Текст книги "В день первой любви"

Автор книги: Владимир Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Но сейчас Лешу интересовал не Юркин костюм, а книги, которые тот листал, нахмурив свои черные брови. Подойти и узнать? Но может, Юрка сам заметит его присутствие и позовет. Однако Юрка стоял опустив голову и листал, выискивая для себя что-то особо нужное.

Тогда Леша подошел и спросил:

– Что за книги? Про путешествия?

Леша считал, что самые интересные книги про войну и про путешествия.

– Да нет! – ответил Юрка, сверкнув белками глаз. – Про Испанию.

– Про Испанию?

И тогда Юрка посмотрел Леше прямо в лицо, и Леша понял, что совсем не знал своего товарища по школе.

В тот вечер они вышли из старинного монастырского здания вместе и долго бродили по городу. Юрка рассказывал про Испанию, про горы, про города со звучными названиями, про людей, которые хотели сделать революцию и уничтожить капитал, но им не дают это сделать фашисты. Глаза у Юрки блестели.

– Ты понимаешь, – сказал он, расправляя привычным жестом складки под ремнем, – вот мы с тобой ходим, читаем книжки, учимся. Революция у нас, гражданская война – все было. А там… Я все время думаю, как там. Понимаешь, они тоже хотели, чтобы как у нас, а их за глотку – и давай со всех сторон душить. Почему?

– У нас при царизме… – начал было Леша.

– Нет, ты скажи почему? – продолжал Юрка, пропустив Лешино замечание насчет царизма. – Почему?

– Ну, капиталисты, конечно, – сказал рассудительно Леша.

– Капиталисты?!

– Да.

– Так надо бороться. Не сидеть сложа руки, пока фашисты всех не перестреляют.

Они долго молчали. Звякал на соседней улице трамвай, в скверике слышался визг и девчоночий смех, а еще дальше, в саду лакокрасочного завода, духовой оркестр выводил фокстрот на мотив известной песенки «Катя, Катюша, купеческая дочь…». Юрка вздохнул, поглощенный своими мыслями о далекой Испании, он, казалось, ничего не слышал, а духовой оркестр презирал за мещанство…

– Наши добровольцы высадились в Барселоне.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

Юрка поглядел по сторонам и тихонько засвистал.

Они еще постояли под деревьями на углу сквера – обоим почему-то не хотелось расходиться. Причем у Юрки было такое выражение лица, будто он знает какую-то очень важную тайну и раздумывает, решая, говорить про нее Лешке или не говорить. В тот вечер он так ничего и не сказал.

Сейчас Юрка шагал по городской площади. Юрка был в гимнастерке, в которой Пинчук видел его в читальном зале, правда, на гимнастерке алели петлицы и рубиново поблескивали кубики, по два на каждой петлице. Пинчук подумал о погонах и никак не мог сообразить, когда это происходит: то ли они еще учатся в школе, тогда почему у Юрки командирские кубари, то ли все это происходит позже, когда Юрка после неудачного побега в Испанию вскоре уехал в военное училище, – все как-то перемешалось. Пинчук тоже шагал и пел, и хотя знал, что все это вроде происходит во сне, но был несказанно рад и всякие вопросы Юрке отодвигал на потом, главное – они рядом, и Юрка, его школьный дружок, шагает по булыжной площади, и светит им в лицо солнце, и несется над головой боевая песня:

 
Проверьте прицел,
                  Заряжайте ружье…
 

8

В это время Варя Лескова дежурила на коммутаторе. Она сидела в землянке перед дощатым самодельным столиком, на котором был установлен аппарат; телефонная трубка с помощью обыкновенного бинта была ловко укреплена на голове, над левым ухом. Если клапан на коммутаторе открывался, Варя тотчас нажимала рукой на ключ, подвигала удобнее трубку и говорила в микрофон официальным голосом: «Семнадцатая». Семнадцатая – это был позывной телефонной станции на текущие сутки.

Варя дежурила уже два часа, но не чувствовала себя усталой, хотя после свидания с Пинчуком старшина Кукушкин гонял ее по разным поручениям, а вечером, перед самым дежурством, послал ее и еще двух девушек на вещевой склад за теплым бельем. На складе им пришлось неожиданно задержаться, вернулась поздно, она успела лишь поужинать, а после ужина девчата принесли ей письмо от матери.

