась руками в землю, в солдат, никого не видя и не слыша.

Спирин лежал на боку на дне окопа и корчился от боли, другой его бок был весь в крови. Страшно белела кость на том месте, где должна быть рука.

– Помогите!.. – слышался стон.

Первое, что осознал Лубянов, – надо как можно быстрее сделать перевязку, остановить кровь. Но он никак не мог совладать с собой, руки не слушались, к горлу подступала тошнота. Кто-то снял с себя и разорвал нижнюю рубаху. Долго не могли сделать жгут. Лицо Спирина белело с каждой минутой, он громко стонал, и кровь продолжала течь с плеча. «Да что же это… Ведь учили…» – в отчаянии шептал Лубянов, накладывая на торчащую кость повязку за повязкой. Тошнота тем временем усилилась.

– Отнесите его в лес, – приказал он и бросился в свой окоп, не замечая, что солдаты, приладив винтовки на брустверы, ведут огонь. Про себя он отметил, что половина его окопа обвалилась от прямого попадания. Из земли выглядывали горлышки бутылок с зажигательной смесью. Увидев их, он жарко прошептал:

– Ну вот… Теперь моя очередь…

Он взял одну из бутылок и посмотрел в поле, в ту сторону, где находилось шоссе. Две танкетки маневрировали взад-вперед по полю и стреляли. Казалось, они вели какую-то веселую игру – гонялись друг за другом и от избытка энергии постреливали в лес.

Лубянов прекрасно понимал, что танкетки неуязвимы, что следует подпустить их ближе и что вообще винтовочный огонь для них не страшен. Губительны только гранаты и бутылки с бензином, конечно в случае удачного попадания. Приложив ладони к губам в виде рупора и обернувшись к солдатам, Лубянов крикнул, чтобы не стреляли. И, словно услышав его крик, танкетки почему-то вдруг развернулись, выехали на шоссе и помчались по нему, подняв клубы желтовато-черной пыли.

Лубянов неотрывно глядел на удалявшиеся танкетки, потом, когда они окончательно скрылись из глаз, ткнулся мокрым от пота лицом в бруствер и, обессиленный, медленно опустился на дно окопа. Сидел согнувшись, ничего не слыша и не видя. В этом узком земляном пространстве он сейчас будто оторвался от остального мира: только он, Лубянов, и этот окоп, только его ослабевшее, вздрагивающее тело и эта земля, осыпавшаяся при малейшем движении.

Между тем обстрел постепенно прекратился, и в лес снова пришла тишина. Во взводе оказалось пятеро раненых. Их перевязали и унесли в глубь леса.

Подошел сержант Кажаев. Не глядя в лицо Лубянову, тихо сказал:

– Спирин умер.

– Что?

– Спирин умер, – негромко повторил Кажаев, по-прежнему глядя в сторону.

– Где он?

– Там, – Кажаев показал рукой в лес.

Лубянов тотчас же пошел в указанном направлении. Еще издали он увидел, что трое солдат и старшина Гурьев собираются опустить завернутое в плащ-палатку тело Спирина в могилу. Увидев быстро приближающегося к ним лейтенанта, они остановились.

– Вы что, товарищ лейтенант? – спросил Гурьев.

– Пришел попрощаться, – пояснил Лубянов и после небольшой паузы добавил: – Мой помощник.

– Истек кровью, бедняга, – заметил Гурьев. – Хотите посмотреть?

– Не надо, – быстро проговорил Лубянов, краем глаза разглядывая вытянувшееся под плащ-палаткой тело своего помкомвзвода. – Документы взяли?

– Взяли, как же. Вот. – Старшина порывисто дернул ремешок полевой сумки и достал обернутую в газету книжечку.

Лубянов полистал ее, не читая, и вернул старшине.

– Больше ничего нет?

– Документов больше нет, – ответил Гурьев. – Есть несколько писем.

– Покажите.

Гурьев снова рванул ремешок полевой сумки, извлек оттуда тонкую пачку писем.