Мать писала, что все у них хорошо. Отец много работает, хотя теперь гораздо реже ночует в цехе. Завод вошел в ритм. Она намекала на особую продукцию, которую завод якобы выпускает для фронта, но по ее таинственным намекам было весьма трудно уразуметь, какую же продукцию имеет в виду мать. В конце письма, как обычно, перечислялись просьбы: беречь себя, не соваться куда не следует, думать побольше о них, стариках, для которых она, Варя, – единственный свет в окошке.

Письма родителей всегда будоражили Варю воспоминаниями. Она вспоминала Москву, дом, поездки с отцом по каналу, гуляния на Тушинском аэродроме, куда ежегодно в День авиации отец брал ее с собой. Родители жили между собой дружно, в их семье царила атмосфера благожелательности и согласия. Когда Варя вскоре после начала войны отнесла заявление в райвоенкомат с просьбой направить ее на фронт, мать, узнав об этом, расплакалась и накричала на нее: «Девчонка! Что ты выдумала!» Это была, пожалуй, единственная размолвка у Вари с матерью. Вечером пришел отец и сказал: «Если она считает, что так нужно, значит, пусть будет так».

Сначала Варю отправили в учебный полк, а потом родители уехали с заводом в Сибирь. В каждом письме мать сообщала: «Устроились вполне прилично». По краткости и односложности этих сообщений Варя поняла, что мать не хочет говорить о трудностях. Далекая Сибирь у Вари сочеталась с сильными морозами, сугробами и вьюгами. И, пытаясь представить себе родителей в тех краях, она видела отца в меховой шапке-ушанке, а мать в платке, повязанном крест-накрест поверх пальто, – точно так родители были одеты, когда приезжали последний раз к бабушке во время зимних Вариных каникул. В голове у Вари так крепко запечатлелся этот их последний приезд, она порой даже забывала, что на дворе осень и что в Сибири бывает так же тепло, как и в Москве.

Прошел еще час Вариного дежурства. Разговоров через коммутатор проходило мало, и Варя имела возможность немножко подремать. Огонек стеариновой свечи, поставленной в консервную банку, горел ровно, почти не колеблясь, и так было хорошо на него смотреть и думать при этом о чем угодно.

Когда Варя была на вещевом складе, то по радио передавали приказ Верховного Главнокомандующего. На юге наши войска овладели новыми важными городами и взяли в плен тысячи фашистских солдат и много военной техники. После того как Левитан прочитал приказ, был произведен салют из артиллерийских орудий, их грохочущие залпы отчетливо доносило радио, потом прозвучал гимн. Варя впервые слышала салют, и этот салют, и торжественный голос Левитана, читавшего приказ, и звуки гимна, и залпы – все это произвело на нее сильное впечатление. Дела на фронте шли хорошо, присутствовавшие на складе солдаты начали вслух подсчитывать, сколько километров осталось до Берлина. Кто-то выразил мысль, что к Новому году дойдем и до Берлина, а если не к Новому, то к весне обязательно. Его тут же высмеяли за неопределенность: то к Новому, а то к весне – большая все-таки разница. Было решено, что ко Дню Красной Армии обязательно дойдем. Предположения следовали одно радостнее другого, говорили о возвращении домой, о встречах. Варя тоже думала о доме и пыталась представить себе, как она встретится с родителями, когда наступит конец войне. Будут ли родители к тому времени жить в Москве или задержатся в Сибири и ей придется ехать в незнакомый город Бийск? Варе очень хотелось, чтобы родители были в Москве. Тогда бы она с вокзала проехала на метро в центр, а оттуда пешком по улице Горького до бульвара и мимо памятника Пушкину к Никитским воротам. Здесь до переулочка, где стоит их дом, два шага. Она приедет, никого заранее не предупреждая. Поднимется на третий этаж и позвонит в квартиру. Мать откроет ей дверь, отступит немного в сторону и покачает укоризненно головой, как бывало, когда дочь запаздывала, возвращаясь из кино или из театра.

Варя улыбнулась, настолько живо представила она эту сцену. И вдруг увидела рядом с матерью Пинчука. Этот поворот в мыслях произошел так неожиданно, что Варя даже смутилась, как бы удивляясь самой себе. Она решила, что надо написать матери, с каким человеком она познакомилась. У нее никогда не было от матери тайн. Но, поразмыслив секунду, пришла к выводу, что лучше будет, если она промолчит – ну хоть три-четыре дня.

«Как он доехал? – подумала Варя. – Нашел ли попутную машину? И не возникло ли каких неприятностей?..»

Варя привстала с чурбака, заменявшего ей стул, и снова села, зябко поежившись.

Щелкнул клапан на коммутаторе.

– Семнадцатая, – сказала сухо Варя.

– Семнадцатая, соедините со Вторым.

– Соединяю.

Быстрая манипуляция шнурами, и, убедившись, что разговор состоялся, Варя поставила ключ в нейтральное положение.

И снова стала думать о Пинчуке.

И опять щелчок клапана.

– Семнадцатая, дайте «Весну».

– Соединяю.

– Срочно вызовите Первого.

– Соединяю.

Коммутатор заработал на полную мощность. Позывные – за каждым из них стояло войсковое подразделение, или штаб, или командир; Варя понимала, как важно, чтобы связь действовала бесперебойно, и испытывала торжественную приподнятость, соединяя людей, которые откликались ей далекими голосами, которые говорили на непонятном для нее засекреченном языке, отдавая распоряжения, приказы, сообщая разные сведения о противнике и о себе, – Варя чувствовала личную причастность к этой большой а важной работе.

9

 
Проверьте прицел,
                  Заряжайте ружье…
 

Нестерпимо ярко светило в глаза солнце, Пинчук проснулся и увидел: с противоположной стороны через узкое оконце сарая на него действительно целится солнечный луч.

В сарае шла утренняя суета; времени уже было немало – ожидали завтрак. Старший сержант Пелевин сидел у входа и читал вслух газету, рядом, устроившись на бревне, – небольшая группа разведчиков. Доносился сипловатый, монотонный голос:

«Во время атаки оборонительного рубежа противника боец Чумаков ворвался во вражеский дзот. Действуя штыком и гранатой, смелый солдат уничтожил шесть гитлеровцев…»

В другом углу неугомонный Крошка, громадный и красный, рассказывал молодым разведчикам, как скрутили немецкого фельдфебеля, который кусался и вертелся, словно пойманный в сетку волк, но его все же утащили. Потом у Крошки шли подробности о том, как разговаривали с ним разные полковники в штабе, как благодарили его за «языка».

Пинчук сонно улыбнулся. Пора вставать. Но он снова сомкнул веки, не желая расставаться с дружком своей школьной юности – Юркой Хлыстовым. Некоторое время он размышлял о том, где теперь его далекий дружок и что с ним. Последнее письмо от Юрки было из Ленинграда еще до блокады. Потом – никаких известий: ни от Юрки, ни от его родителей, которые незадолго перед войной уехали на Украину, куда был переведен в один из пограничных гарнизонов Юркин отец.

Захваченный группой Волкова немецкий фельдфебель не открыл особых новостей: немцы по всему участку фронта держат плотную оборону. Сообщения о режиме переднего края, о настроении солдат имели, конечно, значение, но все же это были мелочи. Заслуживающим внимания казался лишь один факт: несколько дней назад передний край посетила группа каких-то важных генералов и старших немецких офицеров. Они прибыли ночью и скрытно прошли на командный пункт полка и в другие места – подробностей фельдфебель не знал, он случайно в ту ночь оказался свидетелем, как из окопов, где проходили генералы, удаляли солдат. Посещение их было обставлено особой таинственностью.

Настораживало также еще одно обстоятельство, которое можно было поставить в связь с посещением генералами переднего края, это – появление за последние два-три дня авиации. Немецкие истребители кружились вблизи передовой, иногда пересекая ее, а когда уходили, то оставляли после себя «раму». Казалось, будто немецкие самолеты кого-то патрулируют – фельдфебель по этому поводу не смог дать никаких объяснений, а всякие предположения на этот счет, даже самые разумные, требовали конкретных подтверждений.

10

Высоко над лесом плывут облака. Лес шумит, пронизываемый свежим ветром. Ветер спешит вперед – сквозь листву, сквозь заросли сучьев. Вперегонки с ним носятся птицы.