– Это все?

– Все.

Лубянов жестом показал в сторону могилы, – дескать, хороните. Солдаты неумело взялись за концы плащ-палатки, Гурьев с Лубяновым поддерживали тело Спирина посредине. Опустили его в могилу. Гурьев дал знак рукой – и солдаты взялись за лопаты.

«Вот и все, – подумал Лубянов, глядя на спорую работу солдат. – Был сержант Спирин, в гражданской жизни районный фининспектор, и нет его…»

– Я напишу его родным, – произнес Лубянов каким-то извиняющимся тоном. – Письма останутся у меня.

– Хорошо, – ответил Гурьев, деловито следя за работой солдат. – Только почты-то здесь нет, товарищ лейтенант. Как будете посылать?

«Действительно, почты здесь нет. Как это не пришло мне в голову?» – Лубянов поглядел на Гурьева тяжелым, отрешенным взглядом.

9

Поздышев спустился в окоп, посмотрел в бинокль направо, налево, прислушался к далекому гудению самолета.

– Скажите, Лубянов, солдаты все понимают?

– Что вы имеете в виду?

– Ну, обстановку, наше положение.

– Конечно, понимают.

– Не паникуют?

Лубянов пожал плечами:

– Вроде нет, не замечал. Не до этого, знаете…

– Надо сказать солдатам, что мы с часу на час ждем помощи, – проговорил Поздышев, беспокойно оглядываясь по сторонам. – Вы меня поняли?

– Понял.

– С часу на час. Только надо продержаться немного. К нам обязательно придут на выручку.

– Понял, – повторил Лубянов, устало глядя в глаза Поздышеву.

– Ну а в случае чего, лейтенант, – выход у нас один. – Поздышев поморщился. – Берегите патроны, не стреляйте по дальним целям – бесполезно. – Поздышев протянул Лубянову руку и крепко пожал ее.

До вечера по шоссе прошли сотни танков и автомашин с пехотой. Лубянов даже перестал считать. В автомашинах с удлиненными бортами ехали солдаты, горланили песни; почти не умолкали губные гармошки. Весь этот поток техники и людей мчался в глубь страны, на восток, откуда уже не доносилось ни одного выстрела. Там небо бороздили тяжелые «юнкерсы» и быстроходные «мессеры», оставлявшие за собой тонкий, подвывающий свист.

На опушке леса дополнительно были вырыты щели для сторожевых постов. Лубянов не вылезал из окопа. Глядя на двигавшиеся в два ряда по шоссе колонны немецких автомашин, танков и мотоциклистов, думал о словах Поздышева насчет помощи с востока. Говорить об этом солдатам он посчитал ненужным. Что это даст? Ему все равно никто не поверит.

Немного погодя Лубянов вспомнил о письмах Спирина, которые взял у старшины. Достал их из полевой сумки и стал читать.

Одно письмо было от матери. Она передавала приветы от родственников, сообщала мелкие новости, просила беречь себя. Это письмо было послано в город Серпухов, где дивизия укомплектовывалась перед отправкой на фронт. Другое письмо было, по-видимому, от приятеля, хорошего друга семьи. Оно хранилось с довоенного времени. Друг приглашал Спирина вместе с женой в гости в город Горький, отчаянно ругал какого-то Борьку, который сбился с пути, гуляет и с которым следовало бы им обоим серьезно поговорить. Третье, самое короткое письмо было от жены. Лубянов прочитал его особенно внимательно:

«Здравствуй, дорогой Витя! С приветом к тебе твоя жена Фиса и сынок Леня!

Витя, будь всегда уверен во мне и не расстраивайся: мы переживем все трудности, которые принес подлый враг. Я всегда буду с тобой, ты мне так близок и дорог, что я даже не могу это описать. Не серчай, что мало написала, ты же знаешь, я не умею писать много, да к тому же волнуюсь за тебя. На листке не поместишь все то, что я сейчас чувствую в душе.

Целую тебя крепко – твоя Фиса».