Стена леса – будто некий заслон; в просветах между деревьями виднеется поле, изрытое ямами воронок, зигзагами окопов, бугорками блиндажей, – передовая. Болотистая выемка упирается в круто возвышающийся холм. «Тра-та-та» – с одной стороны простучит и через пять минут: «тра-та-та» – с другой. Жутковато от пулеметного стука. «Дзиу-дзиу» – провоет по-щенячьи над головой мина. Взрывы следуют один за другим, и тут же с шорохом прокатится фугасный: наши орудия отвечают немецким минометчикам. На тысячи ладов ведет между собой разговор артиллерия.

Пинчук стоял в окопе и, пригнувшись, глядел из-за бруствера в бинокль на немецкий передний край. В лабиринте траншей, опоясывающих холм, уходящих то вглубь, то в сторону, казалось, никого не было. Только внезапный стук пулемета обозначал, что пологий спуск к болоту и ложбина в средине его насыщены огнем, что все здесь кусает, жалит, убивает; Пинчук, надвинув каску, смотрел в бинокль, ползая окулярами по зигзагам траншей, прикрытых спереди зеленой хвоей. Что скрывается за траншеями, где, в каких ячейках сидят наблюдатели, какие секреты таит холм и узкая ложбина посреди болотины, втягивающаяся в лес?

Рядом с Пинчуком в окопе стоял Коля Егоров.

– Видишь, справа бугорок, – сказал Пинчук, не отрываясь от бинокля. – Бугорок свежий, понял. Да они, похоже, еще траншею вырыли. А дзот в центре артиллеристы накрыли. Хорошо…

Коля не видел ни бугорка, ни дзота, который накрыли артиллеристы. «У меня все сливается», – подумал он про себя.

Помолчав, Коля сказал!

– Слева вон тоже бугорок.

– Слева, где?

– Да вон чуть повыше лощины.

– Ах, это, – Пинчук тотчас отвел бинокль. – Это взаправдашний бугорок. А там, где я показывал, – дзот.

Коля молча стал всматриваться в бугорок-дзот и в другой, что повыше лощины, который сама природа тут устроила. Какая между ними разница? Сержант взглянул и сразу определил. Очень Коле хотелось хоть немного походить на сержанта: все знает, все сразу может разгадать и не боится, когда стреляют кругом.

Минут через десять Пинчук объявил перекур, чтобы глаза отдохнули, опустился на дно окопа, ловко присев на корточки. Рядом сел Коля.

– Зарылись, паразиты, – сказал Пинчук, кивнув в сторону немецкой передовой, достал из кармана картонку в стал на ней что-то вычерчивать.

Где-то совсем рядом строчил пулемет и рвались мины.

– По ночам действует, паразит! – выругался Пинчук, спрятал картонку в карман и поглядел на часы. – Два часа уже. Вот летит время.

Пинчук зевнул, поднял с земли гильзу от патрона, долго оттирал ее пальцами, внимательно разглядывал, потом сказал, как бы размышляя сам с собой:

– А зрение у тебя, кажется, ничего. Хорошо видишь…

– Мне на комиссии сказали: отличное зрение! – объявил, зардевшись, Коля.

– И ночью хорошо видишь?

– Вижу и ночью, – ответил Коля, хотя голос его прозвучал уже не так твердо.

– Это хорошо, – повторил Пинчук. – Зрение для нас – как для охотника. А слух как у тебя?

– Слышу тоже неплохо. Врачи определили: очень хороший слух.

– Что-то смотрю – медицина все отличные отметки отдала тебе.

– Правда, сержант, – засмущался Коля. – Я не вру. Честное слово. Я вот насчет того, какие там на местности бугорки, где что, – насчет этого слабовато разбираюсь. Но ведь научусь.

– Конечно научишься. – Пинчук, помолчав, вздохнул. – Всему научишься, придет время.

Они посидели еще немного, потом по ходам сообщения прошли влево – сменили позицию. Приникнув к брустверу окопа, снова замерли.

– Ты смотри лучше.

– Я смотрю, сержант.

– Осторожно только. Не высовывайся.

– Я осторожно.