Лубянов долго сидел на краю траншеи, устремив глаза в пространство. Голубело над головой небо. Иссеченные осколками и пулями ветки берез и сосен валялись вокруг. Лубянов держал листок, исписанный крупным, почти детским почерком. Спирин погиб, Спирина нет, а близкие ему люди будут долго помнить его и любить. Неизвестно, когда и от кого Фиса получит извещение, что ее дорогой Витя пал смертью храбрых. Лубянов представил, как заплачет она, услышав эту горькую весть.

Мысли о Спирине, о его жене Фисе как-то незаметно связали Лубянова с его собственной судьбой. И странно, в этот час он снова вспомнил Таню, ее милую застенчивую улыбку, ее руки, робко, по-девичьи обнимавшие его когда-то. Где все это? Куда делось? Где письма, которые писала ему Таня, когда они не имели возможности повидаться? Она в письмах была так же немногословна, как и Фиса. И самое удивительное – Таня тоже всегда говорила: «Я с тобой…» Лубянов опустил низко голову, замер, задыхаясь от подступившей к сердцу тоски. Как мог он разрушить эту любовь? Как мог?..

10

Около трех часов дня над лесом появился «костыль» – немецкий разведывательный самолет. Он кружил очень низко, чуть ли не задевая макушки деревьев. Солдаты застыли в траншеях, напряженно прислушиваясь к трескотне мотора.

Неожиданно раздался крик:

– Танки!

Танки шли к лесу с двух сторон: от шоссе и со стороны деревни по полю. Их лязгающе-утробное урчание быстро приближалось. Лубянов высунулся из окопа, потом опустился, подхватил несколько гранат, пригибаясь, перебежал в щель, вырытую на гребне опушки. И тут же до его ушей донесся новый жуткий гул: желто-серые крылья с черными крестами распластались в небе. Надсадно завыли бомбы. Голос Поздышева, переходящий на истошный крик, призывал отойти в лес. «Действительно, в лесу танки не достанут», – подумал Лубянов и выскочил из окопа, сделал поспешно несколько шагов, лег за деревом. Рядом громко стонал раненый. Лубянов рванулся на этот стон и снова прижался к земле: сбоку оглушительно грохнул тяжелый снаряд – стон прекратился. Жужжали осколки, рвались снаряды, ломались деревья. Клубами наползал дым, пахло кровью и порохом. Солдаты из взвода Соловьева и сам Соловьев перебегали вправо. «Там же болото! Куда вы!» – крикнул Лубянов, но его голос утонул в треске и грохоте. Зеленые фигуры в касках с рожками показались на опушке леса. Лубянов хорошо различал их лица, их расстегнутые мундиры. Прицелившись, он дал короткую очередь, увидел, как один за другим повалились два немца, прошептал заикаясь: «Вот вам, мать вашу…» С рваным треском разорвалась позади граната. «Ах, мать вашу…» – Лубянов достал из кармана лимонку, выдернул кольцо и бросил. Острая боль в плече заставила его застонать. Он напрягся и бросил еще одну гранату. Его автомат сыпал пулями направо и налево, не позволяя немцам приблизиться. Израсходовав последнюю обойму, затравленно оглянувшись, он достал судорожным движением из кобуры пистолет и выстрелил почти в упор в набегавшего на него немца. Град пуль остервенело застучал по дереву, служившему ему защитой, одна из них обожгла бок. Лубянов приподнялся, хотел вздохнуть и не смог.

Некоторое время он еще слышал звуки близкого боя. Видел, как в тумане мелькали фигуры немцев. Потом все исчезло. Захлебываясь собственной кровью, Лубянов лежал, уткнувшись лицом в землю, раскинув руки, точно плети. Тяжелая черная мгла раздавила его.

НЕЖНОСТЬ

1

В конце июля сорок четвертого года жаркой летней ночью полк отвели наконец в тыл – на отдых и для пополнения. Желанная для каждого фронтовика передышка.