Плыли облака над лесом, над опутанным проволокой холмом – лилово-сиреневые валы катились медленно справа налево, их ход казался бесконечным, а в прорехи между облаками косо падали седые солнечные лучи, которые медленно разворачивались, вспыхивали и гасли, и казалось, будто там, высоко в небе, установлен огромный вертящийся прожектор.

Тупо прозвучал орудийный выстрел, потом еще и еще. Пинчук, приникший к брустверу, оживился. На гребне холма вздыбилась земля, разрывы следовали по передней траншее, опоясывая ее.

– Ну-ка, ну-ка! Что вы на это скажете? – говорил Пинчук, обращаясь к кому-то, кто находился в немецких траншеях.

Тут же град мин обрушился с немецкой стороны. Пинчук выругался и присел на корточки на дно окопа. На небольшой высоте с громовым урчанием пролетела тройка штурмовиков, издали послышалась бешеная пулеметная дробь и стукотня автоматических пушек.

– Сейчас они дадут им прикурить, – сказал Пинчук, показывая наверх.

– Хорошо бы, – ответил Коля, снял сапог и вытряхнул из него песок, потом снова обулся. Лицо у него было белое как мел, и Пинчук подумал, что где-то теперь и его братишка, быть может, вот так же привыкает к фронту.

– Ну как? – спросил он. – Не страшно?

– Немного, – ответил Коля.

– Меня тоже пронимает, – сказал Пинчук.

Через несколько минут артналет прекратился. Слева из окопа звали санитара: кого-то, видно, задело.

Пинчук снова приник к брустверу. У немцев на холме было все по-прежнему: пусто на склонах, изъеденных воронками, пусто в лощине, кусты и болотина – все казалось однообразным, серым, мрачным.

По ходу сообщения они прошли в блиндаж, где размещался артиллерийский наблюдательный пункт. Солдаты попросили у Коли Егорова закурить, и он тут же раздал весь табак. Старшина, высокий, с толстыми икрами, обтянутыми хромовыми голенищами, напоминал своим обликом футболиста.

– Чего-то вы зачастили? – грубовато спросил он.

– Да вот пришли на вас посмотреть, – отшутился Пинчук. – Парни уж больно хорошие. Вот мы и решили…

– Ладно, ладно! – усмехнулся старшина. – Не заливай…

Из блиндажа через узкую бойницу был виден склон на той стороне и лес; ветер, налетая порывами, бросался пылью в лицо. Над лесом кружились галки. Артиллеристы разливали в кружки густой черный чай. Достали кружку для Коли, кто-то сунул в руки ему сухарь, он поблагодарил и спустя минуту неожиданно для себя, сообщил, что очень любил по утрам поливать цветы.

– У нас дома герань на окне стояла и еще елочка какая-то. Возьмешь кружку и польешь. Пьют цветочки…

Все поглядели на Колю как-то слишком внимательно.

– А я очень любил на ночь парное молочко пить, – сказал старшина с толстыми икрами футболиста.

Артиллеристы рассмеялись, Коля вспыхнул и стал смотреть в сторону. Но все, кажется, тут же и забыли о нем. Пинчук продолжал наблюдать в стереотрубу, изредка он спрашивал о чем-то тихо старшину, тот так же тихо отвечал. Рядом с Колей пил чай, держа кружку на коленях, пожилой артиллерист, он деловито говорил соседу про какую-то траншею, которую надо углубить, а тот возражал, предлагая вырыть новую щель. Слова пролетали мимо сознания Коли, он был расстроен, потому что хотел выглядеть бывалым разведчиком, а не получалось.

Зазуммерил телефон. Старшина, небрежно раскинувшись твоим сильным ловким телом, начал докладывать своему начальству, дымя цигаркой прямо в микрофон, Пожилой артиллерист, дуя в кружку, спросил:

– А я тебя ни разу не встречал тут. Ты давно с ними? – Он кивнул в сторону Пинчука.

– Недавно, – ответил Коля несколько застенчиво.

– То-то я гляжу, лицо будто незнакомое.

– Недавно, – повторил Коля.

– Из каких мест будешь?

– Город Омск. Из Сибири.

– Не земляки, значит, – вздохнул сожалеюще артиллерист, – Я с севера. Сыктывкарский район. Город Сыктывкар.