Устроили нас в лесу, сухом и пахучем, специально приспособленном для отдыха выведенных из боя частей. Среди сосен и елей были вырыты аккуратные землянки; у речки построена банька, раскинуты палатки… Все было тут предусмотрено: и места для курения и для занятий, и для кино была отведена особая полянка – чуть покатая, с рядами бревен, заменяющих стулья. Но что особенно почему-то веселило нас – «грибки» для часовых, сделанные из сосновых горбылей, как в настоящем военном лагере. Было ясно, глядя на эти «грибки», что мы далеко от передовой, мы – в тылу.

Одиннадцатый час вечера. Я и старший лейтенант Штыкалов лежим, вытянув ноги, на земляных топчанах, прикрытых сверху плащ-накидками, под которые брошено немного сена. Мигает коптилка, желтоватые блики подрагивают на неошкуренных бревнах наката, там сейчас что-то шуршит, потрескивает, то ли ветер, то ли мышь. Спокойно, хорошо в землянке. Кому случалось попадать с передовой на отдых в тыл, тот знает это ощущение тишины и безопасности. Сам воздух здесь кажется другим. И мы дышим, дышим этим воздухом и надышаться не можем.

Штыкалов – мой ротный командир. Сейчас он отдыхает, ворот гимнастерки расстегнут, глаза закрыты, крупные кисти рук сцеплены на груди, только два пальца торчат, постукивают друг о друга – верный признак, что Штыкалов что-то соображает, прикидывает про себя: еще бы, рота – хозяйство немалое, забот требует…

К Штыкалову у меня отношение особое. С первого дня, как я попал к нему в роту, между нами возникло что-то теплое и искреннее. Он был хорошим командиром, воевал умело, с подчиненными держался простецки, мог грубовато прикрикнуть, мог и отчитать, когда надо, но в душе его всегда была какая-то чуткая снисходительность к каждому солдату, он жалел их, прощал оплошность, промахи, считая, что не всем на роду написано быть героями, что приноровиться к войне человеку не легко, почти невозможно. В одном тяжелом бою, когда немец засыпал нас минами, молоденький солдат из пополнения не выдержал, вылез из окопа и побежал в тыл. Недалеко убежал, но все же… Потом этого солдатика привели к Штыкалову. Ротный сидел в блиндаже, осунувшийся, грязный, макал сухарь в кружку, прихлебывая чай. Солдат стоял перед ним, пригнувшись, – лицо серое, небритое, опухшие от слез губы.

Молчание длилось минуты две.

– Ну что? Страшно было? – спросил Штыкалов, уткнувшись в кружку.

Солдат не понял, о чем его спрашивают, молчал.

– Сколько тебе лет?

– Мне? – нерешительно переспросил солдат.

– Да, тебе.

– Семнадцать.

Штыкалов подумал, вздохнул.

– Немного, конечно, но воевать все равно надо. За тебя никто не будет воевать. Понял? – Он оглядел солдата с ног до головы, нахмурился. – Хочешь со мной чаю? Садись.

Солдат, не мигая, глядел на Штыкалова, и вдруг лицо его сморщилось.

– Товарищ командир, товарищ командир, – залопотал он и, не выдержав напряжения, выбежал из блиндажа.

Хорошим бойцом стал потом этот солдат.

Сейчас Штыкалов лежал на своем топчане, смежив веки, и молчал. Замер, не пошевелится. Только пальцы на груди продолжали свою затейливую игру, будто вели между собой разговор.

– Слушай, Евстигнеев, сапожники у тебя во взводе есть?

– Какие сапожники? В каком смысле?

– Обыкновенные, которые сапоги, ботинки чинят.

– Нет у меня сапожников. Чего нет – того нет.

Я знал, зачем ему нужны сапожники: новую обувь для солдат склады придерживали, берегли – начальство приказало ремонтировать старую.

– Интересная история получается, – сказал я. – Ты бы в штаб обратился – пусть из хозвзвода пришлют, должны у них быть сапожники.

– Я говорил.

– Ну и что?