– Не слышал.

– Дальний город…

Они помолчали.

– Вы тут осторожнее ходите, – сказал артиллерист, обсасывая сухарь. – У нас на прошлой неделе лейтенанта убило. Снайпер. И не заметили даже.

Коля покачал головой и спросил совершенно некстати:

– Как же так?

– Да я же говорю: снайпер.

Пинчук, прильнувший к окулярам стереотрубы, вдруг откинулся и, обернувшись, потрогал старшину за руку:

– Ну-ка, взгляни.

Старшина налег широкой грудью на выступ блиндажа. Разговоры тотчас смолкли. Слышалось сопение пожилого артиллериста, который никак еще не мог расправиться со своим чаем и обсасывал мокрый сухарь.

– Вот сволочи! – сказал старшина оглянувшись. – Петренко, вызывай Двадцатого.

Петренко был пожилой артиллерист, который сидел рядом с Колей. Он встал и подошел к телефону, начались выкрики позывных, потом трубку взял старшина и быстро, не отводя глаз от окуляров, стал сообщать координаты, упоминая при этом о «колесах» и «сигарах». Сейчас его голос чуточку сипел, будто горло внезапно перехватило морозом.

Пинчук занял освободившееся место старшины, откинулся на соломе, постеленной на земляных нарах, и, посмотрев на Колю, по-свойски подмигнул ему. Зеленый мальчишка, а хороший. Поливал, видишь, по утрам цветы. Надо же придумать такое. Стреляют кругом, а он о цветах вспомнил. Ну и чудо-юдо.

И вдруг Пинчук начал тоже вспоминать: были у них в доме цветы или нет? Он пытался представить обстановку в комнате – шкаф, комод, кровать, стол, – а вот стояло что-нибудь на подоконниках, какая-нибудь там герань или еще что, никак не мог вспомнить. Вопрос прямо зудел в нем – и то ему казалось, что были цветы, то казалось, что их не было. Матери, что ли, написать, спросить для верности? Но он тут же отказался от этой мысли, посчитав, что глупее вопроса нельзя придумать. И потом, какая разница, были цветы в их доме или нет, ведь он все равно их не замечал тогда. Вот у Коли Егорова – это уж точно: были цветы, и он любил поливать их по утрам. И у Вари были цветы, почему-то вдруг решил Пинчук. «Уйма разных елочек и гераней на всех окнах…»

Неизвестно, сколько бы времени продолжались эти размышления Пинчука, если бы за блиндажом неожиданно не загрохотали взрывы. И герани и елочки на окнах вмиг исчезли. Серьезно и напряженно смотрел в стереотрубу старшина, и сам блиндаж, кажется, начал напряженно звенеть.

11

Батурин, шагая через ступеньку, спустился в землянку. Рослов разговаривал по телефону. Прижав плечом трубку к уху, он отвечал «да», «нет», щека его при этом подергивалась, будто кто-то прикасался к ней иголкой. На столе перед Рословым лежали карты и схемы, и он ставил то в одном месте, то в другом разные условные значки.

Наконец он положил трубку, поставил на карте красным карандашом стрелки в двух местах и лишь после этого посмотрел на Батурина.

– Пришел.

– Так точно.

– Ну, присаживайся.

Наедине они обходились без формальностей. В свое время оба закончили одно и то же военное училище, хотя, в сущности, были знакомы мало, а потом и вовсе расстались и воевали в равных местах. И вдруг судьба свела их вместе: Рослова назначили в дивизию начальником разведки. Трудно сказать, какими соображениями руководствовались военные кадровики, соединяя двух однокашников. Всего скорее, что произошло это случайно: один получил повышение, а другой продолжал свою прежнюю службу. Знатоки утверждали, что хорошего командира взвода в разведку труднее найти, нежели начальника. Батурина, правда, все это не беспокоило – он был не тщеславен, хотя на правах товарища по училищу держался с Рословым свободно, не уступал, спорил, если видел промахи.

– Ну, рассказывай, какие новости?

Батурин уже знал привычку Рослова начинать издалека. Он пожал плечами:

– Чего рассказывать? Ты все знаешь.

– Конечно знаю и газеты читаю. А все же хочу тебя послушать. Как на передке?