– Сказали: обойдетесь своими силами.

– Вот черт!

Мы еще поговорили о сапожниках, о новом пополнении – совсем зеленые ребята, учить надо. Потом нам надоело разговаривать, и мы замолкли, лежали и смотрели на неошкуренные бревна наката, по которым ползали желтоватые блики от коптилки.

Пролетели над лесом штурмовики – утробный гул их донесся в землянку. Хорошо лежать и слушать натужное гудение самолетов, когда знаешь, что это наши летят, а не немецкие. Немецкие сюда давно не показывались.

– Интересно, сколько мы будем стоять в этом лесу?

– Третий раз задаешь один и тот же вопрос.

– Разве третий?

– Третий, если не пятый. – Штыкалов повернулся на бок, посмотрел на часы. – Сколько надо, столько и будем стоять. Куда торопишься?

– Торопиться некуда, – буркнул я и отвернулся.

Еще весной после госпиталя ребята советовали мне: «Просись, Евстигнеев, в отпуск, тебе положено». Просился – сказали: подожди немного, не время. Сюда приехали, в лесной лагерь, опять подал рапорт. И снова то же самое. «Не время, – отрезал начальник штаба, поставив на рапорте закорючку. – Пополнение приходит в полк, офицеров не хватает…»

Всегда у начальства чего-нибудь не хватает, когда просишься в отпуск. Без меня, видите ли, двух недель нельзя прожить, будто я не взводом командую, а целой армией или по крайней мере дивизией. Черт знает что за люди. Не могут по-человечески.

В общем, с отпуском мне не повезло.

А позавчера, слоняясь по лагерю (в распорядке дня значилось личное время), встретил Соню Краснову, фельдшерицу из нашей санчасти. Увидел, заговорил, Соня поступила в наш полк недавно. «Здравствуйте, здравствуйте! Как привыкаете?» Болтал, что попадется, про то, про се, и сам не пойму, что случилось, что произошло – вдруг увидел, что Соня очень красивая девушка, и завертелось во мне какое-то колесико, очень захотелось снова и снова видеть Соню.

…Запрокинув голову на жесткой подстилке топчана, я лежал и пересчитывал бревна наката – справа налево и слева направо – и думал о Соне. Серая мгла землянки, перебиваемая тощим огоньком коптилки, окутывает меня, я жмурю глаза, и вот уже нет перед глазами неошкуренных бревен, а вижу я крутой, с уступами берег Волги, могучие ветвистые липы… Три года скоро исполнится, как я покинул родной город и пошел на войну. И не было дня за эти годы, чтобы я не вспоминал дом, маму… Когда же это все было? Давно-давно… Я шагал по мощенным булыжником улицам мимо приземистых одноэтажных домов, выходил на высокий берег и спускался по нагретому солнцем откосу к Волге.

– Сержант Зернов у тебя что делает? – прервал мои мечтания Штыкалов.

– Как что? – неподдельно удивился я. – Он же мой помкомвзвода. Ты что – забыл?

– Знаю, знаю, – отмахнулся машинально ротный. – Меня интересует, чем он сейчас занят.

– Как это «чем»! – воскликнул я укоряюще (своих подчиненных я всегда защищаю отчаянно). – С утра до вечера занятия и вообще служба…

– Понятно, – протянул Штыкалов.

Я достал табак и долго скручивал цигарку, глядя на Штыкалова. Потом спросил:

– Зачем тебе Зернов понадобился?

Штыкалов думал о чем-то своем, не сразу ответил:

– Зернов?

– Да.

– Помощник старшине требуется. – Штыкалов посмотрел на меня внимательно. – Дня на три. Может, отпустишь?

– Почему именно Зернов?

– Почему, почему, – буркнул ротный. – Поэнергичней нужен парень.

– Ага, поэнергичней, – вздохнул я и отказался наотрез отпустить из взвода сержанта Зернова.