– Наблюдаем, – ответил Батурин, улыбнувшись излюбленному рословскому «на передке». – Все новости я доложил. Других пока нет.

– И не будет! – оборвал Рослов. Голос у него вдруг стал резким и хриплым.

– Почему же?

– Потому что плохо наблюдаем! В третьем батальоне твои ребята ползают? Каждому шальному снаряду, каждой пуле кланяются. Где тут что-нибудь увидеть!

– А ты что? – усмехнулся Батурин. – Грудь вперед… Ухарство твое известно, только говорю тебе как друг: не доведет оно до добра. Попомни мое слово…

– Ну вот и загораем в окопах. И данных поэтому мало. А командир взвода потворствует.

– Не перегибай палку…

Батурин вдруг разозлился, но так же внезапно и успокоился: как он раньше не сообразил – головомойка была Рослову в штабе, вот он и не знает, на ком сорвать злость.

Батурин встал и прошелся по блиндажу.

– Говори, зачем вызывал?

Рослов, красный и возбужденный, хмурил брови и щурился.

– Вот и вызвал, чтобы обо всем этом сообщить тебе. Разве мало?

– О том, что ребята плохо наблюдают? Брось, не крути. У Деда, что ли, был?

Дед в обиходе разведчиков – полковник Зуев.

– Был, конечно.

– Я уж догадался.

– Если бы всегда так догадывался…

– Ладно, ладно, – перебил его Батурин. – Ну что там?

– Надо посылать группу в тыл.

Батурин, подняв голову, внимательно, не мигая, посмотрел на Рослова, но ничего не сказал.

– Вот здесь, – Рослов обвел кружочек на карте, – здесь они явно что-то замышляют.

– Пощупали бы авиацией.

– Авиацией! – Широкие скулы Рослова снова заходили, словно жернова. – Посоветовал бы ты Зуеву насчет авиации, он бы тебе показал где раки зимуют. Ишь стратег… Может, Генеральный штаб привлечь для выяснения замыслов противника?

– Брось шутить! – вспылил Батурин. – Не передергивай. Я спросил потому, что мне бывает жалко ребят. Я каждый раз думаю: а нельзя ли обойтись без них, и ничего тут смешного нет.

– Тебе жалко, смотрите-ка, а другим – нет?! Ты переживаешь, а другие – нет?! У тебя взвод, а у командира полка, у командира дивизии… Думаешь, им легко?

– Я не говорил, что им легко, – тихо сказал Батурин и посмотрел в сторону. – Я говорил совсем о другом. Не знаю, почему тебе непонятно.

– Понятно, все понятно. У тебя свой круг, у других – свой, и каждый из нас отвечает за свое. Пора бы это засечь раз и навсегда.

– Ну, разошелся…

– С тобой пока не поговоришь о том о сем – не перейдешь к делу.

– Вот сейчас как раз время перейти.

Рослов закурил, потом передвинул карту, взял один карандаш, швырнул в сторону, взял другой.

– Значит, группу в тыл, – сказал он, помолчав, подвигая к себе карту.

Батурин склонился над столом.

– Глубинная разведка получается – так, что ли? – спросил он.

– Это будет зависеть от данных. Если квадрат прояснится…

– Понятно.

– Вообще, расстояние немаленькое. Тут надо ребят сообразительных. Вопрос – кто поведет группу?

– Надо подумать.

– Вот думай. – Рослов пустил в потолок клубок дыма. – Волков у тебя только что пришел.

– Да Волкова и посылать на такие штуки опасно: быстро ввяжется в историю и все провалит.

– Хороший разведчик, чего ты темнишь.

Рослов был неравнодушен к Крошке, у него вообще была слабость к разбитным, лихим бойцам, в Волкова он считал образцом настоящего разведчика.

– Я не темню, а говорю то, что есть, – сказал Батурин.

– А Пелевин?

– Пелевин медлителен и с картой не в ладах. Запутается.

– Кто же еще? Пинчук?

– Подождать бы с Пинчуком, – задумчиво произнес Батурин. – Я даже об отпуске хотел просить для него.

– Нашел время. Ты прямо как добренький дядя. – Рослов выругался. – Кстати, мне очень не нравится вся эта история: ушли втроем, а вернулся один…

– Ерунду говоришь! – сверкнул глазами Батурин. – Ерунду. Скоро сам поймешь, какую ерунду сейчас сказал, Пинчук – опытный, смелый разведчик. Ему просто не повезло. И уверяю: переживает он смерть товарищей больше, чем ты…

– Ну-ну, – пробормотал Рослов.

– Больше, чем ты, чем я, чем кто-либо другой.

– Ладно. Возражать не буду. Я сказал, что думал. Может, и ошибся. Я просто мало знаю его.

– Вот именно.

Рослов посмотрел на край стола, где стояла консервная банка с окурками.

– Ты командир взвода – решай, кто поведет группу.

Батурин наклонился к нему.

– Есть одна кандидатура, – проговорил он тихо.

– Кто?

– Я.

– Ты?

– Да.

Рослов исподлобья посмотрел на Батурина и покачал головой.

– Отпадает без всяких обсуждений. И чтобы ты не заводился, скажу по секрету: насчет тебя был разговор с Прохоровым из штаба. Тебя не велено трогать, и никаких подробностей больше я не знаю. Можешь пойти к самому Зуеву.

Батурин нахмурился и ничего не сказал.

– Поведет группу Пинчук, – сказал, помолчав, Рослов и подвигал карту рукой. – Готовь ребят. А пока посмотрим, что тут надо сделать.

– Ладно, – вздохнул Батурин, подсаживаясь поближе.

В тот холодноватый сентябрьский день Пинчук и Коля Егоров до позднего вечера наблюдали за передним краем немцев – побывали у артиллеристов, изучая секторы обстрела, лазали в окопах у стрелков, высматривали и исследовали каждый бугорок на противоположной стороне, откуда еле слышно доносились редкие тупые удары орудий, а затем глухо где-то позади раздавались разрывы пущенных немцем снарядов.

На переднем крае все это считалось обороной, затишьем, но это была тягостная тишина. Настороженно следили наблюдатели как с той, так и с другой стороны. Достаточно было приподнять над окопом каску или лопату, как тут же раздавался пулеметный стук и над головой свистели пули. Пинчук ругался: «Глаз, сволочи, не спускают с нас!» Он снова с разных точек изучал уже ставшие знакомыми минные поля и землю напротив, изрытую окопами, ряды колючей проволоки, поляну справа и лес в глубине, в котором наверняка были немцы. А что происходило за лесом? Иногда стая «мессершмиттов», кружась, проносилась над передним краем, делая короткие виражи в нашу сторону, и снова возвращалась к себе в тыл. Все как будто было обычным: противник держал плотную оборону и был озабочен, кажется, только одной обороной.

12

– Запомни, Пинчук, – сказал Батурин. – Сначала дадут два залпа «катюши», и вы пойдете. В случае чего – красная ракета…

Разведчики, которым в ночь предстояло отправиться на ту сторону, сидели на нарах. Коля Егоров и кряжистый, медлительный, с темными кругами под глазами Маланов.

Вася Давыдченков нетерпеливо поддакивал лейтенанту:

– Понятно, все как по нотам, товарищ лейтенант…

– Друг за другом смотрите, – продолжал Батурин, поочередно вглядываясь в лица сидевших перед ним разведчиков.

– А как же без этого! Да без этого просто невозможно, товарищ лейтенант! – сказал Давыдченков.

Батурин пристально поглядел на Давыдченкова, покивал головой, потом сделал еще несколько предостережений и отправился на передовую, а разведчики стали не спеша собираться.

В сарае после ухода командира наступила тишина, слышался шелест маскхалатов, звяканье оружия да раздавались редкие приглушенные голоса:

– Леха, возьми мой нож.

– Эх, собака! Тесемки оборваны.

– Митя, ты на узле связи был?

Давыдченков, долго и молча копошившийся в своем углу, вернулся, стуча коваными немецкими сапогами, облаченный в пестрый маскхалат, который напоминал шкуру какого-то неведомого зверя. В руках его была коробочка с орденами и медалями; зычный голос Давыдченкова вскоре зарокотал в сарае:

– Смотри, товарищ старшина, не потеряй. А то со мной не расквитаешься за всю жизнь.