Конечно, Штыкалов мог бы запросто приказать мне отправить Зернова в распоряжение старшины, но у нас были другие отношения, да и я чувствовал всегда, в каких обстоятельствах можно возразить ротному, а при каких нельзя ему прекословить ни единым словом. За Зернова я давно опасался: парень толковый, энергичный, того и гляди отберут, сначала на три дня, а потом ищи ветра в поле.

Штыкалов все же отчитал меня:

– Ты скажи своему помкомвзвода, чтобы гимнастерки не уродовал. Придумал какую манеру… Попустительствуете там, распустились. И сапоги пусть носит по-человечески. Увижу еще раз, обоих накажу…

Я тихо хмыкнул, представив на мгновение худощавого, с дерзкими глазами Зернова в укороченной чуть не до пояса гимнастерке и в спущенных гармошкой сапогах. Сапоги опущены для фасона: мода была такая у гражданских парней – сдвигать низко голенища.

– Ладно, проведу работу с Зерновым, – пообещал я не очень уверенно. – Только ты у меня его не трогай. Моя опора, сам понимаешь.

Штыкалов промолчал. Пауза затянулась довольно надолго. Я снова стал думать о Соне Красновой.

Красивая девушка и держится просто, без гонора. Слушала меня так внимательно. Ее сорок первый год интересовал: как мы отступали, где были командиры, кто кормил нас, куда отправляли раненых, где доставали лекарства… Мне показалось, что она все время что-то изучает и ждет какого-то объяснения тем событиям. Может, я ошибаюсь, конечно. Я говорил правду, припомнил, как выходили из окружения под Вязьмой, патронов не хватало и винтовки были не у каждого. Шли на огонь, многие погибли, а кто вырвался из кольца – счастливчики…

Когда-нибудь попозже, думал я, можно будет пригласить Соню к нам в землянку. Никакой нахрапистости, ничего лишнего. Штыкалов интеллигентный парень и умеет разговаривать. Можно попросить у комбата патефон, пластинки послушаем. Все очень благородно и культурно. Потом я пойду провожать Соню. В полку, конечно, узнают про мои ухаживания. Ну и что – пусть, такая девушка.

В последнюю встречу я рассказал Соне, откуда родом.

– А где ваш дом, Соня?

– Мой? – Коротко взглянув на меня, она сказала: – В Москве.

– В самой Москве? – почему-то переспросил я.

– Да.

– Это удивительно!

– Почему?

– Ну – столица!

Не глядя на меня, она пожала плечами.

– И родители у вас в Москве? – продолжал я спрашивать.

– Нет, родителей там нет, – ответила она. Помолчала и добавила: – Они в эвакуации.

Больше Соня ничего не сказала о себе. Палатки санчасти возникли рядом. Она кивнула мне и ушла.

Я ведь ничего не знаю о ней, думал я, лежа на топчане в землянке. Может, у нее кто-то есть. За такой девушкой наверняка увивались парни. Не может быть, чтобы за ней никто не ухаживал. Не может быть, не может быть… Настроение мое при этих мыслях сразу упало. Я резко повернулся на топчане и шумно вздохнул. Действительно, разбежался… Только тебя и ждали… Принц какой, что возомнил. Соня относится ко мне почти официально, для нее я такой же, как и все. Ну погуляли вчера и позавчера по дорожке около санчасти, ну и что из того? А сегодня, хоть я и делал в течение часа круги около ее палаток, Соня не появилась, и впечатление у меня такое, будто она вообще уехала из полка…

Я ворочался на топчане, вздыхал, и все же, несмотря на явную неопределенность и даже абсурдность моих надежд, никак не мог избавиться от волнующего чувства ожидания чего-то нового, большого, что входило в мою жизнь. Входило помимо моей воли, вопреки всем здравым рассуждениям и возникающим препятствиям.

Палаточный полог над входом в землянку колыхнулся – вошел старшина Роговик, небольшого роста, коренастый, с загорелым, кирпичного цвета лицом. В руках у него – туго набитая новенькая полевая сумка. Штыкалов тотчас поднялся с топчана, опоясался ремнем.